Осуждалов С. «Петербургский листок»
По-настоящему осень наступала только тогда, когда приходило время возвращаться в Петербург. В суете сборов и консервации поместья Арсений, как ни странно, всегда чувствовал себя спокойно, как будто он становился деревом в тихую погоду, и на нём не шевелился ни один листочек. Бесконечным калейдоскопом шевелилось всё вокруг: личные вещи складывались в сундуки и сносились в подвал, мебель скрывалась под отрезами ткани, люстры укутывались, ставни запирались, камины вычищались. Жилыми оставались лишь несколько комнат — кухня, людская и парадная, на случай, если появится неожиданный гость. Можно было, конечно, отправить слуг вперёд, а самому на пару дней остановиться у Захарьина, но Арсению нравилась суматоха и диалектическая неустойчивость первых дней возвращения в город. Нравилось ходить по комнатам и бурчать: «А здесь почему тряпки не сняли? Гаврила, поди сюда!», нравилось закатывать глаза и самому таскать тюки с одеждой и небольшие сундуки вверх по лестнице, нравилось распахивать шторы и открывать ставни в своей спальне с видом на Неву. Поэтому три с лишним часа дороги от Малиновки до Английской набережной он провёл в приятном предвкушении. Экипажей на пути попалось много — очевидно, не он один выбрал эту пятницу в самом конце сентября, чтобы вернуться в Петербург. В самом городе начался дождь, поначалу мелкий, неприятно моросящий, а к моменту, как карета подъехала к особняку со стороны Галерной улицы, лило уже прилично. Но Арсения это не остановило — он заскочил в дом и потребовал зонт, чем навёл ещё больше волнения среди слуг, но зонт ему выдали. Раскрыв его, Арсений быстрым шагом пересёк внутренний двор, с неудовольствием оглядывая царивший там бардак — пустые ящики, запасные колеса, горшки с пожухлыми растениями, которые явно снесли сюда, чтобы успеть выкинуть перед приездом барина, в общем, всё требовало его срочнейшего внимания и распоряжений, но сначала — река. Проскочив через парадную, Арсений снова вышел из дома, но на этот раз со стороны набережной. Слева виднелся недавно законченный Николаевский мост, на противоположной стороне, сквозь дымку мороси, проступала Академия художеств, но главное — Нева приветливо, как ему казалось, шумела и шла мелкой рябью от дождя. Он знал, что эта приветливость была обманчива — ещё неделя таких дождей, и придётся снова сооружать укрепления из мешков с песком и переносить вещи с первого этажа наверх, чтобы избежать затопления. Но такова была цена — раздался полуденный выстрел пушки со стороны Адмиралтейства, а Арсений уже успел забыть, что в начале года ввели это новшество. Он повернулся вправо, подставляя лицо ветру, и опустил зонт. Такова была цена за жизнь в этом городе — наконец-то не вонючем, — и Арсений так любил его, что готов был потерпеть не только промоченные ноги.***
Распорядок дня в особняке отличался от поместного — вставал Арсений около девяти утра, что всё ещё было рано по светским меркам, но после жизни за городом казалось огромным послаблением самому себе. После завтрака он садился за работу, которой прибавилось: колонка начала выходить два раза в неделю, а почти весь конец сентября и начало октября выдались чрезвычайно насыщенными в плане новостей — впрочем, так было каждый год: кто вернулся в город на сезон, кто уехал за границу, кто с кем съехался, кому пришлось продать особняк и переместиться в жилище поскромнее, а кто, напротив, расширил свои владения. Особое внимание приходилось уделять готовящимся балам. С этим проблема была каждый год одна — череда записок из дворца Шастуна. «Князь вернулся во дворец!», «В княжескую резиденцию закупили ледяные глыбы для скульптур», «Павлины у Шастуна», «Французские танцовщицы у князя», «Императрица навестила своего троюродного внучатого племянника». Из всего этого Арсений обычно выбирал самое скучное, вот про павлинов он написал что-то в духе: «Его Высочество Антон Андреевич, кажется, собираются удивить публику павлинами, но сюрприз вряд ли выйдет, ведь главный павлин в его резиденции сидит с сентября и это он сам». Арсений, к счастью, подобными приготовлениями не был обременён: бальная комната его особняка могла вместить около двадцати людей — не дай, конечно, Бог! — поэтому в основном использовалась для небольших приёмов. Гостей он собирал редко и ограничивался узким кругом — барон