демоны ищут тепла и участья
предаюсь огню, разрываюсь на части
оставляю ожоги и ноющие порезы
все равно ты ранишь сильней, чем стекло и железо
♫ Fleur — Легион
В уже знакомой Хинамори комнате, которую она начинала считать своей, был накрыт стол: две миски с рисом и омлетом, блюдо онигири с тунцом и две порции персикового мороженого. Айзен галантно отодвинул стул, помогая ей сесть, сам сел не рядом, а напротив. — Угощайся, — сказал он, улыбаясь так, как раньше. Как прежний капитан, только глаза не прятались за стеклами очков; удивительно, насколько эти очки меняли его лицо. Снял — и стал другим человеком. Предыдущий нравился Хинамори больше. В том Айзене, которого она знала в Обществе Душ, она была уверена, как в непременном восходе солнца — но здесь не было солнца, и мужчина перед ней не вызывал ни капли уверенности. Только сплошные подозрения. Разве можно перестать доверять так быстро? Она же не посмела бы в нем усомниться, у нее не было ни малейших причин… раньше. Сейчас причины были. Взяв палочки, Момо нехотя принялась есть — ей были нужны силы, и аппетит пришел во время еды. Рис оказался неожиданно вкусным, и яйцо тоже, и онигири. Она ожидала, что еда будет фальшивой, как все остальное здесь, как небо и луна — подобием, а не чем-то настоящим, но омлет таял во рту, рис был приготовлен точно так же, как в Сейретее, и тунец был соленым, и его яркий вкус создавал идеальное сочетание с рисом. Айзен тоже стал есть, словно демонстрируя Хинамори безопасность пищи. — Вкусно, — протянула она, устав молчать. — Откуда здесь рис и яйца? — Из Общества Душ. — Я так и думала, что вы готовились к побегу заранее. — Естественно. Я знал о нападении, и успел все продумать. Насколько смог. — И насколько же? — Прости, но тебе пока рано знать. Момо обиженно насупилась — и так ему не верила, а когда отказался посвящать ее в свои планы, то снова насторожил. О чем-то важном не хотят рассказывать в нескольких случаях: когда защищают кого-то, кому информация может навредить, когда боятся предательства, когда сами ни в чем не уверены или плана на самом деле нет, а лишь видимость, когда из суеверия опасаются, что рассказ все испортит, или когда знают, что планируемые действия тому, кто о них услышит, не понравятся. Суеверным ее капитан не был, и не действовал наугад. Соответственно, Айзен либо защищает ее, либо, в свою очередь, не доверяет ей, либо понимает, что она не одобрит его. Но тогда от чего он защищает ее? И какие у него могут быть причины не верить ей? И что ей может не понравиться? Мороженое тоже было выше всяких похвал — сладкое, нежное, насыщенно-фруктовое. Айзен помнил, что ей нравятся персики; мило, но сложно не запомнить, про это говорило само ее имя. Только, если среди прочих продуктов, запасался и мороженым, причем именно персиковым… получается, все же собирался забрать ее с собой. Почему тогда попрощался? Наблюдая за тем, как Хинамори ест, Айзен ощущал приливы жара к низу живота, и то, как возбуждается. Во рту становилось сухо. Он никогда не испытывал к ней ничего такого — ничего, кроме симпатии, и ту старался загнать в самые глубины души, отбросить и забыть. Момо была его лейтенантом. Его ученицей. Его преданной последовательницей. Это она смотрела на него с затаенным восторгом, но не он на нее. Это она тайком любовалась им, думая, что он не замечает. Это ей полагалось замирать, наблюдая за ним, сдерживая дрожь. Он лишь благосклонно принимал ее обожание. В ней не было ничего, что могло бы его заинтересовать, как мужчину. У Хинамори был огромный талант в кидо, и, как маг, Айзен по-своему восхищался ею — тем, какой сильной она может