я закрываю глаза и открываю глаза
и разницы вовсе нет
и трудно верить всерьез
но страшно задавать вопрос
и страшно узнать ответ
♫ Fleur — Великое Ничто
Из всех десятерых Эспада больше всех Хинамори понравилась Тиа Халлибел — что-то было в ней такое, что отличало от прочих. Что-то не доброе, но немного теплое, на один оттенок светлее. Старрк тоже показался ей теплее, но его реяцу была слишком тяжелой, разрывающей, находиться с ним рядом долго было бы сложно — ее силы находились на ином уровне, поэтому, когда собрание закончилось и все разошлись, Момо немного побродила по коридорам, чтобы Тиа не подумала, что она идет за ней, и направилась на ощущение ее реяцу. Жертва. Жертвенность. Почему именно жертва? Души становятся Пустыми, если их что-то держит на земле. Если Халлибел пожертвовала собой, то ради кого? Она стояла на балконе, скрестив руки под грудью. Холодный ветер хлестнул Момо по лицу, развеял волосы, качнул косы Тиа — она, на манер Сой Фонг, коротко подстриглась, но оставила две длинные косы. Трес Эспада. Третья по силам — значит, сильнее нее только скучающий Старрк и старик-Барраган. Как же к ней в таком случае обращаться? По имени? По фамилии? По званию? Добавлять «-сан» или «-сама»? Нет, второе — слишком, это Хинамори для нее «-сама». От мысли о том, что ее всерьез назвали владычицей, все еще хотелось нервно рассмеяться. — Хинамори-сама, — будто в ответ ее мыслям произнесла Тиа, не оборачиваясь, — вы можете простудиться, стоя на ветру. Ощутила ее духовную силу, хотя Момо ее прятала — то ли у Халлибел было высоко развито чутье, то ли ее реяцу на фоне множества Пустых выделялось больше. — Не могу, — улыбнулась Хинамори. — Шинигами не простужаются. Но спасибо за заботу, Трес-сан, — она избрала обращение по званию. Лицо Тиа осталось бесстрастным, но в глазах снова блеснуло нечто, похожее на улыбку. — Вы любуетесь видом? — продолжила Момо, встав рядом с ней. Перед ними расстилалась совершенно безрадостная панорама: белые пески, черное небо, белый же полумесяц. Среди песков — редкие голые деревья со скрюченными колючими ветвями. Холодный ветер поднимал вверх небольшие облачка песка, создавая подобие поземки. — Нет, — коротко сказала Халлибел — и замолчала. Хинамори стало неловко; о чем говорить с ней, она не знала. Надеялась, Трес сама начнет беседу, но та едва взглянула на нее. Помогло неожиданное появление двух Пустых — внизу, далеко отсюда, но видно их было хорошо: огромные, черные в белых масках, одна тварь похожа на крокодила, вторая — на жуткого сюрреалистичного зайца. Они бросились друг на друга, покатились клубком по песку. — Кто это? — спросила Момо. — Разве вы не знаете? — спросила Тиа без издевки и без любопытства. — Нет, — Хинамори решила притвориться дурочкой. Трес подняла бровь. — Я думала, шинигами знают, кого убивают. — Мы не убиваем, а очищаем, — машинально исправила ее Момо. Глаза Тиа почти смеялись. — Зачем спрашиваете, раз знаете? И зачем врете? — Просто… — к щекам жаром прилила кровь, — просто хотела… поговорить. Познакомиться, — беспомощно пролепетала Момо. — Тогда так бы и сказали, — пожала плечами Тиа. Протянула ей руку, — Мое имя вы слышали. Как и я ваше. Очень приятно познакомиться, — и вновь она говорила без насмешки, серьезно. Хинамори аккуратно пожала ее руку — ладонь неожиданно оказалась теплой. Почти человеческой. Все они были почти людьми. Пустой-заяц опрокинул Пустого-крокодила на спину, хотел вцепиться в горло, но тот ударил хвостом, высвобождаясь. В воздух взметнулось облако песка. — Скоро утро? — спросила Момо. — Утро? — переспросила Халлибел. — Ну да, — Хинамори похолодела — в голосе Тиа слышалось