Осуждалов С. «Петербургский листок»
Конечно, Арсений это про Антона знал. Весь свет знал, что князь Шастун предпочитает мужчин, потому что он особо не скрывался, да и членам царской семьи это позволялось. От него всё равно ждали, что рано или поздно он женится, возможно, даже не для прикрытия, а по зову сердца — с женщинами у него тоже были романы. Но, хотя это открыто обсуждалось в салонах, писать в колонку об этом Арсений всё же никогда не решался. Вот намекнуть на то, что граф Макаров интересовался мужчинами, было почти безопасно (к тому же, Арсений дал лишь инициал, пусть это и было пустой уловкой, всё равно все сопоставят и догадаются), а вот писать подобное о князе императорской крови грозило последствиями не только для Осуждалова, но и для газеты в целом. Но Арсений знал об уранизме Шастуна на совсем другом уровне. Он был практически свидетелем тому, как это формировалось. Видел Антона — мальчишку лет семи, который с интересом рассматривал молодых крепостных за тяжёлой работой в поле. Видел Антона — раскрасневшегося подростка, который стащил арсеньевскую одежду, когда тот пошёл купаться, и стоял поодаль, выжидая, пока Арсений выйдет из воды. Всё это Арсений видел и удивлялся, что в Малиновке оказался не один порочный дворянин, а два. И это, конечно, наложило отпечаток на его отношения с Шастуном, потому что одно дело видеть привлекательного мужчину и корить себя за порочные мысли, а совсем другое — видеть привлекательного мужчину, думать о нём и знать, что он aussi vicieux. — Чего, — Арсений воткнул топор в пенёк, перевёл дыхание и обернулся, — чего изволите, Ваше Высочество? — Да так, знаете, — Шастун замер на крыльце, красивый, зараза, — камзол и бриджи цвета слоновой кости, а рубашка такая белая, что Арсению немедленно захотелось пойти и дать нагоняй прачке, потому что цвет его рубашек никогда так глаза не резал. — Поболтать. Прошу, конечно, прощения за то, что явился раньше назначенного. Но у тётушки мне тоскливо, хочется общения с молодыми людьми. «Вчера в саду не наобщался, что ли?» — подумал Арсений, но, конечно, ничего такого не сказал. — У нас с вами разница почти в десять лет, не сказал бы, что я всё ещё отношусь к названной категории. — Ах, точно. Ну, значит, — и Антон оглядел его с головы до ног неприличнейшим образом, задерживаясь взглядом на распахнутой рубахе, которая местами прилипла к вспотевшему телу, — вы хорошо сохранились. Членовредительство по отношению к особам императорской крови — прямая дорога на плаху, напомнил себе Арсений, утёр пот со лба и выудил из глубин сознания свой самый подобострастный тон. — Я ждал вас позже. И мне жаль, что вы застали меня за трудом, который, должно быть, Вашему Высочеству неприятен. Тяжёлая физическая работа — удел крестьян, всё в таком духе. — Это рубка-то дров? — Антон вскинул брови. — Вы, что же, думаете, я дрова рубить не умею? — Князю не по статусу, а я не смею оскорблять вас подобными мыслями, — благолепно сказал Арсений. У Шастуна раскраснелись щёки. — Какими мыслями?! — рявкнул он и начал расстёгивать камзол. — Никакими вообще, Ваше Высочество, мне так-то и думать особо не положено, — ответил Арсений и сделал вид, что вытирает рукавом рубахи лицо, а сам спрятал улыбку. Каким был бараном вспыльчивым, таким и остался. Конечно, он не умел рубить дрова. Это было так плохо, что Арсению на секундочку стало его жалко. Вот так родишься князем, получишь в наследство земли, дворцы, кучу денег, статус — что там ещё им было положено? — арабских жеребцов и не одну серебряную ложку, а сразу весь сервиз на двенадцать персон, в рот не влезет. А потом окажется, что колка дров не входит в перечень талантов и умений, выданных Богом царской семье. Шастун, казалось, не умел даже правильно держать топор — постоянно его перехватывал, то одной рукой пытался взять, то двумя. Замахивался неэффективно, слишком широко, чтобы, очевидно, произвести впечатление, но в итоге от этого терял в точности и если по полену и попадал, то скалывал всего лишь щепки. Хорошо получалось у него только злобно пыхтеть и красиво выглядеть в этой своей кипенно-белой рубашке. На десятом полене (Арсений считал, и десять — это был лимит дров, которые он был готов позволить испортить), Арсений сказал: — Премного благодарен за демонстрацию, Ваше Высочество. Боюсь, нарубленные вами дрова слишком ценны, так что мне придётся их использовать для растопки камина исключительно в собственной спальне, — Антон поднял на него взгляд, сдул мешающую кудрявую чёлку, которая от активного, но бесполезного труда, выбилась из укладки. — Ну, знаете. Чтобы их никто не видел. Позавидуют. — Язва, — пропыхтел Шастун и попытался воткнуть топор в пенёк. Топор отскочил и воткнулся в землю рядом с его сапогом. — Как я ловко, — Арсений вперил взгляд в его ногу, — избежал двадцати лет каторги, и то, если смог бы доказать, что это вы сами. — Ну что вы, — Антон тоже смотрел себе под ноги. — Я бы не позволил. — Не позволили бы дать мне двадцать лет каторги? Сразу на виселицу? — Нет-нет, — весело ответил Шастун и поднял голову — сентябрьское солнце тут же заставило его прищуриться. — Вашим единственным наказанием бы стала пожизненная поддержка моего настроения. Приковал бы вас к постели калеки. — Я бы выбрал каторгу, — натянуто улыбнулся Арсений. — Сэт опсьён нэ па анвизаже, — Шастун, в отличие от него, улыбался вполне искренне, но приятнее от этого не стало. — Вам нельзя на каторгу. — Мне и к вашей постели нельзя, — сказал Арсений до того, как успел сообразить, как это может прозвучать. Рот Антона смешно округлился, сложившись в почти идеальную букву «О». — Попрошу подать обед, — он коротко и резко поклонился и сбежал в дом. Что, конечно, было вопиющим нарушением этикета, но Арсений оставил дверь открытой, а Его Высочество князь Шастун был ужасно наглым, так что сам зайдёт и расположится. Он поднялся к себе, чтобы ополоснуться — Арсений дрова колоть умел, так что вспотел, — и переодеться. Но в основном, конечно, он ушёл, чтобы дать себе передышку. Антон путал его мысли, вместо привычной выверенной сухости Арсений ощущал в его присутствии какое-то горячечное возбуждение. Вызвано оно было — Арсений себя не обманывал, — и давящим чувством чужой привлекательности, и их историей отношений: с человеком, который кидал в него навозом, пусть и много лет назад, было сложно поддерживать официозный тон. Хотелось шутить, выводить из равновесия и язвить. Вот и дошутился. — «Мне и к вашей постели нельзя», — прошептал себе под нос Арсений. Как бы это потом аккуратно сформулировать для исповеди, чтобы Матвей Емельяныч не вылетел из церкви, дико вращая глазами и моля Господа о моментальной каре. Что-нибудь в духе: «Не только испытывал искушение плоти, но ещё и крайне дурственно об этом шутил»? «Предложил члену императорской семьи порочные практики»? Конечно, он ничего не предлагал. Он только — что никак не делало ситуацию лучше, — подумал. А Шастун, может, и не подумал. Может, он и удивился-то лишь неуместному тону, а вовсе не представил, как Арсений будет стоять на коленях у его кровати, в то время как… Нет, совершенно никакой возможности искренне исповедаться на этой неделе. Скорее бы вернуться в Петербург, там будет легче затеряться, легче избегать Антона, что успешно получалось у Арсения годами: слишком много балов, всегда есть возможность появляться исключительно на тех, где не будет Шастуна. А ещё в Петербурге будет больше работы — мало того, что с началом сезона количество материала для колонки неминуемо возрастёт, так ещё и главный редактор предложил Осуждалову публиковать не одну статью в неделю, а две. Так будет лучше, он не сможет искренне исповедаться батюшке, но сможет держаться на расстоянии от искушающих явлений, а заодно погрузится в работу, чтобы поменьше обо всём этом думать. Но пока искушающее явление сидело где-то на первом этаже его дома, и не существовало правил, которые позволили бы Арсению избежать общения с ним. —...