нераспознанный всплеск волшебства
за пределами круга
две волны, что встретились
и поглотили друг друга
♫ Fleur — Почти реально
— Да, — тихо сказал Хисаги. — Я не Гин. — Я… — Рангику зажала рот ладонью. Тело пробрала дрожь: она поцеловала Шуухея, только что она его поцеловала, ей снилось, что это Гин, она была уверена, что это он, она была пьяна… и поцеловала Шуухея. — Прости, — выдавила Рангику. — Я… я… — Понимаю, — глухо отозвался он. — Бывает. Ты не осознавала, что делаешь. Разозлился бы на нее, но на нее невозможно было злиться. Так не злятся на солнечный зайчик, который бьет в лицо. Мелькает, ослепляет на миг, и улетает. Именно за это Хисаги так сильно любил Мацумото — за ее легкость, за ее веселую натуру и жажду жизни. Она заражала его своей веселостью, пусть и прятала печаль за улыбкой. Она была яркой, такой яркой, что он растворялся в этом цвете. И ей больно. Как и ему. Только по немного другой причине, но ей больно, и эту боль она пытается утешить, как может. — Не осознавала, — Рангику провела кончиками пальцев по губам. — Спасибо, что… что принес меня сюда. — Угу. Обращайся, — Хисаги натянуто улыбнулся. — Я пойду, проверю, не разнес ли Кира мне отряд. Когда сёдзи за ним задвинулись, Рангику упала щекой на подушку, уловила исходящий от наволочки ощутимый только ей запах Гина и тихо заплакала. Отойдя подальше от комнаты, где оставил Мацумото, Хисаги с силой врезал кулаком по стене, разбивая в кровь костяшки пальцев. Хотелось плакать и выть; Казешини в глубине сознания хохотал, называя тряпкой: прогибается под женщину, позволяет ей вытирать о себя ноги… давно бы переспали и успокоились… Хисаги закусил губу так, что во рту появился вкус крови. Если бы они переспали, то точно бы не успокоились, ни он, ни она. И она не стала бы с ним спать. Только в том случае, если бы сильно напилась и представляла вместо него Ичимару. Хисаги не думал, что хуже него, что менее привлекателен или что не может дать Рангику того же, что он, или даже больше — но она любила Гина. Даже предателя. Даже врага. Все равно. И если бы Хисаги мог, он бы проломил стену в тот жуткий полный меносов мир, куда они ушли, и за шиворот бы выволок оттуда Ичимару, как нашкодившего кота, чтобы швырнуть его на колени к ногам Рангику. Чтобы вернуть его ей. Чтобы она улыбалась по-настоящему. Пусть не ему. Пусть другому. Казешини прав, он тряпка. Давно Хисаги не чувствовал себя таким жалким и одиноким. Ноги сами понесли его прочь от Десятого отряда, прочь от бараков тринадцати отрядов, в глубины Сейретея. Что он здесь искал — сам не знал. Просто шел, не разбирая дороги. И остановился у храма. Подумал немного… ему не могли помочь никакие боги, но что, если?.. Решившись, Хисаги миновал высокие тории, проходя внутрь. Поднялся по ступенькам, ведущим к святилищу, вошел в храм — и чуть не споткнулся. Ее здесь он увидеть не ожидал, и не думал, что Исе Нанао — тот человек, который посещает храмы. Она не казалась верящей в богов: практичная, приземленная, всегда старающаяся быть реалисткой. Хисаги знал ее не так близко, как Рангику и Хинамори, общался с ней только по работе, но именно поэтому и обрадовался ей — быть в одиночестве не хотелось, равно как и быть в обществе того, кто лез бы ему в душу. Нанао в чужие души предпочитала не заглядывать. — Исе-сан, — Хисаги склонил голову в знак приветствия. — Рад видеть вас в добром здравии. — Я тоже рада, — Нанао кивнула в ответ. — Как вы себя чувствуете, Хисаги-фукутайчо? — вопрос был дежурным, заданным из вежливости, и потому Шуухей не напрягся. Когда спрашивает кто-то, кому безразлично, что ты ответишь, легче соврать. Особенно когда врать и не собирался, просто не углублялся бы в подробности. — Паршиво, — честно сказал Хисаги. — А вы? — Не лучшим образом, — призналась