Парень без одеяла

      Недели потекли для меня в напряженном покое. Сменилось место, исчез хозяин из разговоров, потерялся мой образ жизни бродяги. Но внутри я задыхался, чувствовал, как что-то скручено внутри меня в жгут, который, я боялся, если раскрутится, то больно до крови хлестнет меня внутри. Блейд, который сам или с помощью матери предпринимал еще несколько попыток поговорить со мной, всякий раз был прогоняем под мой истеричный ор, а иногда и через рукоприкладство. Через время он перестал пытаться показаться. Только тихо, пока я спал или отсутствовал в комнате подкладывал мне на тумбочку апельсины или манхву. Манхвы я сразу же зашвыривал в угол комнаты к цветку, долго потом смотря, как они, словно мертвые растерзанные бабочки, лежат со спутанными раскрывшимися страницами. Про апельсины я всякий раз спрашивал у матери: кто их положил. Первое время она честно отвечала: Блейд. Но когда поняла, что судьба у фруктов с такой предысторией одна: гниение где-нибудь на полу, стала чаще говорить, что сама приносит. Я не знал, правду она говорит или нет, но недоверия выказывать не хотел. Все же она переживает обо мне.       Перед мамой была прочная стена, которую я сам возвел и не знал, как разрушить. Я хотел многое сказать ей, хотел извиниться из-за того, что ушел в тот день из дома, хотел, чтобы она знала все, что я пережил, чтобы между нами не осталось этого пустого непонятного временного промежутка. Но боялся. Стыдно и страшно было рассказать, как я смирился с жизнью проститута, как чуть не потерялся в ней, как перестал стремиться вырваться оттуда и вернуться к матери. Я боялся, что ей будет даже больнее, чем мне, знать, что со мной произошло.       Первую неделю я просто отсыпался в родном доме. Ел, блевал через раз, потому что не мог сказать матери причину, по которой есть или боялся, или не мог из-за некоторых продуктов или из-за слов хозяина. Потом, как мне кажется, Блейд стал ей советовать и говорить, что мне безвредно, потому что блюда стали похожи на те, что он покупал мне, когда мы жили вместе. Я даже вес стал набирать, хотя от этого осознания тошнило еще больше.       Но вот, что было действительно ужасно — это кошмары. Я не мог вырыдать их матери, когда она, услышав мою тревогу или плач, приходила из соседней комнаты, потому что в них меня вновь и вновь трахали, унижали, пугали. На меня наседал хозяин, в ванной дергали за волосы и вставляли самые разные клиенты. Но хуже всего было, когда надо мной нависал Блейд. Это было невыносимо. Он начинал нежно, как никто, шептал извинения и сожаления, которые в моих ушах превращались в какофонию. А потом начинал трахать меня. И с ужасом я, смотря в его лицо, которое очерчивалось то удовольствием, то напряжением, понимал, что оно меняется. Лицо превращалось, словно оно было из пластилина, то в Инсина, то в какого-то старого и жирного извращенца, то в садиста с обвисшими щеками, как уши у собаки, то в лицо Ральфа. И каждый из них смотрел как Блейд. С его извиняющимися глазами, с извинением, но продолжал ебать меня! Не раз я просыпался и бежал в ванную, потому что меня тошнило от увиденного. Мать, которая обычно шла следом, чтобы успокоить, ничего не спрашивала. Просто была рядом.       На вторую неделю мама, видимо, видя, что я лишь телом здесь, а мыслями и тревогами все еще где-то в прошлом, очень аккуратно и с виду ненавязчиво предложила мне свою помощь. Точнее даже не свою. Как оказалось, в тот период, когда отец умер, а я внезапно пропал, она нашла какого-то специалиста, который и помог ей все же двигаться дальше. И сейчас она хотела, чтобы и я смог переступить через прошлое.       Если все же быть искренним с собой, то мне было все равно. Мне не было спокойно в том положении, в котором я был сейчас, но и менять что-то я не хотел. Я просто устал. Даже покой, в котором я пребывал сейчас, был для меня утомителен. Но я согласился. Потому что мне было все равно. Я не имел ничего против, как и «за», поэтому, как часто теперь поступал, согласился.       К специалисту нас с матерью повез Блейд. Он живо вызвался на это, хотя и робко обернулся на меня. Мама тоже взглянула на меня напряженно, но я ничего не сказал. Просто сел в машину прямо позади Блейда, чтобы не видеть ничего кроме его затылка.       Всю дорогу я, забывшись, смотрел на улицы, как и всегда. Я не мог привыкнуть к тому, что теперь это все: все эти улицы, магазины, люди — для меня не роскошь, что я могу смотреть на них когда угодно. Я даже могу пойти среди них. Правда заставить себя не мог. Да и не хотел. Между ними и мной была точно такая же стена, как между мной и мамой. Я возвел ее сам, но просто не мог придумать, как перелезть через эту преграду, или развалить ее, или найти в ней дверь. Просто стоял перед ней, как идиот, и ничего не пытался делать.       