а я вас, барин, помню совсем маленьким, — нежно проворковала экономка Марья Владимировна. Арсений остановился в коридоре, ведущем в столовую. — Ну и озорной же вы были мальчишка! Всё нашему Арсень-свет-Сергеевичу гадости делали. Ой, ну не гадости, это я так, уж простите, по-простому. — Да гадости это и были, — весело ответил Шастун. — Как ему, такому чопорному, гадостей было не делать. — Скажете тоже, — экономка хихикнула. — Наш хоть и… вот как вы там сказали, но хороший всё-таки. Деточек бы ему, — Арсений в коридоре закатил глаза. — Женушку б новую, а он всё никак. — Грустит ещё? — Да кто ж его знает. Может, и грустит, — Марья понизила голос. — Только вот, скажу я вам, любви там особой не было. Относился он к ней по-доброму, конечно, но дай Бог, если за день хоть разочек увидятся. — А траур так долго носил, — задумчиво протянул Шастун. — То-то ж и оно. Но вроде как жениться теперь надумал, — с теплотой, которая совсем чуть-чуть расстроила Арсения, сказала Марья. — Может, ещё и будут у нас барчучки маленькие по Малиновке бегать. На старости лет хоть порадуюсь. — Да какие старости, Марья Владимировна, вы этих барчучков ещё обгоните, — у Шастуна, кажется, не было никаких разумных лимитов, с кем флиртовать стоило, а с кем нет, это из него лилось самым естественным образом. Под смущённое хихиканье Марьи Арсений вошёл в столовую. — А вот Антон Андреевич уху любит, — сказала ему экономка с чрезвычайно недовольным лицом. Если бы эта женщина не нянчила его в детстве, Арсений бы её давно выгнал. Про жену Антону всё выдала, теперь ещё и мерзким рыбным супом попрекает. — Так и работать-то можно у Антона Андреевича, — огрызнулся Арсений. — Ну её, эту Малиновку, а, Марья Владимировна? — последнюю фразу он уже договаривал в удаляющуюся спину. — Вот так не спишь ночами, спасаешь поместье и людей, а они тебе не могут простить нелюбовь к рыбе, — пробормотал он, садясь за стол. Для князя прислуга расстаралась — накрыли в большой столовой, и теперь они с Шастуном оказались на противоположных концах длинного стола на шестнадцать персон. Очень удобно. Всегда бы так. Ещё бы цветочную композицию посередине повыше сделать, чтобы видеть только кудрявую макушку. — Тяжело было? — вдруг спросил Антон. — Прошу прощения? — Я… наслышан о том, что вам пришлось трудно после смерти родителей. — Ничего такого, что финансовый учёт и разумное потребление денег не могли бы исправить, — отмахнулся Арсений. Говорить о том, как именно он вылезал из долговой ямы, ему не нравилось: всегда был риск того, что возникнут вопросы, откуда у него вдруг появились довольно существенные суммы. — Значит, крестьян не бьёте, — сказал вдруг Шастун, и Арсений чуть не промахнулся ложкой мимо рта. — Не бью? — почему-то неуверенно ответил он. — Во всяком случае, они в этом не сознались. Может, конечно, — Антон сморщил нос, — так сильно запугали их. — Довольно странное предположение, Антон Андреевич, — Арсений почувствовал, что начинает раздражаться. — Но, возможно, вполне объяснимое в вашей ситуации. Когда душ много, барин не может установить с ними по-настоящему крепкие отношения. Но у меня ситуация иная — я знаю всех своих людей, знаю их родителей, в некоторых случаях даже дедов, знаю их детей и внуков, крестил многих из них. Трудно после смерти родителей, как вы изъяснились, мне было отчасти потому, что я хотел сохранить всех на своих — на их — землях. А не продавать. Так что нет, Ваше Высочество, я их не бью. С каждым его словом лицо Шастуна приобретало всё более и более виноватое выражение, так что к концу своей отповеди Арсений чуть ли не пожалел его — Антон выглядел, как нашкодивший и глубоко раскаивающийся мальчишка. Только вот был он здоровенным лбом, так что жалости никакой не заслуживал. — Я не из праздного любопытства спрашивал, — сказал он после некоторого молчания. — Я это почти у всех встреченных крестьян спрашиваю: как им живётся, не обижает ли барин. Чувствую, ну, некоторую ответственность, как член царской семьи. Ах, вот в какой момент он решил разыграть карту князя императорской крови! Арсений сжал ложку в руке так, что побелели пальцы. Как же Шастун его бесил — этим своим самомнением, построенным только на факте рождения, этой своей вседозволенностью, а больше всего тем, что нельзя было на него сейчас рявкнуть, что Арсений бы давно уже сделал с равным по статусу. — А про мою личную жизнь вы тоже поэтому расспрашивали? — выдавил он из себя. — Как же, — глаза Антона весело блеснули, — я