Нанао. — Все это… так ужасно. Ее до сих пор трясло от воспоминаний, как все вокруг захлестнула реяцу Главнокомандующего, и словно земля ушла из-под ног. Мир исчезал, сгорал, рассыпался, и она рассыпалась; моргнет — и разлетится на мириады частиц рейши. Секунда — и просто исчезнет, стертая из реальности ластиком… Тепло накрыло сверху, ладонь легла на макушку, Кьёраку подхватил ее на руки, как ребенка, унося прочь. После — баюкал, вновь, как ребенка, что-то говорил, пока она цеплялась за его цветастое хаори, глотая слезы. Храм успокаивал ее, умиротворял и вселял уверенность — ее родной храм, здесь она выросла, здесь мама читала ей сказки… а потом сказки вместо нее читала Ядомару-сан. Сейчас — ни матери, ни Ядомару-сан, никого, кроме Кьёраку. И кроме Хисаги. Он-то что здесь забыл? — Ужасно, — согласился Шуухей. — Но не безнадежно… наверное. — Наверное, — эхом откликнулась Нанао. Помолчав, спросила, — Хотите помолиться? Никогда он не молился и не планировал начинать, но, взглянув в глубину ее глаз под стеклами очков, неожиданно для себя кивнул. Вспомнив, добавил: — Только я не умею. — Я покажу, — Нанао поправила очки. — Если хотите. Было сложно представить ее молящейся, но Хисаги не мог не признать, что в храме она выглядела очень… гармонично. Будто была на своем месте. — Хочу. — Тогда поклонитесь вот так, — Нанао медленно склонилась на сорок пять градусов; Шуухей подумал, что даже на миллиметр не ниже и не выше — ровно, можно вымерять линейкой. Его поклон не был таким ровным. — Теперь бросьте сюда один кан, — выпрямившись, Исе указала на сайсен-бако. — Или пять иен. Это жертва богам. Порывшись в кармане, Хисаги нашел пять иен — ему нравилось бывать в мире живых, и с прошлой вылазки на грунт осталось немного монет. При себе у него были и кан, но раз уж молиться, то лучше повысить свои шансы на удачу в любви. Мысленно Хисаги сам себя выругал: что за ерунда, он в это не верит, а если бы верил, то просить богов сейчас нужно было вовсе не об отношениях — не тогда, когда на горизонте грозовой тучей висела война. Монетка попала ровно в центр ящика для подношений. Нанао одобрительно кивнула. — А теперь дважды поклонитесь вот так, — следующие поклоны — на девяносто градусов, — и соедините ладони, — Исе све ла руки перед грудью. — Правую ладонь сдвиньте ниже и хлопните. Синхронный звук двух хлопков пронесся по тишине храма. — Снова держите руки ровно и молитесь, — сказала Нанао, закрывая глаза. Хисаги хотел последовать ее примеру, но застыл, глянув на ее лицо — будто впервые увидел. Нанао преобразилась, изменилась, словно наполненная светом, окруженная сиянием, которое не было реяцу. Не было чем-то реальным. Ее лицо, обычно строгое, стало мягким, почти нежным. Моргнув, прогоняя наваждение, Хисаги зажмурился, но о чем молиться, чего просить — так и не придумал. Боги могли слышать, могли даже помогать, тому живым подтверждением был капитан Укитаке, но с чего богам помогать ему? В грядущей битве стоило полагаться на себя, а не на высшие силы. Рангику же… с ней все было еще более безнадежно. И у нее все было безнадежно. Устав стоять, как дурак, Хисаги осторожно сквозь ресницы глянул на Нанао — и поймал такой же ответный взгляд; она тоже боялась первой прекратить молитву, чтобы не помешать ему. Почему-то стало смешно. Шуухей открыл глаза. — Снова поклон, — предупредила его Исе. Еще раз склонив спину на девяносто градусов, они закончили молиться. Хисаги стало интересно, о чем просила богов Нанао, но он никогда бы не спросил. Подумал: раньше она казалась ему занудой. Они стали лейтенантами почти одновременно, когда Хисаги закончил Академию Духовных Искусств, но Исе в Академии не училась, иначе он бы ее обязательно запомнил. И она ему не нравилась. Она критиковала