Парень без одеяла

      Я открываю глаза. Мысль о том, что все произошедшее было сном, даже не вызывает у меня желания бороться за нее и находить ей подтверждения. Это произошло.       Я смотрю на потолок. На нем нет знакомой мне трещины, напоминающей человека без головы, значит это не публичный дом, не моя комната. Но и люстра, которую я могу слегка зацепить взглядом, не двигая головой, не принадлежит его комнатам. Я не знаю, где я.       Тяжело, как старик, сажусь. Все во мне устало. Даже странно. За эти 11 лет я столько раз после «рабочего дня» валился на кровать с пустотой в голове от усталости, не хотелось даже пальцем пошевелить, но такого утомления не было ни разу. Мысли, тело, душу надо было самому толкать хоть к какому-нибудь действию, потому что тяжесть в них, разбитость не были связаны с физической. Я чувствовал, что если найду смысл или цель, то смогу пробежать километры. Но я не мог представить, что бы меня смогло заставить шевельнуться.       Я поднял глаза, потому что голова, как у куклы, съехала на шее вперед и чуть склонилась, без этого я видел лишь свои ноги, укрытые плотным и чистым одеялом. Светлая комната, в которую сквозь легкие шторы свет прямо лился. У широкой кровати, на которой я спал, стоял туалетный столик, нагроможденный косметикой и несколькими кольцами с браслетами. В углу стоял упитанный и ухоженный цветок с толстыми, круглыми листьями.       Так… свежо здесь, чисто, аккуратно. Мне показалось, что я до этого везде был в духоте. И в публичном доме, и у него, и даже на улицах. Я не знал, почему так показалось, почему дышать здесь было легче. Просто владелец этой комнаты словно берег это место, ухаживал за ним, оно для него было часть чего-то важного. У него дом был просто берлогой, где можно было переночевать. Про комнату в публичном доме я даже говорить не хочу. А здесь в это место словно что-то вплеталось, отчего-то владельцу было важно, чтобы было много света, чтобы одеяло было свежим, цветок жил, а фотографии, которые я только что заметил на стене у двери, висели именно там. Это все вплеталось в жизнь, в быт, связанные с этим местом. Дом был частью владельца.       У меня не было желания встать и рассмотреть фотографии. Я не хотел возвестить о себе, если кто-то здесь еще есть. Я надеялся, что никого не будет. Я просто лег назад и прикрыл глаза. Даже спать казалось тяжело. Но только во сне я был свободен от течения мыслей, воспоминаний, которые я старательно отгонял, а оттого и не мог забыть о них. Уснуть было сложно, потому что перед глазами всплывал то хозяин, то он, а следом и одна из тех сцен, из-за которых мне хотелось бы как минимум вырезать себе глаза, хотя это не помогло бы. Иногда я представлял Ли, роняющего сигарету от удивления, или то небо со свинцовыми тучами, которое встретило меня первым после публичного дома.       Внезапно, когда я уже смирился и решил, что свинцовое небо — это самое безобидное, о чем я могу думать, дверь в комнату щелкнула, кто-то входит. Я не открою глаз. Если это он, то я не хочу его видеть. Никогда. Даже представлять не хочу.       Тяжелые, чуть суетливые шаги приблизились к моей кровати. На стол рядом поставили что-то звякнувшее. Посетитель присел на край кровати, из-за чего я немного сдвинулся в сторону образовавшейся впадины. Я чувствовал, как веки у меня чуть дрожат, но даже так пресекать это притворство не хотел. На мою щеку легла маленькая и теплая, хотя и чуть шершавая ладонь. Она осторожно провела большим пальцем по коже, погладила.       Сердце сжалось и тут же понеслось вперед, стуча о грудь, которая в тот момент показалась слишком большой и пустой. Это было всего лишь робкое и боязливое предположение. Это была не его рука. Женская, но усталая и измученная трудом, временем.       