стать, но в остальном она была обыкновенной. Милая девочка, серая мышка. Таких в Сейретее сотни. В Руконгае — тысячи. В мире живых — еще больше. Невзрачное лицо, ничем не примечательные, обычные глаза, скучная прическа. Фигура — почти как у мальчишки. Переспать с ней Айзен не захотел бы никогда — в крайнем случае заставил бы себя, но втайне побаивался, что придется, и испытывал облегчение, когда, приходя к нему по вечерам, Момо ничем не выказывала желания интимной близости. Сейчас же он смотрел на нее и еле сдерживался, чтобы не схватить в объятия. Целовать-целовать-целовать, пока она что-то возмущенно пищит, потом, когда перестанет пищать, сорвать с нее это белое платье, уложить на кровать, взять ее, слышать стоны, подминать под себя податливое тело, оставляя метки от губ и пальцев на нежной коже. Неужели она всегда была такой красивой? Неужели ей достаточно было распустить волосы и сменить наряд, чтобы преобразиться? Платье, которое Айзен приказал Заэльапорро сделать для нее, не открывало тело, но подчеркивало формы, и оказалось, что до сих пор косоде скрывало не плоскую грудь, а небольшую и аккуратную, как раз для его ладоней, и талия у нее была тоже вовсе не мальчишечьей, а тонкой, такой тонкой, что он мог бы обхватить руками, и бедра — округлые и подтянутые. Распущенные волосы изменили лицо, придав чертам остроты, в глазах появился ранее незнакомый блеск. Такую Хинамори Айзен хотел до дрожи в пальцах, и не было ничего проще, чем взять желаемое, но только не силой. Силой — неинтересно. Силой он может получить любую. Нужно иначе. — Тебе очень идут распущенные волосы, — протянув руку, Соуске заправил черный локон за ушко. Думал, Хинамори тут же, воспользовавшись случаем, прижмется щекой к его ладони и залепечет благодарности — а она вздрогнула, сжимая губы. — Спасибо, — ответила коротко, ровно и сухо. Так, что между строк легко прочитать: прекрати. Что с ней случилось? Но раньше Айзен не касался ее, как и не пытался разговаривать с ней серьезно. Все, что он знал о Момо, в большинстве своем он придумал сам, выстроив в голове образ идеального лейтенанта, и не предполагал, что она может быть другой. Не стремился узнать ее — Хинамори была для него эпизодическим персонажем. Разменной пешкой на доске. Ему было безразлично, что она чувствует, кроме того, что она говорила — но Айзен знал по себе, сколь разительно может отличаться истина от произнесенных вслух слов, и как бы он ни перекраивал ее под себя, все равно не создал ее с нуля, как Маюри создал свою Нему. У Момо всегда была отдельная жизнь, в которой не присутствовал ее капитан, и не с ним она могла быть совсем другой. Возможно, настоящей. Но тем интереснее. Если бы она мгновенно легла под него, он был бы разочарован. Доволен, но разочарован. — Ты очень красивая, — сказал Айзен, склонив голову набок и придавая голосу бархатистости. Посмотрел на нее, не скрывая, что взглядом раздевает, представляя без платья. По спине Момо пробежала дрожь. — Спасибо, — ответила она так же сухо, но едва заметно сжалась. — Такая красивая… — Айзен погладил ее по щеке, любуясь тем, как на коже выступает нежный румянец оттенка персика. — Т-тайчо, — заикнулась Момо. — Я же говорил, что временно не капитан. Ты можешь звать меня просто Соуске. Ну же, скажи это. Не сможет. Сгорит от смущения. Она вежливая, она почтительная с ним, она уважает его, она будет говорить не «Айзен-тайчо», а «Айзен-сама», и никогда не произнесет его имени вслух. Мысленно — и то не решится на подобную грубость. Вскинув глаза, Момо неожиданно с вызовом взглянула прямо в глаза Айзену, и четко произнесла: — Соуске. Он вздрогнул