некое удивление. — Что такое утро? — Что? — опешила Момо. — То есть… вы не знаете? Утро — это когда восходит солнце, — не смогла она не объяснить, еще с Академии обнаружив в себе синдром отличницы. — Солнце? — так же удивленно проговорила Тиа. — Огромная звезда, которая светит вместо луны, — Хинамори указала глазами на полумесяц, не теряя робкую надежду, что солнце и утро в этих краях существуют, но называются иначе. — Здесь всегда только луна, — сказала Тиа. — Что такое «солнце»? — О… — Момо растерянно хлопнула ресницами. Трес склонила голову набок, впервые осмотрела Хинамори внимательно, изучающе, не мельком. — Там, откуда вы пришли, есть солнце? — Да… и утро. Тогда солнце восходит, и наступает день. — День, — повторила Тиа еще одно незнакомое слово. — Какое оно — солнце? — Светлое. От него небо становится не черным, а голубым, — Момо подумала, что если Трес сейчас спросит, что такое «голубой», она расплачется, но с облегчением вспомнила волосы Гриммджоу. Цвета в этом мире все-таки были. — Голубым? Небо? — Тиа подняла глаза. Хинамори тоже. Это небо казалось искусственным, будто над ними висел купол, а не бездна, простирающаяся вверх до бесконечности. Пустое плоское небо без единой звезды, и полумесяц — как из картона. — Да. А еще на небе бывают облака и звезды. Облака — днем… хотя ночью тоже, но ночью их не видно. Звезды… днем они тоже никуда не исчезают, но и увидеть их нельзя. Из-за света, — в последнем Момо не была уверена, но Тиа не нуждалась в научных подробностях. — А что такое «ночь»? — спросила она. Хинамори усмехнулась. — Вот это и есть ночь. Темное небо и луна. Получается, здесь всегда ночь. — Получается, всегда, — сказала Тиа. Пустой-заяц увернулся от крокодильего хвоста, бросился слева, ударил лапой, целясь в лоб, снова опрокинул наземь, и таки смог сомкнуть клыки на горле противника, принимаясь пожирать того еще живым, отрывая кусок за куском черной плоти. Тиа одобрительно кивнула, небрежно бросив: — Хороший удар. — Да, — Момо спросила себя: она испугалась? Увидев, как дерутся Пустые — испугалась? И сама себе ответила: нет. Чего пугаться? Они были далеко, они нападали не на нее. Не самое приятное зрелище, но и не то, что вызывало бы дрожь. — Если ему повезет, — заметила Тиа, — станет гиллианом. Если очень сильно повезет — станет адьюкасом… а если очень-очень сильно повезет, то станет васто лорде. Они все были такими, поняла Момо, и страх все же скользнул холодом по позвоночнику. Они все были такими же тварями, грызущими друг другу глотки среди белых песков под черным небом. И Тиа — тоже. Они выгрызали свою жизнь, ценой чужих старались стать сильнее, потому что стать сильнее равно выжить. Ты или тебя, и не спасет никакой закон джунглей: они все одной крови, но вынуждены пить эту кровь либо быть выпитыми кем-то другим. И все они когда-то были людьми. — Как вы стали арранкаром? — непослушными губами выговорила Момо, обнимая себя за плечи. Айзен уже говорил ей, как, но она предпочла бы услышать это еще от кого-то. — Мне помог Айзен-сама. Я сломала свою маску, — подняв руку, Трес провела кончиками пальцев по воротнику, скрывающему лицо. — И тогда получила силу. Мы все получили силу. — Как он вам помог? — Он использовал что-то… — Тиа нахмурилась, подбирая слова. — Вроде артефакта. Артефакта? Айзен говорил про некий опасный артефакт, обмолвился, что не завершил его, и это могло значить «уничтожил» или «бросил и не использовал», но так же незавершенный им магический предмет мог выполнять определенные функции и не будучи полноценным. Тогда рассказ капитана был правдой, но… но все равно не верилось. — Вы были адьюкасом? — спросила