его статьи, первой занимала лучшие помещения для собраний Женской Ассоциации Шинигами, и никогда не прощала погрешностей в отчетах, выговаривая таким тоном, словно это она была лейтенантом Первого отряда, а не Сасакибе. До сих пор Хисаги не нравилась Нанао, пусть он и считал ее товарищем… но, когда он увидел божественное сияние под ее ресницами, она вдруг показалась ему другой. Не той занудой. — Спасибо, — сказал Хисаги. Нанао кивнула — и снова стала собой, холодно и строго заметив: — Только в следующий раз, если решите прийти в храм, не пренебрегайте тёдзуя и совершите омовение. — Вы так хорошо осведомлены насчет этого, — уязвленно буркнул Хисаги. — Это храм моей семьи, — сказала Нанао. — Ч-что? — опешил Шуухей. Он никогда не задумывался о том, что у Нанао есть или была семья, кроме Кьёраку. Обычно у шинигами редко бывали семьи. Рожденные в Сейретее — исключение, руконгайцам изредка везло переродиться вместе с братом или сестрой: братья Ямада, сестры Котецу и Куна. Но обычно семья была роскошью, и больше всех повезло Омаэде, который обладал целой толпой родных. Но действительно, если Нанао была Исе, а не Кьёраку, то у нее должны были быть родные, кроме дяди… и все же — храм? — Простите, — покаялся Хисаги. — Я забыл про омовение. В следующий раз не забуду. — Вы придете еще? — Если будет время. — Да, — согласилась Нанао. — Хорошо, если у всех нас будет время хотя бы на что-то.***
Место для тренировок Тоусен нашел идеальное — даже сам Айзен не обнаружил бы их здесь, на нижних этажах Лас-Ночес. Барьеры-ограничители скрывали реяцу в пределах одного тренировочного зала. Здесь было темно, должно было быть, но, когда Момо вошла, по движению ее руки загорелась сфера реяцу, и еще одна, и еще — всплыв вверх, они осветили помещение, как лампы. Тоусен одобрительно хмыкнул. — Хорошо. Почему она ему доверяет, Хинамори не знала — у нее не было причин ему доверять. Он сказал, что она напоминает ему ту, кого он любил — трогательно, но и только. Не повод развивать ее способности, не повод открывать ей тайны. Но Момо не доверялась слепо: комнаты, куда он ее позвал, просканировала, убедившись, что они вправду окружены барьером, Тобиуме оставила снаружи — без занпакто на поясе чувствовала себя почти голой, но так в случае чего дух меча придет на ее зов и сможет сделать что-то снаружи. Вредить ей Тоусену не было смысла — разве что он хотел убить Айзена, для чего было достаточно убить ее. Между страхом и любопытством победило второе; Момо обожала кидо, с первого же дня Академии магия была ее любимым занятием, она вызубрила наизусть толстый учебник по теории и даже спала в обнимку с этой книгой. Тоусен же с его невероятно сильным духовным чутьем мог дать ей такие знания, каких она бы никогда не получила из книг — именно он, а не кто-то другой. Его слепота открывала ему мир, наполненный реяцу. При Тоусене тоже не было занпакто, заметила Хинамори, и оценила этот жест: он хотел дать понять ей, что он — не угроза. Или тоже по каким-то причинам оставил духа меча снаружи. Для магии кидо мечи им были не нужны. — Итак, Хинамори-сама… — ее укоризненный взгляд Тоусен увидеть не мог, но почувствовал, и усмехнулся краем губ. — Привыкайте. В Сейретее вы — лейтенант, но здесь вас решили считать владычицей. Не отвлекайтесь. Какие заклинания хадо вам известны? — Все. Как и все заклинания бакудо, — не без гордости ответила Момо, проглотив «владычицу». — Хорошо. Какие заклинания хадо вы умеете исполнять? Вплоть до какого номера? — До тридцать первого. Шаккахо — мой предел. Тоусен покачал головой, цокнув языком. — Перед тем, как мы начнем учиться, запомните и уясните одно, Хинамори-сама — у вас нет предела. Даже девяносто девятый номер — не предел, потому что можно комбинировать разные хадо и