от неожиданности — показалось, что ее взгляд обжег, и собственное имя в ее устах тоже. Это было сказано не с ласковой влюбленной интонацией и не со страстным придыханием. Иначе. Примерно так же она могла бы произнести команду активации своего шикая — отрывисто и резко. — Момо, — тягуче-низко проговорил Айзен, кончиками пальцев поглаживая ее шею. — Видишь? Мы можем звать друг друга по имени. А еще… И так долго тянул. Чего он ждал? Зачем играл с ней в слова? Ширина стола не мешала склониться к ней и впиться губами в губы, сладкие, горячие, мягкие, тут же отвечающие на поцелуй с отчаянной страстью… нет, она не отвечала. Застыла, не шевелясь. — Момо, — прекратив поцелуй, шепнул Айзен в ее губы. — Не бойся меня. Я не причиню тебе вреда. Наоборот, я смогу сделать тебе очень приятно. Вознести на вершины удовольствия. У тебя же ни разу такого не было? — в один миг он встал, вплотную подойдя к ней со спины, и его ладонь легла на ее грудь, поглаживая через ткань. Момо зажмурилась — это было так же абсурдно, как и ее титул владычицы. Айзен-тайчо, который называет ее красивой. Айзен-тайчо, который целует ее. Айзен-тайчо, который неприкрыто намекает, что он ее хочет. Он. Ее. Хочет. …а она его — нет. — Простите, — выдавила Хинамори. — Но это чересчур… поспешно, вы не находите? — О чем ты? — его губы прижались к ее шее, язык прочертил по коже влажную дорожку, щекоча и дразня. Ладони легли на талию, поднялись выше, накрывая грудь, пальцы задели против воли разума затвердевшие соски. — Ты хочешь меня, — уверенно проговорил Айзен. — Ты хочешь. — Нет, — слабо возразила Момо. — Это… не то, — это просто физиологическая реакция. Он мужчина, она женщина, он прикасается к ней, зная, как нужно это делать, и поэтому она реагирует так, но это совсем не то желание. — Айзен, не надо. Без суффикса, удивленно понял Соуске. Только что она назвала его без суффикса. Не добавила ни вечное «-тайчо», ни бесконечно уважительное «-сама», ни менее почтительное «-сан», ни даже дружеское «-кун». Без суффикса. Просто по фамилии. Она не представляла, как это его заводило. Он сам не представлял до сих пор. — Не надо? Ты разбиваешь мне сердце, — горячо зашептал он. — Не будь так жестока, — еще раз поцеловав ее в шею, Айзен опустил руку ниже, мысленно проклиная это платье — когда давал его Хинамори, еще не знал, что будет сгорать от страсти. Знал бы — нашел бы не платье, а рубашку с вырезом и очень короткую юбку. Такую короткую, чтобы не мешала задрать подол, добираясь до самого важного. — Айзен, — тихо сказала Момо, — я вас ударю. — О, вот как? — он насмешливо вскинул бровь. Не ударит. Этого точно не посмеет. Не решится. Это же Хинамори. Еще минута, и она сдастся под его ласками, еще минута — и сама будет умолять, чтобы он взял ее. Еще минута, и отдастся полностью, позволив ему делать с собой все, что он захочет — мягкий воск в его руках. Предсказуемо и потому скучно. Женщина, которую не нужно завоевывать; она сама упадет к ногам и в постель, а возражает, потому что боится. Или сомневается. Надолго ее не хватит. Когда Айзен попытался поднять ее, почти силой оторвать от стула и швырнуть на кровать, то успел лишь потянуть вверх, обхватив талию — и прямо ему в лицо ударило что-то яркое, огненное и жгучее. Стул загрохотал о пол. Момо вскочила, сверкая глазами. Айзен отступил на шаг, прикрывая лицо ладонью. — Ты… что… — Я же сказала, — она решительно сдвинула брови, — что я вас ударю. Она. Его. Ударила. На самом деле. Как и говорила. Не просто дала пощечину, а усилила ее Шаккахо — огнем по лицу. Огнем — значит, не жалела. Проклятый Гин рассказал ей про эти правила — благодаря ему Момо знала, что сама от своего удара не пострадает, и что Айзен не ударит в ответ. Связь родственных душ позволяла ей оставаться безнаказанной — и в то же время эта связь сковывала его путами по рукам и ногам. Под его ладонью засиял свет кайдо. Хинамори закусила щеку изнутри — сама себе не верила. Она думала, что способна ударить только чудовище. Только Пустого. В бою с Кирой не применяла кидо, чтобы не ранить; пелена ярости застилала глаза, но все равно Момо помнила, что Изуру ее друг. Когда напала на Широ, меч вынимала просто чтобы продемонстрировать свою решимость. Гриммджоу, и того всего лишь оттолкнула. Убрав руку от лица, Айзен посмотрел на нее так, словно впервые видел — ожога уже не было, но Момо знала, что обожгла. Даже такой сильный шинигами, как ее капитан, не избежит ожога от пущенного в упор Шаккахо. — Ты… — произнес он с угрозой. — Давайте! — она азартно вскинула голову. — Давайте! Ударьте и вы меня! Хадо или мечом! Избейте до полусмерти! Но тогда же вам будет так же больно! Вам будет больнее! — Почему ты так уверена, что Гин не врал тебе про это? — усмехнулся Айзен. Верить Гину Момо тоже не могла. Никому здесь не могла верить. Это пугало, но еще больше — злило. Молча она вскинула руку, приложив к своему виску. — Если он не врал, то я могу применить хадо не к вам, а к себе, так? — Поверить не могу, что ты предпочитаешь суицид, а не меня, — неверяще хмыкнул Айзен. — Кто сказал про суицид? Бьякурай может всего лишь оглушить. И вы тоже можете это сделать, разве нет? Вы же маг кидо в разы сильнее меня. Вы уже тысячу раз могли применить Хакуфуку: это не больно, и вы уже применяли его на мне. Почему не снова? Вам нужно очевидное согласие? Или есть другая причина? — Может, я люблю тебя, и потому хочу сделать все правильно? — Айзен придал голосу трагически срывающихся ноток. — Не любите, — отрезала Момо. — Я нужна вам, потому что я — ваш соулмейт. Вы меня не любите. И вы… вы же попрощались! — вырвалось у нее. — Вы попрощались! Вы не хотели забирать меня с собой! Вы хотели просто уйти! Вы просто не знали, что эта ваша фраза активирует нашу связь! Умная девочка. В этом Айзен не сомневался никогда; она — умная девочка. В отношении всего, помимо своей слепой влюбленности в него, но… неужели он ошибался? Невольно вспоминалось, как сам, когда еще носил шеврон лейтенанта, обиженно бросил Хирако: «вы никогда не пытались узнать меня». Обида была наигранной, но в чем-то… в чем-то настоящей. Когда-то давно Айзен действительно хотел, чтобы кто-то хотя бы попытался увидеть в нем — его. Не гения, не сильного шинигами, не того, за кого он вечно себя выдавал, меняя маски — настоящего Айзена Соуске. Сила гипноза Кьёки Суйгецу сыграла с ним злую шутку, сделав могущественным и вместе с тем — одиноким. И сам он поступал так же, как Хирако — не замечал идущего позади лейтенанта. Может, если бы Хинамори заменила себя на иллюзию, тоже бы не заметил. Иногда это бывает фатальной ошибкой — не замечать. — Даже если так, — он выпрямился, становясь спокойным — лишь на вид, ибо в душе бушевал ураган, — все равно. Все равно ты здесь. Все равно мы соулмейты, хотим того или нет. И все равно, — Айзен приподнял уголки губ в усмешке, — ты будешь моей. Ты будешь умолять меня, Хинамори. Так же пылко, как сейчас отталкиваешь. Это неизбежно. — Может, — Момо вскинула подбородок, — это вы будете меня умолять. — Я? — он не сдержал короткий смешок. — Хочешь сыграть в игру? — По-моему, мы уже в нее играем. — Но проигравший уже известен. — Вот именно. Проигравший. Не проигравшая. Айзен рассмеялся — негромко, не зловеще. Весело. Так мог бы смеяться