К специалисту с тревожностью и страхом я пошел один. Блейд, чтобы не раздражать меня, остался сидеть в машине, мама ждала в коридоре. Я остался один на один с этим очкастым средних лет мужчиной. Если честно, то он был мне противен. В целом, как и все мужчины. Но он вызывал отторжение, скорее, из-за своей аккуратности и знания, что он обязан залезть мне в душу, как я считал.       Все началось с простого выяснения причины, из-за которой я сюда пришел. Я старательно, делая вид, что сам этого захотел, стал говорить о своем затруднении в общении с матерью из-за прошлого. Упомянул и то, что не могу простить и понять до конца поступок своего знакомого.       Мужчина старательно кивал, временами улыбался. Мне от этого было неуютно, словно я заведомо знал, что мне лгут. Он попросил рассказать меня об опыте, который как раз и тревожит меня. Я, даже не моргнув, тут же стал рассказывать о жизни проститута. Меня это не волновало. Мы сто раз подобное обсуждали в публичном доме, когда собирались у кого-нибудь после рабочего дня. Я даже рассказал о роли хозяина в публичном доме, о том, как сбежал непонятно отчего в один день. Рассказал о том, каким чужим для меня является теперь мир.       Специалист долго слушал меня, внимательно наблюдал, а я, словно обозлившись на него, выдавал все более и более извращенные сексуальные опыты из публичного дома, будто хотел проверить, долго ли этот мужчина будет таким чистеньким от моих рассказов. Но он лишь что-то отмечал в тетради на столе.       Однако внезапно он мягко остановил меня и сказал:       — Мне кажется, что вас тревожит даже не это. Что-то ведь произошло. Что-то исключительное даже для вашего «обычного» мира.       Я вздрогнул. Я надеялся, что смогу избежать рассказа о той ситуации с Блейдом в кабинете хозяина, если удивлю, поражу этого очкарика грязным миром, о котором он не знал. Я только сейчас понял, что было ошибкой идти сюда без собственной готовности решить проблему. Я согласился от равнодушия, не подумав о том, что для меня это значит.       Отступать было нельзя. Подсознательно нарочито грубо и небрежно, чтобы казалось, что это неважно, я стал рассказывать. Смотрел не на мужчину, а куда-то в угол, скривив шею. В один момент мне даже показалось, что она повернута точно так же, как в кабинете хозяина, когда меня трахал Блейд. Чем больше я рассказывал, тем больше мне мерещилось лицо хозяина в тени листьев комнатного цветка. Небрежный тон незаметно для меня перешел в плач и горечь. Я не заметил, как от описания событий перешел к проклятиям и собственному переживанию.       Меня тронули за плечо, я вздрогнул и чуть не расплескал воду, которую мне протягивал мужчина. Он терпеливо дождался, пока я допью все до конца, потом немного помолчал, дожидаясь, когда я приду в себя и начну понимать происходящее вокруг.       Он говорил много. Успокаивающего, поддерживающего. Все это проходило мимо ушей. Из всего этого потока мягкого красноречия я вынес только четыре вещи: я не виноват ни в чем из произошедшего (экая новость); если я хочу изменить отношения с Блейдом, то должен попытаться понять его (что я еще должен понимать?); а еще я должен был нарисовать то, что чувствую (класс… а белый лист принимается?); чем бы я хотел заниматься или кем работать (ответ вроде "киллер" принимается?).       Вышел я немного раздраженным. Ощущение было такое, словно во мне взбаламутили кучу грязи и говна, которая покоилась где-то на дне, а потом посыпали эту няшу золотыми блестками. Красиво, но дерьмо осталось.       Домой ехали в абсолютной тишине.       Дома я лег и уснул до следующего утра. До вечера мама была на работе. Со мной был Блейд. Он не показывался мне на глаза. Заходил ко мне, лишь когда я спал, а так стучал в дверь и оставлял еду на пороге. Он больше напоминал сторожевого пса.       Утром я рассеянно думал о словах специалиста. Почему-то в голове осело только два вопроса: что нарисовать и кем я хочу быть. Нарисовать отчаянно хотелось апельсины. Я любил их есть. Но это была единственная нить с Блейдом, на которой я отражал свой гнев, обиду и горечь. Интересно, правильно ли поймет этот то ли психолог, то ли психиатр то, что я нарисую?       