Матвиенко, Захарьин и граф Чепурченко. Они приводили спутниц, Слава — жену, но в остальном женщин в доме Арсения почти не бывало, за исключением редких визитов княгини Варнавы. Когда была жива Августа, она иногда приглашала прихожанок из церкви, но Арсений даже имён их не помнил. Иногда он представлял, как живёт более открыто, и эти мечты зачаровывали: Арсений бы вряд ли полюбил балы, но он был бы рад собирать друзей, которые знали бы, кем он являлся на самом деле — и речь шла не только об Осуждалове, — с которыми можно было бы говорить и вести себя, не скрываясь, в присутствии которых можно было бы танцевать без партнёрш и даже не обязательно с партнёром, а хотя бы и одному, ради собственного развлечения. В отличие от других, плотских фантазий, в которых он каялся на исповедях, пусть и не уточняя, что были они о мужчинах, в этих своих мечтах Арсений не чувствовал нужды исповедаться. Картины жизни, которой у него никогда не будет, приносили счастье, пусть и горьковатое, и он не хотел с ним расставаться. Под окнами раздался цокот копыт по брусчатке, который затих подозрительно близко, и Арсений перегнулся через письменный стол, чтобы выглянуть в окно. Перед парадным входом стоял чёрный дормез — Арсений и сам подумывал потратиться на такой большой экипаж, потому что там, где люди более низкого роста могли чуть ли не спать, он смог бы комфортно вытянуть ноги. Судя по короне и вензелю «АШ» на двери кареты, её владельцу в голову пришла такая же идея. — Только не выходи, — прошептал Арсений. — Езжай себе дальше. Тебе ж тут пару минут до дома. Но дверь открылась, и под дождь легко выскочил Шастун. Бежать и просить прислугу соврать, что его нет дома, было поздно, но Арсений сделал себе мысленную пометку дать им наставление: всегда говорить, что он отсутствует, если спрашивает Антон. Он со вздохом поднялся, оглядел себя в зеркало, решил, что ради Шастуна надевать сюртук не будет, и вышел из кабинета. Ещё наверху лестницы было слышно, как Антон ворковал с экономкой — Марья Владимировна Малиновку покидать не хотела ни за какие деньги, так что в особняке у Арсения хозяйничала Розалия Ивановна, немка по происхождению, куда более строгая и менее эмоциональная, чем её деревенская коллега. Вот кого Шастуну не удастся развести на болтовню. — …по утрам из кабинета не выходят, — донёсся до него скрипучий голос Розалии. Арсений чуть не споткнулся. — Словно у нас и не барин, а der Schriftsteller. Может, вы знаете, что они там пишут? — Не имел удовольствия читать что-либо из трудов Арсения Сергеевича, — хохотнул Шастун и поднял голову. Арсений замер наверху лестничного пролёта, потому что выражение лица Антона неожиданно выбило из него дух. Такое оно было неприкрыто радостное, будто они не виделись гораздо дольше, чем пару недель, а ещё будто это почему-то было очень важно — видеться. Это лицо не подходило. Его не должно было быть тут, оно не могло быть обращено к Арсению. Но кроме них двоих в парадной была лишь Розалия Ивановна, пусть и, очевидно, впервые в жизни открывшая для себя способность чувствовать что-то, кроме осуждения. — Ваше Сиятельство, — с улыбкой сказал Антон и поклонился. — Рад, что удалось застать вас дома. — Большая честь для меня, — пробормотал Арсений, сбегая по лестнице. — Розалия Ивановна, будьте добры, чай в малую гостиную. Прошу, — он указал рукой вправо. Антон как-то замешкался, начал отряхиваться, хотя бордовый костюм не успел промокнуть, сказал что-то про лестницу — вроде бы похвалил резные перила, Арсений плохо регистрировал всё происходящее, перед глазами до сих пор стояло счастливое лицо Шастуна. Он остановился у камина, рассеянно наблюдая, как Антон прошёлся по комнате, осматривая всё вокруг. Арсений тоже попытался посмотреть на свою гостиную чужими глазами — небольшая, всего в три окна, тёмные дубовые панели на стенах, камин, который он очень любил — матушка настояла на том, чтобы потратить на него безумные деньги, долго выискивала по знакомым резчика, в итоге нашла: тот был мастером своего дела, но style Empire упорно называл «вампир», чем изрядно их всех веселил. Мебель — два дивана и несколько кресел — была обита тканью vert deau, цвет, который всегда Арсения успокаивал. Такого же оттенка, разве что чуть темнее, была ткань на стенах, но её почти не было видно под рамами картин. Отец любил коллекционировать