Момо, чтобы не молчать. Трес медленно покачала головой. — Я была васто лорде. Прозвучало это внушительно, почти величественно. Васто лорде, сильнейшие Пустые, высший элемент здешней пищевой цепочки… сколько же душ пожрала женщина, стоящая рядом с ней, умеющая улыбаться одними глазами и желающая знать, что такое утро? — Халлибел-сама! Три новых реяцу были вполовину не такими сильными, как у Трес, и их появление Момо уловила только, когда они приблизились — девушки-Пустые, смотрящие на нее с недоверием. Одна — высокая и темнокожая, другая — с рогом, как у единорога, и разноцветными глазами, третья прикрывала губы длинным рукавом. — О, вы… — темнокожая остановилась. Однорогая спросила: — Вы — Хинамори-сама? — Апаччи, — сказала Тиа, — поприветствуй владычицу, как подобает. Нехотя та подчинилась, кланяясь, и две другие последовали ее примеру. Момо смотрела на них, закусив щеку изнутри и сдерживая то ли смех, то ли рыдания. Еще вчера она была осиротевшим лейтенантом, а теперь ей кланяются Пустые, и метка соулмейта неощутимо жжет кожу, так же, как душу — ложь ее капитана. — Это Франческа Мила Роза, — представила Тиа высокую мулатку, — это Циан Сун-Сун, — перевела взгляд на ту, что закрывала лицо, — и Эмилоу Апаччи, — остановилась на однорогой. — Они мои фрасьоны. Иногда они бывают несдержанны, за что прошу заранее их простить. — Фрасьоны? — Некоторые Эспада считают фрасьонов слугами. Я считаю своих бестий воспитанницами, — если бы лицо Тиа было открыто, то ее губы непременно сложились бы в нежной улыбке. — Наша госпожа лучше всех! — просияла Апаччи. Момо задумалась о другом: десять Эспада, у каждого — слуги… сколько же всего разумных Пустых? Хорошо ли, что они есть? Могут ли они быть угрозой? — Простите, Хинамори-сама, — Тиа склонила голову, — нам с девочками нужно потренироваться. Если позволите. — Да, конечно, — кивнув в ответ, Момо покинула балкон, внутренне радуясь возможности уйти — Тиа была теплее других, но в то же время ее молчание опустошало, и облик симпатичной женщины не вязался с тем, что она была могущественным чудовищем. Васто лорде. Трес Эспада. Реяцу, по силе сравнимая со штормящим морем… и вместе с тем «мои воспитанницы», «девочки», «вы можете простудиться»… Зайдя за угол, не глядя, не ощущая одну реяцу из-за сплетения множества, Хинамори столкнулась с чем-то твердым. Кем-то. — Смотри, куда иде… а, — Гриммджоу Джаггерджак сунул руки в карманы хакама. — Владычица. — Извините, — вырвалось у Момо. Секста хмыкнул. — Да это мне положено извиняться. Только я не буду, — предупредил он. — Можешь жаловаться Айзену, но не буду. — Не стану я жаловаться, — сказала Хинамори. — Я сама виновата, и ничего в этом такого нет, подумаешь, столкнулись… Она попыталась пройти мимо Гриммджоу, но он не позволил — рывком прижал к стене коридора, хотел то ли провести носом по ее шее, то ли прикусить мочку уха, но не успел. Реакция Хинамори, как мечницы, была замедленной, но в магии кидо ее навыки отработались настолько, что она действовала на рефлексах: как только сильные руки толкнули ее в сторону, не задумываясь, вскинула ладонь. Гриммджоу не ожидал атаки, и отлетел к противоположной стене неширокого коридора, отброшенный ударившей в грудь белой молнией. — Не трогай меня! — отчеканила Хинамори, выпрямившись и отбросив прядь волос за спину. Гриммджоу моргнул. — Черт возьми, женщина… — Я тебе не женщина! Ты знаешь, как меня зовут! Зря она так, подумала Момо, очень зря, он разозлится, он сильнее нее в сотню раз или в тысячу, он снова нападет и теперь будет ожидать атаки. Ее вспыльчивость всегда ей мешала: оттолкнуть от себя, когда он распустил руки, было