тот Айзен, которого она знала раньше. — Поверить не могу, что ты мне дерзишь, — сказал он, отсмеявшись и утирая уголки глаз. — Знаешь, на кого ты похожа? На маленькую собачку, которая лает на огромного тигра. Но рано или поздно тигр устанет терпеть и сломает ей шею ударом лапы. — Нет, — Момо покачала головой. — Не на собачку. На птицу. Назойливую, которая вертится вокруг тигра, надоедая ему и мешая. А когда тигр, устав терпеть, решит сломать ей шею, птичка ускользнет от его лапы и ударит клювом в глаза. Айзен вскинул бровь. — Интересные ассоциации. Только, если ты собираешься оттолкнуть меня этим — то все наоборот. Совсем наоборот. Чем больше ты сопротивляешься, тем больше мне хочется получить тебя. Понимаешь? — Если достаточно один раз с вами переспать, чтобы вы отстали — все равно нет, — отрезала Момо. — Снова дерзишь? Знаешь, ты очаровательна, когда злишься, — задумчиво протянул Соуске. — Прекрасная огненная фурия. — Уходите, — потребовала Момо, кивнув на дверь. — Что, если не уйду? Или уйду, но запру тебя здесь? — Если не уйдете — то спать будете там же, где стоите. Можете запирать, — она сложила руки на груди. — Так даже лучше. — Значит, ты умеешь снимать барьеры? — Не умею. Но я предпочту сидеть взаперти, чем бродить по месту, где нет ничего, кроме белых стен, и где меня лапают ваши Эспада. …лапают? Айзен ощутимо напрягся. — Кто? — Неважно. — Кто, Хинамори? — он повысил голос. Ревность всколыхнулась внутри пожаром. Что бы Соуске ни думал о ней, только он один имел право прикасаться к ней. Только он имел право убить ее, не раз ловя себя на этой мысли в Сейретее. Только он, и никто другой. — Вот сами у них и спросите, — предложила Момо. — Не сомневайся, спрошу… — Айзен сощурился. — А ты, — он указал пальцем в ее сторону, — раз так хочешь быть заперта — будешь. Сиди под замком. Возможно, еды тебе не принесут. Возможно, воды тоже. Посмотрим, как скоро ты поймешь, что лучше быть в моей постели, чем умереть от голода и жажды. — Да, но вы умрете быстрее, — возразила Хинамори. — Проверим? — Проверим. Их взгляды схлестнулись, как мечи. Айзен с удивлением обнаружил, что Момо может смотреть… пугающе. Его бы она не напугала, но будь на его месте кто-то другой, мог давно начать молить о пощаде — какой-то нарушивший правила рядовой. Стоило ли ожидать иного от его родственной души? Разве Айзен сам не скрывал свою истинную суть под личиной доброго и со всеми мягкого человека? Разве не прятал в своей душе страшных демонов? Вот и чужие демоны теперь скалят клыки и плюются огнем. Все равно он сильнее нее, и он ее подчинит. Не сломает; сломать — жалко. Превращать такую пламенную натуру в безмолвную покорную куклу — почти кощунственно. Но можно заставить ее быть послушной ему иначе. Добровольно. Без применения грубой силы. Это будет очень интересная игра. — Приятного отдыха в тюрьме, — небрежно бросил Айзен, выходя за дверь, и одним движением руки возводя барьер из бакудо вокруг ее комнаты. Следом — еще один. И еще один — на дверь. Как же быстро она сломает эти барьеры? Айзен ставил на пять часов.***
Лас-Ночес полнился самыми разными реяцу, но новую вспышку Ичимару ощутил, узнал, и не смог не улыбнуться — он всегда подозревал, что в тихоне-Хинамори кроется что-то такое. Опасное. Часто опасны именно тихие и спокойные люди, и теперь Айзен ощутил это на своей шкуре. Судя по силе вспышки, буквально — но не успел Гин позлорадствовать, как его собственную руку кольнуло болью. Кто-то ведет беседы со своей девушкой за романтическим ужином с персиковым мороженым, а кто-то — вот так. Своеобразно. Каждому свое. Закатав рукав и обнажив предплечье, Гин