живопись и, хотя в самые тяжёлые годы Арсений не раз на него за это злился, сейчас каждый портрет, каждый пейзаж и натюрморт и даже самые простенькие материнские акварели — пара из них висела у небольшого круглого столика для чаепитий, — вызывали у него самые нежные чувства: он сохранил их, он смог. — М-м-м, Кипренский, — сказал Шастун, чуть наклоняясь к картине. — У меня тоже есть, но там родственники. А у вас… вы? Матушка тоже говорила, что молодого садовника писали будто с него, но Арсений, который в детстве часто сидел под этой картиной, любуясь белоснежной кожей и нежным румянцем юноши, прекрасно понимал, что он не такой. Садовник был невинный, мечтательный и думал явно о цветочках. Арсений же смотрел на его губы и думал о поцелуях. — Я не выглядел так ангельски в этом возрасте, — Шастун резко повернулся. — Врёте, — смешливо возразил он. — Я вас помню. — Да сколько вам тогда было, Ваше Высочество? Лет пять? — Шесть, — поправил Антон. — И наша встреча произвела на меня большое… впечатление. Я очень хорошо её помню. — Я только помню, что вы были в детском костюмчике со странным названием. Как же говорила княгиня… что-то макабрическое. — Скелетончик, — мрачно и явно нехотя подсказал Шастун. — Точно! Кроме скелетончика больше ничего не помню, к сожалению. Хотя, казалось бы, знакомство с князем императорской крови должно было наложить незабываемый отпечаток. — Ну вот на князя наложило, — Антон выпрямился. — Я к вам, собственно, по какому вопросу. Буду рад видеть вас на следующей неделе у себя на первом балу сезона. — Первый бал сезона в Зимнем, — почти машинально отмахнулся Арсений. За годы работы он выучил распорядок проведения балов так же крепко, как «Отче наш». И мысленно обращался к нему, пожалуй, чаще. — Мне разрешили, — Шастун развёл руками. — Так что у меня. — Очень интересно, — протянул Арсений, раздумывая, из какого ещё источника Осуждалов мог бы получить эту информацию, чтобы спокойно включить её в статью. — К сожалению, буду занят. — Вы даже не знаете, когда он будет. — Все выходные занят. — Бал не в выходной. — Ну вы пришлите сначала приглашение, я проверю своё расписание. — А то я, Ваше Сиятельство, не знаю, чем вы топите свой камин, — фыркнул Антон. — Приглашение я уже оставил на столике у входа. Вы же ещё не были в моей новой резиденции. Прошу вас, порадуйте меня своим визитом. — Я и в старой не был, — пробормотал Арсений, но его не очень вежливая ремарка осталась незамеченной, потому что вошла Розалия Ивановна с чаем. Пока она расставляла чашки на столе, Антон развлекал её беседой о своей недавней поездке в Берлин. Розалия, конечно, не преминула заметить, что Арсений Сергеевич никуда не ездит, а лишь протирает паркет и прочие поверхности особняка. — Я как раз пригласил Его Сиятельство попротирать поверхности у меня, — пошутил Шастун. — Они у меня новые, — он бросил весёлый взгляд на Арсения. — Нуждаются в протирании. Арсений отвернулся к окну, прикрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока Розалия Ивановна не покинула гостиную, а Антон не сказал: — И вы, возможно, сможете продолжить свой поиск невесты. У меня на балу будет много незамужних барышень. — Сомневаюсь, что они будут мне по статусу, — кисло ответил Арсений, подходя к столу. Шастун сидел, закинув ногу на ногу, и совершенно бескультурно гонял ложкой дольку лимона по чашке. — Ну опять вы про статус, — хмуро сказал он, обращаясь, судя по всему, к лимону. — Вы же граф, даже не барон. И матушка ваша, если я правильно помню, из этих… как их… Шуазёлей? — Это вы мне уже предлагаете темы для светских бесед? — Арсений приподнял брови. — Боже упаси, я не так жесток к своим гостям. Нет, я всего лишь говорю о том, что вы имеете полное право находиться в свете и чувствовать себя ну, так, — Шастун поднял ладонь над головой, — на уровне. И ещё, если ваша тётка была фрейлиной императрицы, то графиня Щербакова?.. И уж тем более, поповская дочка? — А что с ними не так? — Арсений изобразил крайнюю заинтересованность. Он понимал, к чему вел Антон, но было непонятно, как он из этого выпутается. — С ними всё в порядке, — Шастун снова обратился к лимону. — Хорошие люди, наверное. Но вы бы могли рассчитывать на графиню. Или кня—кхм... гиню. — Вы не давали мне ни с кем танцевать на уездных балах, разве могу я рассчитывать на то, что в своём доме позволите? — Это была глупая шутка, — уши Антона чуть порозовели. — Приношу глубочайшие извинения. Я больше не буду вам мешать. — Премного благодарен, — вздохнул Арсений. Он, конечно, никогда не рассказал бы Антону, почему не собирается «рассчитывать» на кого-то статусом повыше и какие у него вообще критерии отбора кандидаток. Но, проводив гостя до двери, взял со столика конверт с приглашением. Бал был назначен на четверг. Как раз можно было бы успеть написать о нём в субботнюю колонку Осуждалова.***