бакудо, а также можно создавать собственные. До какого уровня вы владеете бакудо? — До тридцать седьмого. — Мало, — протянул Тоусен. — Это уровень Академии. О вас говорили, что вы мастер кидо, разве нет? Момо смущенно покраснела. — Я не вру. Я правда не учила заклинания более высокого уровня. Подумала, раз не могу, то буду развивать те, которыми овладела. — Но почему вы думали, что не можете? Вам так сказал Айзен? — «-сама» Тоусен не добавил. Хинамори кивнула; спохватившись, что кивка собеседник не видел, сказала? — Да. — Понятно, — протянул он. Все стало действительно понятно: Айзен специально внушал ей, что она слабая. Ему был удобен такой лейтенант — слабый, робкий и безоговорочно ему верный. Он манипулировал этой девочкой, играя на ее чувствах. Точно так же поступал сам Тоусен, не уча Хисаги перестать бояться своего собственного меча, но внушая ему, что это правильно. Что, когда он боится самого себя, он доказывает наличие у себя сердца… и мальчишка верил в эту чушь. Все их лейтенанты верили в чушь, которую они им скармливали. — Что понятно? — насторожилась Хинамори. Тоусен задумался, не сказать ли ей — но передумал; нельзя. Рано. Она рассердится, пойдет требовать у Айзена ответов, и может все испортить, а Айзен нужен Тоусену для… для чего, он так и не мог себе сейчас ответить. Став богом, Айзен не создаст справедливый мир, как изначально говорил Тоусену, когда тот поверил ему. Поверил, пока не произошла чудовищная несправедливость: пустофикация вайзардов и их смертный приговор. Тогда Тоусен в который раз убедился, насколько шинигами плевать на своих, но вместе с тем… Айзену тоже было плевать. Он не нес справедливость. Он позволил невинным — в той ситуации невинным — людям стать жертвами. Но назад для Тоусена пути не было, и раз он встал на этот путь, то собирался пройти до конца. Лучше так, чем, подобно Комамуре, забыть о своей изначальной цели и стать чьим-то послушным псом. Лучше так, чем стать таким же, как все шинигами. — Понятно, какими заклинаниями вы владеете, — обтекаемо ответил он. — Продолжим ваше образование. Отойдите в сторону, — отрывисто приказал, и Момо послушалась, отступая к стене зала. По звукам шагов и движению реяцу убедившись, что она отошла на достаточное расстояние, чтобы ее не задело, Тоусен вскинул руку. — О, повелитель, маска из плоти и кости, всякая тварь, трепет крыльев, тот кто носит имя человека, истинность и трезвость… Направь на эту стену снов безгрешных гнев своих костей! Хадо номер тридцать три: Сокацуй! Момо ахнула. Из ладони Тоусена вылетела огромная голубая сфера, озарив тьму, врезалась в противоположную стену, кроша камень. Земля под ногами дрогнула. Энергетическое поле вокруг них заштормило, как морские волны в непогоду. Всплеск волшебства потряс реальность — неужели никто не ощутит его там, за пределами барьеров? — Снаружи не услышат? — вырвалось у нее. — Это нежилое крыло Лас-Ночес. Я сам его проектировал, — отозвался Тоусен. — Другими словами, эта часть замка принадлежит лично мне, и даже Октава не смеет посылать сюда своих искусственных фрасьонов. Теперь попробуйте вы, — предложил он без предисловий, так, словно предлагал Хинамори повторить не его действия, а Заэльапорро. — Подойдите и встаньте рядом со мной. — А если я вас задену? — засомневалась Момо. — Вы делаете успехи, — усмехнулся Тоусен. — Если вы боитесь меня задеть, то вы определенно стали увереннее в себе, — но не насмехался и не издевался, вправду был ею доволен. Хинамори встала рядом. — Позвольте, — взяв ее руку, Тоусен поставил кисть в нужную позу. — Вот так. Формула вам известна. Пасс ей тоже был известен, хотя говорить об этом показалось грубым. Множество раз, листая «Теорию кидо» Момо повторяла движения рук для каждого заклинания, выучив положение