ж говорю, мне важно знать, как живут люди. Так что же, Ваше Сиятельство, — он отломил кусок хлеба, — невесту себе ищете? — Вам, я слышал, тоже пора, — уклончиво ответил Арсений: эта тема разговора хоть и не так его раздражала, но тоже могла легко скатиться в неприятное выяснение, почему Шастун вчера уводил у него из-под носа дам. Арсений хотел продолжать думать, что всё это было недоразумением. — Ну, пора, — фыркнул Антон. — Я, знаете ли, человек свободный, хочу женюсь, хочу — не женюсь. — Мне всегда казалось, что у членов царской семьи свободы на деле куда меньше, чем у простых дворян, — Шастун заинтересованно на него посмотрел. — Я могу опозорить честь своей фамилии куда меньшим количеством способов, а вот у вас каждый шаг проверяется и оценивается. — Будем честны, что оценивается он далеко не беспристрастно, — неожиданно объективно выдал Антон. — Да-да, я прекрасно понимаю, что мне многое сходит с рук, — он подмигнул. — Вот, кстати, возвращаясь к женитьбе: меня заставить будет крайне сложно, а вы, свободный вы мой простой дворянин, кажется, сами себя принуждаете к браку без какого-либо внешнего воздействия. — Это с чего вы вдруг делаете такие выводы? — Арсений нахмурился. — Ну смотрите, — Шастун выставил руку и начал загибать свои длинные пальцы. — Год носите траур по жене, хотя, как птички мне напели, любви у вас особой не было. Женились поздно, были даже старше, чем я сейчас, что наводит на мысль, что никогда и не рвались связать себя узами брака. Ну а третье… третье просто считайте моим предчувствием, что вам семейная жизнь мало интересна. Не такой вы человек, Ваше Сиятельство. Арсений прикрыл глаза и глубоко вздохнул. — От нашего разговора, Ваше Высочество, я себя чувствую одновременно и радостно, и гадко. Радостно оттого, что я, оказывается, гораздо воспитаннее и тактичнее некоторых членов царской семьи, — он не видел, но слышал, как Шастун издал звук, похожий на хрюканье. — Спасибо матушке и батюшке. Но и гадко мне оттого же: люди, которым Богом даровано больше, чем всем нам, на деле оказываются так далеки от идеала. Он тут же себя укорил: перебор, нельзя такое говорить князю, даже если этот князь — Шастун. Арсений посмотрел на него — прямо, потому что сказанного уже не воротить, а если он сейчас начнёт лебезить перед Антоном, то почувствует себя только хуже, — и обнаружил, что губы у Шастуна подрагивали от сдерживаемого смеха. — Вы… — Антон рассмеялся. — Такой у вас язык острый, Ваше Сиятельство, просто потрясающе.***
После этого во всех отношениях странного обеда Арсений надеялся Антона больше не встречать. Удавалось же им не видеться годами. К Добрачёвым Арсения звали по старой памяти, не столько из действительно крепких дружеских отношений, сколько из соображений, что лицейский одноклассник, который видел, как глава семейства позорился со своими сочинениями, автоматически причислялся к кругу близких людей. У Екатерины впереди был сезон, что предполагало серьёзные затраты на выезд и платья, так что их вечер нельзя было сравнить с недавним балом у княгини Варнавы. Пригласили чуть больше дюжины гостей, но среди них была баронесса Иванченко, с которой Арсений всё-таки решил продолжить знакомство, и дочь попа, Светлана, которая водила дружбу с Екатериной. Женитьба на поповской дочери была бы, конечно, в некотором смысле мезальянсом, но всё равно считалась бы вполне приличным и социально одобряемым выбором. К тому же, если она окажется достаточно религиозной, то Арсению это будет удобно: он хорошо представлял, как складывалась жизнь с глубоко верующими женщинами, и такой формат его вполне устраивал. В общем, он ожидал, что это будет тихий вечер в узком кругу знакомых людей. Чего он не ожидал, так это того, что Шастун тоже туда напросится. В том, что он именно напросился, сомнений не было, хотя, может, стоило использовать другое слово — члены царской семьи не напрашиваются, они соизволяют почтить своим присутствием. На вкус Арсения, Антон бы мог соизволить почтить своим присутствием какие-нибудь отдалённые уголки страны, раз уж его так интересовал вопрос, как люди живут. Где-нибудь в Западно-Сибирском