наблюдал, как по его коже невидимым лезвием выписывают иероглифы, горько кривя губы в прилипшей к ним улыбке. Рангику с ее упрямым желанием достучаться делала больно и себе, и ему — но не тем, что расцарапывала их руки. Другим. Тем, чем расцарапывала. Это ранило хуже, это ранило сильнее, чем любое стекло и железо. «Почему?» Надпись медленно исчезла, затягиваясь — там, в другом мире, ее залечили кайдо, и тут же кровавой змейкой поползла вторая. Больнее. Ощутимее. По телу и по душе. «Я тебе верила». Она вряд ли использовала для этих царапин что-то опасное, что-то, что могло ее убить. Покидая Сейретей, Гин был уверен: Рангику не умрет. Ничего с собой не сделает ни от отчаяния, ни для мести, чтобы забрать и его жизнь тоже. Но все равно она себя ранила, а он этого не хотел… и все же это было отчасти приятно. Это была возможность хоть как-то услышать ее, увидеть, поговорить — через царапины-слова. «Я тебя ненавижу». Знает, как больнее. Или правда так думает? Гин прикрыл глаза, представляя или видя, как Рангику сидит в своем кабинете и сосредоточенно выписывает острием по руке. Кусает губы, хмурится, смаргивая слезы. Если бы он был рядом — отнял бы у нее то, чем она себя царапала, крепко обнял и сцеловал слезы, снимая губами с ресниц. «Слышишь, я тебя ненавижу» — не глядя, он чувствовал, как выписывается это. Каждый иероглиф. И вдруг — другое. Предыдущее стерлось, залечилось; новая надпись была не о ненависти. Не о нем и не о ней, но в этих словах было сказано много большее. Целая вселенная — в одной фразе. «Позаботься о Хинамори». Гин улыбнулся пустоте — не фальшиво. Почти радостно. Смысл этой просьбы был куда больше, чем просто беспокойство о подруге, и Рангику тоже это понимала. Она говорила ему не только про Момо — про себя. Про них. Если она верила, что он может присмотреть за Хинамори — то она была готова поверить ему, если он попытается ей что-то объяснить. И на самом деле не ненавидела. И не считала его тем врагом, с которым можно сражаться насмерть. Немного подумав, Гин взял маленький метательный нож и впервые ответил ей, разрезая свою руку — чтобы это передалось Рангику, приходилось делать порезы глубже. Всего одно слово. Короткое. Он вылечит себя и ее сразу же, и сразу же ответит на все. Кроме вопроса «зачем», все еще жгущего кожу. Чтобы ответить на него, ему не хватит ни слов, ни крови, ни души. «Обязательно», — вывел Гин. Обязательно позаботится о Хинамори. Обязательно вернется, чтобы еще раз взглянуть в ее глаза. Обязательно скажет ей, почему так поступил — и ей решать, как принять его объяснения. Залечив обещание кайдо, Гин, покусав губу, написал еще одно короткое слово — давно хотел ей это сказать. Давно не говорил. Целых несколько дней — сколько они находились в Уэко Мундо точно, он не знал, дни и ночи здесь не менялись, было сложно считать время. Но он хотел сказать ей это. Пусть так. Пусть таким образом. «Я люблю тебя». Надпись кровавыми рубинами заалела на бледной коже — и тут же исчезла, стертая чужим кайдо в мире по ту сторону. Чего другого он ждал? Ей не нужны его признания, она стерла это, как помарку в отчете. Он ранил ее во всех смыслах; эти царапины для шинигами — ерунда, и все-таки… Гин быстро-быстро заморгал — вместо стертой фразы появилась другая, и, если бы такая же не была и на ее теле, он бы никогда не стирал эту отметину. Никогда бы не лечил. Носил бы под рукавом, как талисман. Могло ли это быть правдой? На его коже алело «Я тоже тебя люблю». Когда Гин застыл, перечитывая, рядом с этим резко прорезалось еще одно — тоже короткое и емкое. «Сволочь». Прикрыв глаза ладонью, Ичимару тихо рассмеялся.