необходимо, но потом стоило уйти, а не продолжать дискуссию. — Я соулмейт Айзена-сама, — быстро напомнила Хинамори. — У нас с ним общая боль. Если ты причинишь мне боль, он почувствует. — А если я тебя поцелую — он тоже почувствует? — выдал Гриммджоу. Момо оцепенела. — Не смей. Она шагнула в сторону, но Шестой оказался быстрее, снова вжав ее в стену и нависая сверху. Провел языком по своим губам, осматривая ее так, как хищник — добычу. — Почувствует, если это будет не больно? — его палец лег на ее губы, очертив нижнюю. — Если это будет приятно? А, владычица? Инстинктивно Хинамори его укусила, но Гриммджоу не почувствовал — только заулыбался еще шире. — А ты мне нравишься. На вид простенькая, но есть в тебе что-то, — он легко нажал на ее нижнюю губу, — интересное. Горячее. Горячее… Однажды она уже применяла это хадо против Пустого, и это был первый раз, когда Момо убила-очистила душу-минус. С тех пор это стало ее любимым заклинанием, а когда она достигла шикая — увидела в этом некий символизм. Гриммджоу уже ожидает от нее атаки, но ожидает или нет, а стоять в клинче с мастером кидо — не лучшая идея. Вместо белой молнии с кончиков ее пальцев сорвался сгусток алого пламени, врезался в грудь Гриммджоу, швыряя его в сторону с большей силой и обжигая кожу. Он заругался, а Момо, пользуясь случаем, вошла в шунпо, пронеслась по нескольким коридорам вперед — на ощущение знакомой реяцу. Ичимару Гин сидел в маленьком пустом, как и все здесь, зале, устроившись на скамье и поедая сушеную хурму. Увидев Хинамори, он, как ни в чем не бывало, похлопал по сиденью рядом с собой, предлагая ей сесть. Не видя причин отказываться, она опустилась рядом и взяла предложенную хурму. — Познакомились с Эспадой, Хинамори-сама? — поинтересовался Гин. — И вы туда же, — проворчала Момо. — Почему нет, владычица? Ее передернуло. Подумалось: если еще кто-то так ее назовет, она закричит. — Потому что я не… не владычица. Я лейтенант Пятого отряда Готей-13. Я ничего не понимаю, я запуталась, и я хочу домой, — пожаловалась она, подтягивая колени к груди. Ненависть к Гину прошла, растаяла, как и скорбь по Айзену. Гин не убивал его, поэтому и причин злиться на него больше не было, и, если капитан Айзен разительно изменился, то Гин остался таким же, как и был, только в другой одежде, не в хаори. Та же улыбка, те же интонации, та же сушеная хурма, пакетик которой он всегда носил с собой. — Домой… — Гин болезненно скривил губы — все равно Момо смотрела не на него. Запястье обожгло болью — подняв его, он осмотрел синяк. Покачал головой: Рангику-Рангику, понятно, что ты хочешь причинить боль предателю, но себе делать больно зачем? — Домой, — повторила Момо. — Как я понимаю, сейчас Сейретей захвачен? — Ага… — любую самую гнусную ложь Гин поддержал бы с улыбкой на лице, но врать Хинамори было почти так же сложно, как врать Рангику — и потому, что они с Момо сблизились, и потому, что она слишком легко во все верила. Или хотела верить. — Капитан Айзен рассказал тебе, в чем дело. — Рассказал, — горько улыбнулась Момо. — Но это так странно. И это не капитан Айзен. Он, но не он… — Он, — кисло сказал Гин. — Можешь не сомневаться, это самый настоящий Айзен. «Именно этот и есть настоящий», — промолчал он. — Простите меня, — помолчав, сказала Момо. — Я зря обвиняла вас в убийстве. — Ерунда, — Гин махнул рукой, протягивая ей еще одну хурму и отправляя другую себе в рот. — Только почему ты решила, что это я? — Ну, — Хинамори пожала плечами. — Вы улыбались. — Улыбался, — повторил Гин. — Но я же… — Да, вы всегда улыбаетесь, но в тот момент это было несколько неуместно, — про то, что Гина еще раньше