Письма для Осуждалова информаторы отправляли в редакцию «Петербургской газеты» — основного издания, приложением к которому был «Петербургский листок». По договорённости с главным редактором послания перенаправлялись в почтовое отделение, где их уже получал Семён, арсеньевский слуга. Хотя Арсений и доверял Семёну, но лишней информацией не делился, так что тот лишь знал, что забирает графскую корреспонденцию по делам поместья. Был соблазн отправлять на почту Гаврилу, который умственно был несколько недоразвит — этот бы вообще ни о чём не догадался, в то время как Семён явно чувствовал, что письма были повышенной важности. Но Гаврила был достаточно глуп, чтобы разболтать о своём особом поручении кому угодно, да ещё и письма посеять где-нибудь на полдороге. Перед Антоновым балом ситуация сложилась неудобная: Семён вернулся из почтового отделения как раз тогда, когда Арсению пора было выходить. — Много сегодня, барин, — сказал он, передавая конверты — стопка действительно была внушительная. Арсений вернулся в кабинет, чтобы спрятать документы в сейф, но на ходу открыл первое письмо и остановился посреди комнаты. «Вероятная невеста князя Шастуна — австрийская графиня Матильда фон Бейст». Ничего, конечно, удивительного, уныло подумал Арсений. И строительство новой резиденции сразу приобрело дополнительные смыслы — женатому человеку нужен новый дом. Вот только графиня — мелковато. Особенно для того, кто недавно рассуждал, что Арсений достоин чуть ли не принцесс. Фон Бейст звучало знакомо, но он никак не мог вспомнить, в каком контексте слышал эту фамилию. В последние годы ситуация в Австрии была нестабильной со всеми этими их конституционными реформами, и наверняка брак Шастуна мог иметь какое-то политическое значение. Но Арсений политику не обозревал, в такие подробности ему вдаваться не было необходимости. Как и вообще в личную жизнь Антона. Так что всю короткую — минут пять, если считать ещё и выход из дома, — дорогу до нового дворца Шастуна, Арсений старательно себя убеждал, что участившееся сердцебиение было абсолютно никак не связано с полученными новостями. В конце концов, ему было сорок лет, он имел право на тахикардию. Забывшись, он случайно наступил на павлиний хвост, выйдя из кареты. Птица мерзко и совершенно не элегантно завопила и рванула прочь сквозь толпу господ и дам, чем изрядно напугала последних. Сезон, начавшийся с нелепейших ситуаций с танцами, продолжался в соответствующем духе. В силу своего трудного жизненного пути Арсений прекрасно знал цену деньгам, чувствовал себя значительно счастливее сейчас, когда их у него было в достатке, но в то же время никогда не стремился к какому-то запредельному богатству. Оно, как он считал, было сопряжено в большей степени с проблемами, чем удовольствиями. Но это, конечно, в его случае. Перед императорской семьей таких проблем не возникало, оставались лишь удовольствия. И глядя на величественный трехэтажный дворец, Арсений испытал даже не зависть, а скорее невозможность представить жизнь, в которой он бы мог позволить себе такой дом. За стройкой он наблюдал все последние десять лет, так как Благовещенская площадь находилась близко к его особняку. В первые годы было неизвестно, для кого именно строилась резиденция — было ли это для цесаревича или для кого-то из великих князей. Имя Шастуна мелькало среди кандидатов по той лишь причине, что он всегда был любимчиком императрицы. Когда всё же было объявлено, что дворец предназначался именно ему, в свете случился всплеск матримониальной активности — кавалькада девиц и их настойчивых маменек пыталась отхватить себе лакомый кусочек. Но Антон быстро дал понять, что в браке не заинтересован, завёл, если Арсению не изменяла память, весьма демонстративный роман с герцогом Карцевым, и уже к следующему сезону всё утихло. На секунду Арсению