каждого пальца. Каждую формулу могла произнести наизусть, даже если ее спросили бы, разбудив посреди ночи. На большее не решалась, потому что Айзен говорил: она не может, а она ему верила… значит, уже тогда он не желал ей добра. Не желал ей добра. Попрощался, приведя ее туда, куда никто не входил, куда входить было запрещено, с ними был только Гин… и сказал ей «прощай» раньше, чем хоть что-нибудь объяснил. Почему так? Почему потом сделал ее де-юре равной себе? Не сейчас, сказала себе Хинамори, потом. Потом она об этом подумает. Чтобы создать хадо, нужно было сосредоточиться, очистив мысли — когда она овладеет заклинанием, это будет не обязательно, и не обязательно будет произносить формулу, название и номер, но пока что она только училась. — О, господин, маска из плоти и кости, всякая тварь, трепет крыльев, тот кто носит имя человека, истинность и трезвость… Направь на эту стену снов безгрешных гнев своих костей! Хадо номер тридцать три: Сокацуй! Ее голубая сфера вышла слабее, намного слабее, чем у Тоусена, и в стену не ударилась — прошла насквозь. Не ударная волна — дымка. Момо сердито сжала зубы. — Это первая попытка, — утешающе произнес Тоусен. — И для первого раза неплохо. — Вы сами видите, что плохо, — огрызнулась Хинамори, и с ужасом поняла, что сказала. — Т-то есть… я совсем не имела в виду… — Тоусен, смотри, как красиво расцвела слива! — Тоусен, смотри, то облако похоже на кролика! — Тоусен, смотри, звезда упала! Каждый раз, сказав такое, Какьё пугалась и принималась извиняться, обещала, что больше не повторится, но недели не проходило, и снова «Тоусен, смотри!» Отчасти ему было больно от того, что не может увидеть чего-то, что так ее восхищает, отчасти — радовало, что она не считает его увечным. Так было намного лучше, чем шепотки за спиной: «он не сможет стать шинигами, он же не видит». — Не извиняйтесь, — оборвал ее Тоусен. — Не надо. Хорошо, что вы сердитесь, а не расстраиваетесь. Это правда хороший настрой. Злость бывает движущей силой. Войдя в шунпо, он встал напротив ее у стены, там, куда в камень врезался его Сокацуй, оставив трещины. — Попробуйте снова. — Вы хотите сказать?.. — удивилась Момо. — Да. Атакуйте меня. — Но… — Вы учитесь использовать хадо не для того, чтобы демонстрировать магию для развлечения, — отрезал Тоусен. — Вы учитесь, чтобы сражаться. Ваша магия может — и будет — атаковать других. И убивать тоже, если вам повезет. — Я не смогу… — Боитесь? — Да, — призналась Момо. Тоусен криво усмехнулся. Сказать бы ей: для солдата главное не сила, а сердце, тот, кто не боится своих способностей, не имеет права их применять, если мысль об атаке вызывает у тебя страх, то у тебя есть что-то бесценное… Он научил Хисаги страху. Хинамори же этому учить не хотел. — Почему ты обнажила меч против Ичимару? Против Киры? Они были более близкими твоими товарищами, чем я. Это тебе не помешало. Момо закусила губу. Против Ичимару, против Киры, против Широ… но тогда она была не в себе. Сейчас ее душевное равновесие вернулось. — Потому что я злилась. И я не применяла кидо. — Злилась, — задумчиво повторил Тоусен. — Но не потеряла голову, правильно? Иначе ты не выхватывала бы меч. Ты бы про него и не вспомнила. Ты бы ударила Шаккахо. Даже несмотря на то, что твой Шаккахо был бы для Ичимару, как комариный укус… я прав? Недовольно засопев, Момо кивнула и снова, спохватившись, добавила: — Правы. Но на вас у меня нет причин злиться. — Не всегда враг — тот, кто вызывает жгучую ярость и ненависть. Иногда твой противник может быть тебе равнодушен. Или даже в чем-то симпатичен. Ты можешь уважать его, можешь считать, что в иной ситуации вы бы могли неплохо пообщаться или даже подружиться… но прямо сейчас вы враги. И он, пусть тоже не испытывает к тебе ненависти, убьет