заподозрил в чем-то нехорошем Тоширо, Момо говорить не стала. Они покинули Сейретей, но они вернутся, нельзя раскрывать все карты друзей. — Согласен, нехорошо вышло, — признал Гин. — Я должен был забиться в истерике. — Я не билась в истерике, — обиделась Хинамори. — Я не о тебе, я фигурально. — Вы могли хотя бы сделать печальное лицо. Или удивленное. — Может, улыбка — мой способ справляться со стрессом, — попытался отшутиться Гин. — Нет, — сказала Хинамори. — Вы знали. Вы же знали, что это не труп? Что Айзен-тайчо жив? — Знал, — Гин развел руками. — Но он хотел, чтобы все думали, будто он мертв. — И чтобы, кроме казни Кучики, Готей-13 был бы занят поисками убийцы? — Момо посмотрела на Ичимару. — Сначала я заподозрила вас… потом получила записку от капитана, где он называл убийцей Широ… Хотя, — она печально сжала губы, — такое чувство, что в этом пыталась разобраться только я. Но остальные были под гипнозом, верно? Нехотя Гин кивнул. Момо нахмурила брови — что-то еще в этом было… не так. Словно вокруг нее вилось множество белых духовных нитей: поймаешь одну за хвост — и поймешь, где искать, но нити быстрые и ускользают от пальцев. — Как вы не попали под гипноз? Вы и Айзен-тайчо? Тоусен-тайчо слеп, если гипноз влияет через зрительный контакт, он не поддался бы… но вы? Гин потер переносицу. Пока Момо спала в выделенной ей комнате, Айзен рассказал им с Тоусеном, что ей врать, если спросит, и эта ложь вязала язык хуже неспелой хурмы. Что, если бы он сказал Момо правду? Как бы она тогда себя повела? Нет, рискованно; девчонка может снова впасть в ярость и все испортить, ее Айзен не убьет, а Гина жалеть не станет, и тогда Рангику тоже умрет. Но… он же привык недоговаривать. Привык к уверткам, к хождению вокруг да около, держась полуправды. — Благодаря тому артефакту, который изобрел Айзен. Он подарил нам обоим иммунитет к иллюзиям Урахары. Знаешь, — добавил Гин не по сценарию, — говорят, иногда подобное лечат подобным. Подобное? Глаза Момо широко распахнулись. Ичимару почти прямо сказал, что Айзен тоже частично владеет гипнозом — или не частично. Или?.. — Вы хотите сказать… — Я ничего не хочу сказать, — Гин вручил ей еще хурму. — Но это действительно полезный артефакт с разными свойствами. — Незавершенный. — Нет, почему? Завершенный. — Что? — Момо вздрогнула. — Но Айзен говорил… — Айзен изобрел не один артефакт. И Урахара изобрел не один артефакт. Они оба — гениальные ученые, и наблюдать за их противостоянием лично мне было бы безумно интересно. — Никогда не замечала за Айзеном-тайчо интереса к науке, — еще одна лишняя деталь пазла, не подходящая ни к одной другой. Если бы Айзен увлекался изобретениями, в Пятом отряде была бы лаборатория. Он дружил бы с Маюри или соперничал с ним. Он бы непременно показывал ей, над чем работает, или рассказывал бы, если нельзя показать. Возможно, его работа была засекреченной, но что можно изобретать тайно, кроме опасных вещей? — О, Айзен-тайчо полон загадок, — лениво протянул Гин. «Ты не представляешь себе, каких», — мысленно добавил он, и тут боль от щипка снова обожгла запястье… и снова, и снова. Чем-то это напоминало ритм… или азбуку Морзе. Длинный щипок, короткий щипок… «Почему, Гин?» Он почти слышал ее голос — возмущенный, полный жаркого гнева. Почти чувствовал реяцу. Почти видел ее перед собой. Когда придет время — он ее увидит, и что тогда? Что он скажет ей? Даже если у него получится? Даже если он станет героем — все равно может остаться предателем. Знал, на что шел. — Интересно, как там дома… — Момо словно подслушала его мысли. — Широ-чан же места себе не находит. Если он меня ранил… если помнит