показалось, что на балконе над парадным крыльцом шевельнулась какая-то фигура, но, когда он присмотрелся, там уже никого не было. Князь гостей не встречал, да и при таком количестве это было бы безумием, так что все проходили свободно, и Арсений, смешавшись с толпой, проследовал внутрь. Уже звучала музыка — судя по всему, полный оркестр, — и какой-то молодой человек возле Арсения вдруг сказал: — Фу, Глинка. Арсений скосил на него взгляд: незнакомец оказался совсем молодым и явно небогатым — мешковатый костюм, который мог бы считаться модным пару лет назад, был явно приобретён примерно тогда же и сейчас выдавал возраст чуть лоснящимися лацканами и локтями. Волосы у него были длинные, неаккуратно зачёсанные назад, но самым странным во всём его образе была русофильская бородка и большой шёлковый бант, повязанный на шее. Что такой персонаж мог делать на балу у князя императорской крови? — Что? — резковато спросил персонаж, поворачиваясь к Арсению. — Не знаю, кто вы там, Ваше Благородие какое-нибудь, но даю вам бесплатный совет — никогда не играйте Глинку на балах. — А что надо? — обалдело спросил Арсений. — Чуть-чуть подождать надо, — загадочно ответил незнакомец и, коротко кивнув, двинулся к парадной лестнице. Арсений решил не подниматься на бельэтаж, а пошёл вправо, где людей было меньше, но в то же время открывавшаяся анфилада не выглядела как ведущая к помещениям для слуг. Восточная часть обычно отводилась для личных комнат хозяев, и, хотя Арсению и было бы любопытно посмотреть, туда он пока не стремился. В западном крыле же оказалась огромная парадная гостиная, на стенах которой обнаружилось много картин Тихобразова — он Арсению никогда не нравился, слишком уж явно все его работы кричали: «Мы картины для интерьеров, повесьте нас, если у вас нет вкуса и насмотренности, чтобы выбрать что-то поприличнее!», но, очевидно, Шастуну такое и подходило. После гостиной он ожидал увидеть библиотеку, но вместо этого оказался в просторном помещении со статуями. Арсений замер в дверях, задержав дыхание. Всё вокруг было светлым — полы, стены, скульптуры — и освещенным резким электрическим светом. Должно быть, в дневное время, с естественным светом из высоких окон, этот небольшой музей становился более романтическим местом, но сейчас он больше походил на какой-то болезненный кошмар. Белоснежные обнажённые тела замерли в самых откровенных позах, показывая напряжённые мышцы, расслабленные изгибы и пугающе пустые глазницы красивых лиц. Со второго этажа грохнул кульминационный момент музыкальной темы, и Арсений почти машинально сделал шаг вперёд. Потом ещё один, и ещё, не в силах оторвать глаз от статуй. Это явно были какие-то композиции из древнеримских историй, слишком уж чувственны были застывшие движения. К тому же Арсений помнил, как мать Шастуна что-то рассказывала о любви к Римской культуре и, кажется, даже именно этим объясняла выбор имени для сына. Так что было даже логично ожидать, что он тоже будет тут. Но Арсений всё равно не сразу сообразил. Мраморный бюст выбивался из всей обстановки. Он был одет, хотя сам формат подразумевал лишь ограниченное количество одежды, но шейный платок и воротник уже делали его слишком нарядным среди каменной наготы. Но, что Арсений нашёл забавным, кудри делали его необычайно похожим на все остальные статуи. Лихо закрученные, они опускались на лоб почти так же, как у стоящего рядом Диониса. А ещё прямой нос. Арсений протянул руку и осторожно коснулся спинки. Или это у греков был прямой нос? Не так важно, вот у Шастуна точно был очень прямой. Прямой и непривычный без родинки на кончике. Большие глаза — Арсений тронул кончиком пальца выпуклое глазное яблоко и поморщился, будто оно было настоящим. Уши неправильной формы, которые всегда наводили его на мысли, не было ли это результатом какого-нибудь кровосмешения. Лицо было худее, чем нынешнее, отметил он, скользнув ладонью по щеке. Наверное, лепили с Шастуна лет так пяти, а то и больше назад. Может, с того самого Шастуна — почти не осознавая, что делает, Арсений провёл большим пальцем по холодным мраморным губам, — с того самого Шастуна, который так его поразил на балу в Зимнем дворце. Арсений закрыл глаза и прижался разгорячённым лбом ко лбу статуи — кудряшки тут же впились в кожу. Мраморный Шастун был неприятный. Но многолетнее тлеющее чувство было хуже.