генерал-губернаторстве он наверняка никого не опрашивал, а хорошее дело. Но Шастун был у Добрачёвых. Хуже того, Шастун был не просто у Добрачёвых, он был в каждой бальной книжечке, записан по два, а то и по три — скандально! — раза. Когда Арсений подошёл к Светлане, она посмотрела на него так испуганно и несчастно, что злость, к этому моменту уже булькающая в Арсении, достигла точки кипения и чуть было не выплеснулась на ни в чём не повинную девушку. — Вы что же, планируете войти в царскую семью? — сквозь зубы спросил он. — Помилуйте, Арсений Сергеевич, — тихонько ответила Светлана, и Арсению тут же стало стыдно. — Сама не знаю, как себя вести, одно понимаю, что отказывать князю — нельзя. Ох, отец узнает, устроит мне, он и так не любит, когда я на танцы хожу. Зря я поддалась на Катюшины уговоры… — Прошу меня простить за резкий тон, — Арсений поджал губы. — Вы поступили совершенно верно, и вина должна быть возложена исключительно на кавалера. А что до батюшки вашего — мы собрались в узком кругу хороших знакомых. Никто не скажет Матвею Емельяновичу. — Так как же никто, — Светлана опустила голову. Прическа у неё была самая простая — гладкие тёмные волосы собраны в аккуратный пучок. Арсению стало совсем уныло. — Я сама и скажу, на исповеди. Он мысленно поставил зарубку — хорошая девушка, честная. Шастун на её фоне моментально показался ещё более неприятным, чем обычно. Поэтому, когда он столкнулся с ним в зале, то, вместо приличествующих приветствий, прошипел: — Извольте объясниться! — Ого, — Шастун поднял брови и медленно отпил шампанское из бокала. Вырядился он сегодня — Арсений чуть не задохнулся, когда осознал, — во всё чёрное. Наряд, почти идентичный арсеньевскому, разве что ткани были явно дороже, а так всё то же: черные фрак и бриджи, чёрная рубашка с воротником-стойкой, и только перчатки, чтоб его прачка провалилась, опять белоснежные, чуть ли не светящиеся своим собственным светом. — Вы чего это, Ваше Сиятельство? — Вы… — Арсений поднял руку, сжал пальцы в кулак и медленно опустил. — Вы же это специально? — Сдаётся мне, что вы меня подозреваете чуть ли не во всех смертных грехах, поэтому должен уточнить: я же это специально что? И только Арсений собрался ответить, как сообразил, что прозвучало бы это совершенно идиотски. Что он ему скажет? «Вы уводите у меня потенциальных невест»? Шастун разобьёт этот довод мгновенно: откуда ему знать, кто тут, по мнению Арсения, потенциальные невесты. Да и не слишком ли это высокомерно, подозревать князя в такой мелочной и глупой шутке. Заметив его замешательство, Шастун мягко улыбнулся: — Не любите вы меня, Ваше Сиятельство. — Я вам уже много лет об этом говорю открыто, — и тут он понял, что можно было предъявить Шастуну с чистой совестью и при этом не выглядеть дураком: — Но приглашать дочь священника на три танца? Это перебор. И для самой девушки, и для спокойствия тихого семейного вечера, на котором вы оказались. — Дочь священника? — рассеянно спросил Антон и посмотрел за его спину. — А, эта миленькая мышка. Ну, дорогой мой граф, вы верно сказали, тихий семейный вечер, никому дела нет до точного следования бальному этикету. А уж меньше всего — поповской дочке. Зато танцы с князем императорской крови она будет помнить до конца своей жизни. Это вы, — он улыбнулся, — меня увидите ещё много раз, а для маленькой мышки я как пролетающая раз в столетие комета. — Скорее бы ваша комета пролетела, — едва слышно пробормотал Арсений себе под нос и, поклонившись, отошёл. Судя по хихиканью, раздавшемуся за его спиной, Шастун всё прекрасно расслышал. Конечно, с такими-то ушами, прости Господи. Остаток вечера Арсений провёл, испытывая душащее раздражение, которое приходилось маскировать в беседах — а почти все гости подошли к нему с вопросом, почему он совсем не танцует, — и пытаясь успокоиться. Он смотрел на танцующего Шастуна и строил планы о возвращении в Петербург. Как назло, сентябрь выдался тёплый, что значило, что в городе наверняка всё ещё стояла невыносимая вонь. Но мерзкий запах вдруг начал казаться вещью несущественной и легко переносимой, когда на другой чаше весов оказался Шастун.