Я не хотел никем становиться, вот что меня злило. Особенно злило, потому что я пытался вспомнить, кем хотел стать, когда был ребенком. И с обреченной злостью понимал, что мое детское желание стать чемпионом мира по картингу или стать рыбаком, потому что мы с папой раньше в летние каникулы ездили к реке, остались. Не такие сильные, но я на них хоть как-то реагировал. Я смотрел на свое взрослое, хоть и некрепкое тело в отражении и понимал, что я застрял. Природа пошла, как ей и положено вперед, тело росло, нет, оно перескочило резко все этапы, когда оказалось в публичном доме, а я так и остался тем ребенком. Может, не 12 лет, но вряд ли старше 15. Образования нет, стабильности нет, опыта во взаимодействии с нормальными людьми, в нормальных ситуациях нет. Я импульсивен, все мои действия чаще всего были или капризами, или диктовались эмоциями, или обидой. Мне было страшно. Я вновь вспомнил, как тогда стоял перед родным домом и смотрел на друзей детства. У них семьи, состояние, престижная работа. А я? Есть ли у меня хотя бы шанс догнать их? Вдруг, если я попытаюсь, то когда приближусь к ним, они уйдут еще дальше вперед? Стоит ли пытаться? Может, я уже навсегда отвергнут этим миром?       Я невольно вспомнил о тех книгах, которые мне притаскивал из библиотек Блейд. Может, все же стоило их читать, а не манхвы? Но понял бы я хоть что-то в них?       В растерянности я лег на кровать и свернулся, как кот.       Дверь в комнату тихо щелкнула. Я не шелохнулся. Это Блейд. Он просто оставит то, что нужно и уйдет, нет смысла реагировать. Да я и не хочу.       — Дань Хэн, спишь? — он почти прошептал это. Я внутри содрогнулся от его голоса. Но не ответил ему ничего.       Блейд тихо подошел ко мне и навис надо мной, пытаясь понять: сплю я или нет. Сердце застучало в ушах. Не надо, не наклоняйся!       Но Блейд уже и сам выпрямился и внезапно сел на пол около моей кровати. Я боялся пошевелиться.       — Прости мне мой эгоизм. Вновь. Просто иначе ты моего присутствия не потерпишь. А я уже не могу. Ни разу еще так дерьмово не было. Даже боюсь представить, что чувствуешь ты, если мне настолько отвратительно, — он говорил тихо, и я не мог понять, дрожит его голос или нет. — Я не имею права быть прощенным за тот поступок. Сейчас мне кажется, что тогда можно было много чего попытаться сделать. Но тогда, стоя перед братом, которого я всегда боготворил и боялся сказать ему слово наперекор, чтобы не разочаровать, мне казалось, что выбора у меня только два. Я думал, что делаю лучше. Нет, я совершил ужасное, но я успокаивал себя тем, что потом смогу исправиться, когда ты будешь спасен. И только потом, кажется, начал понимать, насколько бесчеловечным было то, что я сделал для тебя.       Он помолчал. Я почувствовал, как на кровать тихо что-то опустилось, наверное, он откинул голову.       — Прости меня. Хотя бы на тысячную долю. Я не могу. Меня изнутри словно разъедает. Ты просил меня этого не делать, а я еще посмел тебя успокаивать, словно издевался. Тебе было больно, я что-то значил для тебя, что-то было для тебя не таким во мне, как в остальных. А я взял и поступил так, хотя ты просил! Предал свои принципы. Боже, — он слабо рассмеялся, — так оскорбился в нашу первую встречу, когда ты предложил мне свое тело, а в итоге взял тебя, еще и силой. Ублюдок. Я все больше понимаю тебя. Столько клялся тебе помочь, столько осуждал тех, кто с тобой такое делал, а в итоге оказался точно таким же, — он тяжело выдохнул. — Еще и брат. Я ведь и правда его боготворил. После того, как он меня спас и проявил по отношению ко мне каплю внимания, я стал вилять перед ним хвостом, как преданный пес. Я словно сектант, который из веры закрывает глаза на убийства и жертвоприношения. Также и я. Убивал, притаскивал к нему людей, мучил, вытряхивая деньги, не задавая вопроса: «зачем». Просто из благодарности, преданности и страха быть брошенным вновь покорно выполнял всякую дрянь, которую он мне поручал.       Он долго молчал. А потом с особой горячностью и волнением тихо проговорил:       — А знаешь, чего я никогда не смогу себе простить. За что я себя чувствую конченным животным? Потому что я, насилуя тебя, подчиняясь брату, понимая, какую боль тебе причиняю, получал удовольствие от процесса. Я уебище. Дань Хэн, я просил тебя простить меня. Но знаешь. На самом деле не прощай меня никогда. Ты имеешь на это полное право. Я бы себя не простил на твоем месте.       Он встал и вновь склонился надо мной. Увидев, что я продолжаю спать, он с облегчением выдохнул. Он никогда бы не смог сказать мне вживую этого. Он не хочет давить на меня жалостью. Даже эту попытку хотя бы немного успокоить горящую от чувства вины, разочарования и боли душу он считал дерзостью и боялся, что я смогу ее подслушать.