тебя, если сумеет. А иногда твоим врагом может стать твой друг. Или человек, которого ты любишь. Всякое бывает. — Да, — нехотя признала Хинамори. — Мы будем на войне… — Мы всегда на войне. Только выглядит, будто это не так. Учись поднимать меч не на того, кого ненавидишь, а на того, кто является твоим врагом. Ну же! — повысил голос Тоусен. — О, повелитель… — О, повелитель… — голос Момо дрогнул. Рука — тоже. Было так странно стрелять в человека, который просто ждал атаки, в человека, которого она уважала, и который не сделал ей ничего плохого. Ей нравилась его колонка в «Вестнике Сейретея». Однажды она приготовила печенье по его рецепту. Хисаги искренне восхищался своим капитаном, на собраниях лейтенантов не раз отзываясь о нем с благоговением. Но она же его не убьет. Он сильнее нее, и он не идиот, чтобы позволять кому-то стрелять в него на поражение. Он прав, ей нужно уметь сражаться без ненависти и без гнева, это мешает, это застилает разум алой пеленой. — О, повелитель… — начала Момо заново, произнеся текст заклинания уже без дрожи. — Хадо номер тридцать три: Сокацуй! От слетевшей с ее рук сферы Тоусен даже не увернулся — как и в прошлый раз, это была всего лишь дымка, и она обтекла его тело, даже не толкнув в грудь. Момо резко опустила руку. — Хинамори-сама, чтобы научиться летать, нужно сначала научиться ползать, — напомнил Тоусен. — Да знаю я! — огрызнулась она. — Знаю! Стойте, где стоите! — и вновь вскинула руку. — О, повелитель… — и почувствовала, как страх медленно исчезает. Попыталась очистить разум — и почувствовала что-то еще. Что-то неосознанное, необъяснимое, но абсолютное. Что-то желанное до покалывания в кончиках пальцев. Что-то… Момо испугалась, что это чувство может внезапно исчезнуть, но оно лишь разрасталось. Росло в ней, ширилось, расцветало. Что-то почти реальное… настоящее… лишь бы не потерять его… — Хадо номер тридцать три: Сокацуй! Собственная голубая сфера на миг ослепила, пол дрогнул под ногами, загрохотала стена, принимая в себя еще один удар магии. Ноги подкосились — Момо села на колени, завороженно глядя на то, как голубое сияние реяцу рассыпается вместе с каменной крошкой. Тоусен, в последний момент вошедший в шунпо и избежавший удара, опустился рядом и положил ладонь на ее плечо. — Это был настоящий Сокацуй, — сказал он. — Хотя не самый сильный. — Не сильный? — Момо провела рукой по лицу. — По-моему, очень. — Нет, средний. Просто ты еще не привыкла его использовать — но ты привыкнешь. Скоро сможешь применять без заклинания, только с номером и названием. Потом — невербально. Потом мы перейдем к другому заклинанию. А сейчас тебе пора идти. Нам обоим нельзя долго отсутствовать. Подав Хинамори руку, Тоусен помог ей встать. У нее была теплая ладошка, маленькая и мягкая — сложно было представить, что такая нежная рука способна создать заклинания огромной разрушительной мощи. От ее волос пахло ландышами и персиками. И огнем. Какьё пахла совсем иначе. И реяцу у нее была совсем другой, но руки тоже были нежными и мягкими. И, если у нее что-то не получалось, она злилась и упрямо старалась сделать все, как надо, пока не получалось хорошо. «Тоусен, смотри, какой у меня занпакто!» «Тоусен, смотри, я научилась создавать Шаккахо!» «Тоусен, смотри…» — Тоусен…-сан? Забывшись, он склонился к ее макушке, почти поцеловав в лоб, но голос привел в чувство. Не Какьё — она не Какьё. Она другая. Какьё больше нет. — Простите, Хинамори-сама, — бесцветно сказал Тоусен. Почти бегом Момо покинула зал, птицей взлетев вверх по ступенькам. Когда она скрылась за тяжелой дверью, служившие освещением сферы кидо погасли, будто ее уход лишил помещение света. Тоусен встряхнул головой, прогоняя плывущие по слепым зрачкам караваны неясных видений. Глупости.