Я резко открыл глаза.       Мама.       Она замерла, встретившись с моим внезапным взглядом. Я смотрел на нее пытливо. Как мне хотелось сейчас же броситься к ней, обхватить ее руками, почувствовать ее щекочущие щеку седые волосы. Но я боялся. Я настороженно, сжав губы, смотрел на нее, пытаясь понять: знает ли она о том, что я 11 лет был проститутом? Стыдно ли ей? Имею ли я право на то, чтобы прильнуть к ней?       А она широко распахнувшимися глазами смотрела на меня, рассеянно гладя мою щеку. Ее губы мелко дрожали и то складывались в робкую улыбку, то искривленно поджимались.       Я не смог. Мне казалось, что это копилось во мне все эти года, единственное, что во мне осталось наполненным сил и жизни — это слезы. Я почувствовал, как лицо некрасиво кривится, глаза жмурятся и наполняются слезами. Грудь часто ходит, а в горле стоит ком. Тяжело, дрожа от слез, я выдохнул и повернул голову. Рука мамы оказалась зажата между моей щекой и подушкой. Крупные слезы полились, я содрогался всем телом, изредка сдавленно вдыхая.       Внезапно мать резко, словно потеряв сознание, упала на меня. Мое лицо оказалось прижатым к ее плечу, она подсунула вторую руку мне под голову. Я почувствовал, как ее саму трясет, она тоже плачет! От этих материнских слез, которые пугают каждого ребенка, от облегчения от того, что она не оттолкнула меня, а приняла спустя это десятилетие, я не выдержал. Рыдание пробилось голосом. Я не помню, когда в последний раз плакал так. Без цели, не стараясь скрыть горя и облегчения. Выталкивая всхлипы, которые жалким поскуливанием утыкались в материнское плечо, пахнувшее чем-то чуть сладким и теплым. Я, как маленький ребенок, рыдающий в голос посреди торгового центра из-за страха быть потерянным навсегда. Только я нашелся.       Неужели она и правда ждала меня все эти годы?       Я сжал платье матери руками на спине. Она гладила меня по волосам и даже пыталась покачивать, как в те времена, когда я мог еще помещаться у нее на коленях. Но теперь я слишком тяжел.       Она оторвала красное лицо от меня и посмотрела. Она смеялась и плакала.       — Мама, — все во мне взвыло вновь. Я смог вновь сказать это слово, обратиться к ней. Сколько раз я плакал по ночам в публичном доме и звал ее. Мечтал, что сейчас она ворвется и защитит меня. Я звал ее, призывал из пустоты, пока не застрял в этом болоте, пока не отчаялся. Но в глубине все же надеялся, что однажды смогу назвать ее снова, а она откликнется.       — Дань Хэн, и в кого ты такой низкий вырос, — она судорожно от слез рассмеялась.       Я бодро сел. Та усталость, которая словно выталкивала меня из тела, исчезла. Мама вернула меня. Я словно и не исчезал на эти долгие года.       Я обнял ее и положил голову на плечо. Она стала поглаживать меня по спине. Я хочу снова и снова прижиматься к ней. Я истосковался по этой любви. Только это чувство не предавало меня оказывается. Она приняла меня. Она знает или предполагает, чем я вынужден был заниматься, она не знает, что я стал иным, что я теперь не тот милый и легкомысленный Дань Хэн. Но она обняла меня! Признала! Позвала!       Я потерся щекой о нее и открыл глаза. И тут же все то тепло, которое, казалось, наконец, заполнило меня, словно иссякло, словно во мне была щель, через которую оно улетучилось. Холод и ненависть одновременно сделали конечности тяжелыми, а в душе вскипятили нечто, готовое вырваться и снести здесь все ураганом.       Он стоял в дверях и робко скалился, как можно было назвать его распоротую улыбку, смотря на нас с матерью.       — Уйди, — голос был словно не моим.       