это… если помнит меня… — она вскинула испуганные глаза, поразившись догадке. — Гин-семпай, а если он меня не помнит? Если забыл? Если гипноз изменил его память? — Он забыл только то, что ранил тебя, — утешил ее Ичимару. — Но тебя не забыл. И я уверен, что он не считает тебя врагом. Ты его любишь? — тихо спросил он. — Люблю, — так же тихо ответила Момо, ни на секунду не задумываясь. — Но это не та любовь. Он мне как брат. Мы выросли вместе. Да и… я же соулмейт Айзена. Я должна любить его. Рано или поздно стану. — А до того — нет? — Нет. Он мой наставник, это другое. — Он тоже начнет любить тебя, — сказал Гин. — Вдобавок он зависимый соулмейт. Он зависит от тебя больше, чем ты от него. — Правда? — Хинамори распахнула глаза. — Неужели ты не изучала эту тему? — Не считала нужным, — смутилась она. — Фраза на моей руке — прощание, я думала, не пригодится знать про связь родственных душ. Только и выяснила, что со смертью соулмейта либо умру сама, либо останусь жить в состоянии вечной депрессии. — Тогда я расскажу… у связи родственных душ может быть множество проявлений. Например, в определенном радиусе близости вы можете слышать обрывки мыслей друг друга, либо намеренно ментально передавать их. Точно так же с эмоциями. Причем чаще чужие мысли и эмоции чувствует зависимый соулмейт. А еще он всегда чувствует боль другого, тогда как другой, независимый — не всегда. И зависимый получает те же раны, что его родственная душа, а независимый — нет. Если убьют зависимого, независимый не умрет. Зависимый в таком случае погибнет сразу же или через время, максимум через неделю. — Нечестно получается, — сказала Момо. — Всю боль получает один. — Судьба не бывает несправедливой, — ответил Гин. — Иногда это честно — отдавать боль одному. — Но почему Айзен-тайчо зависимый? Он же такой сильный… — Обычно зависимые — сильные. Иначе соулмейты погибали бы чаще. Тот, у кого меньше шансов быть раненым, забирает боль более слабого. Среди людей и душ-плюс нет соулмейтов. Только среди шинигами, ибо мы — обнаженные души, и, когда обретаем силу, находим своих вторых половинок. Надпись на твоей руке была же не всегда? — Не всегда. — Что и требовалось доказать. — Значит, если Айзена ранят — я не почувствую? — Только если связь между вами станет очень сильной. Но и тогда твоя рана будет намного легче по сравнению с его. — А если ранят меня… — Я этого не допущу, — раздался за их спинами мягкий голос. Гин и Хинамори синхронно обернулись. — Айзен-сама! — деланно обрадовался Ичимару. — А я тут вашу девушку кормлю. Вы бы тоже озаботились каким-то ужином, а то все чай да чай… — Озабочусь, — мрачно сказал Айзен. — Уже озаботился. Момо-чан, пошли, тебе нужно поесть. Что-то более питательное, чем хурма. Увидев ее рядом с Гином, услышав, как они болтают про соулмейтов, заметив, как их пальцы соприкасаются, когда Ичимару протягивает ей сушеные фрукты — Соуске почувствовал нечто ранее неведомое. Захотелось немедленно сгрести Хинамори в охапку и унести, а Гина прямо здесь стереть в порошок. Или схватить Момо за руку, притянуть к себе, обнять и потребовать, чтобы они с Ичимару больше никогда друг к другу не приближались. Это была ревность, понял Айзен. Он ревновал. Раньше он не ревновал ее, раньше ему было все равно, с кем и как тепло она общается, но родившаяся между ними связь становилась крепче вне желания и ведома их обоих. — На десерт — персиковое мороженое, — сказал Соуске, приобняв за плечи Хинамори и уводя ее от Гина. Даже сейчас от ее волос пахло персиком и цветами… божественно пахло. Нежно, сладко и маняще — так, что в нем просыпался совсем иной голод, не тот, который утоляют пищей.