Мама с удивлением и легким испугом отпрянула, но, проследив за моим взглядом, с легким укором сказала:       — Милый, но Блейд же нашел тебя, принес мне. Он был все время рядом, пока ты спал. Даже за продуктами ходил. Вот, — она показала на поднос, который принесла, — он сказал, что тебе нравятся апельсины. Купил их, наверное, три ящика.       Я чувствовал, как от гнева, ненависти и разочарования лицо сжимается, заостряется. Я не винил бы его, если бы он оставил меня наедине с Инсином, ушел бы. Я не чувствовал бы себя тогда несчастным и нищим! Это был единственный и первый мужчина в моей жизни, который оскорбился на предложение переспать; он единственный не смотрел на меня с вожделением и похотью; единственный, кто волновался обо мне не из-за того, что мое тело может стать непривлекательным, а потому что это было важно для моего здоровья. Он подарил мне целую веру в прекрасный и чистый мир! Я правда поверил, что одна из тех сказок, в которые верят проституты может быть реальной! Я любил его! Я надеялся, что он будет единственным человеком, для которого эмоции и чувства будут важнее и выше телесного! И он все это перечеркнул!       Я, черт возьми, понимаю, что это было разумно! Выгоднее и правильнее! Он спас меня! Но я предпочел бы сгнить в публичном доме, чем помнить теперь, о том, как он с каждым толчком, с каждым вздохом, в котором я чувствовал его невольное удовольствие, приравнивается ко всем тем мужчинам, которые смотрели на меня, как на средство для их оргазма! Он оказался таким же! И его винить даже за это неправильно! Но почему же он не понял меня?! Почему не почувствовал, как многое для меня значит память о нем?       Теперь меня будут мучить кошмары, где он трахает меня, я буду просыпаться и мне даже не к кому будет пойти, потому что тот единственный мужчина, которому я доверял, который раньше защищал меня, во сне и в памяти делает то же, что и все остальные.       Мне противно. Смотреть на него, слышать, вспоминать. А вдруг он сделает это снова? Кто помешает ему? Может, ему вовсе понравилось и теперь он смотрит на меня с мыслями о том, чтобы повторить этот чертов ад.       — Пусть уходит! — я отвернулся. — Я не хочу это видеть! Пусть тащится к своему братцу!       — Дань Хэн, я понимаю, что ты прошел нелегкий путь, но так нельзя, — мама осторожно положила мне на плечо руку. — Если бы не он, то страшно подумать, мы бы не встретились.       — Спасибо! Все?! — я заорал в его сторону. От слов матери мне стало больно. Она не знает, что я прошел, не понимает. Да, она права, он вытащил меня оттуда. Но цена была для моей души слишком большой! Может, я не прав, может, я сейчас веду себя, как скот, как придурок. Но мне больно! От предательства! От того, что тот город внутри меня, который он кропотливо возвел, он же одним ударом ноги и снес, оставив меня с пустотой, которую мне нечем теперь заполнить, кроме памяти о тех моментах в комнате Инсина.       — Спасибо! — я услышал словно со стороны, как мой голос сорвался на визг. Я дрожащей рукой схватил апельсин с подноса и, сжав, так, что он смялся в моей ладони, швырнул его в него. — Уходи! Просто исчезни! Из дома! Из памяти! Уходи!       Я повернулся к подносу и схватил стакан с водой. Мама быстро схватила меня за запястье. Стакан выпал, вода разлилась. Я задыхался и плакал. Все во мне кипело и грозило перелиться через край и расплескаться, как эта вода из стакана, стекающая с тумбочки.       Мама обхватила мою голову рукой и прижала к себе. Я почувствовал, как она мотнула головой, прося его уйти от греха подальше.       Она что-то говорила мне, шептала, успокаивая, гладя по спине и пытаясь уложить в кровать. А у меня в голове эхом множилось: «Прости, я постараюсь побыстрее». Только почему-то перед глазами вставал не он, а Инсин, хозяин, который, кривляясь, задыхается от беззвучного смеха.