жадно вдыхаю, может узнаю то, что не знает никто сердце мира бьется с моим в такт сердце мира пульсирует в хрупких цветах
♫ Fleur — Сердце мира
Айзен никогда не думал, что будет кого-то хотеть; в его жизни были женщины, но все до единой — руконгайские ойран, все до единой — красивые, сексуальные, умелые и готовые выполнить любое его желание за определенную сумму кан. И выполняющие. Что угодно, на что ему хватало фантазии и желания… и все это оказывалось скучно. То, как они с готовностью ложились под него, было скучно и немного противно; он платил им, но полюбить такую женщину бы не смог. И думал, что Хинамори такая же, но она… она его удивила. Она наотрез отказалась спать с ним, ударила хадо, и то, что он запер ее, ничуть не изменило ее отношения. Более того; барьер не помешал девчонке покинуть комнату гораздо раньше, чем через пять часов. Через час. Всего через час. Невероятно, насколько она была талантлива. Невероятно, сколько магии таилось в этом хрупком теле… стройном, красивом и юном теле. Айзен не мог не думать о ней, и ненавидел ее и себя за это — его мысли должны были быть заняты совсем другим. Он собирался стать богом. Он собирался уничтожить Общество Душ. Почему же он все время думает, как хочет девчонку, которую недавно был готов убить без колебаний? Убить, переступить и пойти дальше. Сейчас мысль об этом ужасала, и не только потому, что тогда Айзен погиб бы вместе с ней, но и потому, что его пугала ее вероятная смерть. Привязанности рождают слабости. Соуске не хотел быть слабым, и ни к кому не привязывался, но с Момо это получилось само собой. Она внезапно стала нужна ему, и желание обладать боролось с желанием оберегать — это сводило с ума и было совершенно на него не похоже. Желание обладать было знакомым: взять свое, пусть даже силой. Но желание оберегать было чем-то новым, непонятным и раздражающим. Липкие взгляды Эспады на ней тоже раздражали. Айзен выдал Хинамори новое платье, с более глубоким вырезом, и сам об этом пожалел, когда привел ее на собрание, усадив рядом с собой во главе стола. Арранкары пялились на нее с интересом; Соуске казалось, что с желанием. Все до одного, даже Тиа и Новена. Это определенно было безумием. — Можете быть свободны, — величественно махнув рукой, Айзен отпустил Эспаду вместе с Гином и Тоусеном. Перевел взгляд на Момо — та, обхватив ладонями чашку, со спокойным видом пила чай, и это тоже удивляло; она моментально адаптировалась. Айзен ожидал от нее истерик, думал, что она будет рыдать и жаться к нему, сначала — с досадой, потом — с неким предвкушением, но она не рыдала и не искала в нем утешения, как раньше. Она даже не искала его общества; чем занималась целыми днями, Айзен не знал, и это тоже злило. Даже здесь у нее оказалась своя жизнь, где ему не было места. Куда его не пускали. — Момо-чан, — позвал он низким голосом. — Позволь проводить тебя в твои покои. Стоило попробовать еще раз. Одно «нет» — всего лишь начало. Она обязательно будет умолять, чтобы он был с ней. Чтобы позволил ей быть с ним. От одного его голоса по телу пробежали мурашки — бархатные звуки словно обволакивали, скользя по душе гладким шелком. Хинамори закусила щеку изнутри. Она ожидала второго раунда. — Я могу найти дорогу сама. — Но тебе снова могут досаждать арранкары, — Айзен убрал прядь волос за ее ухо, проведя по щеке самыми кончиками пальцев. — Я не хотел бы, чтобы они прикасались к тебе. — Я тоже не хотела бы, чтобы ко мне прикасались. — Вот как? — Соуске вскинул бровь — снова она показывала зубки. Очерчивала границы, четко ставя рамки. Почти одергивала его. Не то, что не стелилась под ноги — одергивала. — Именно. Простите, я пойду, — встав, Момо коротко поклонилась ему — как раньше, когда была лейтенантом, и от этого вырез на ее платье открыл вид на края груди. Айзен сжал зубы, глядя, как она удаляется, как бедра немного покачиваются при ходьбе: догнать, впечатать в стену грудью, задрать платье, раздвинуть ноги, и пусть она кричит, и пусть плачет, и пусть умоляет прекратить, он все равно возьмет ее… но тогда ему не будет приятно. Проклятая связь соулмейтов не позволила бы ему брать ее силой — тогда Айзен ощущал бы себя также изнасилованным, а этого ему не хотелось. Застонав, он провел рукой по лицу. Черт возьми, это было невыносимо.***
Черные волосы Кьёки Суйгецу трепал ветер. Она любила бывать на самом верху Лас-Ночес, балансируя на грани — так чувствовала себя на вершине этого мира, чье сердце мерно и ритмично пульсировало в такт с ее. Огромный, жуткий и пустой, Уэко Мундо был хаосом, тем самым, первозданным, из которого однажды родились земля и небо. Айзену шла роль владыки Уэко Мундо — но не больше. Планы своего шинигами Кьёка не одобряла. Соуске зарывался, Соуске хотел слишком много; она чувствовала — не потянет. Не сможет. Не справится. У него нет тех сил, что необходимо иметь богу, и мир попросту рухнет, выпав из его ладоней. Его способы достижения целей ей тоже не нравились, и она не хотела бы, чтобы ее клинок пронзал невинных. Не в бою, в объятиях; Кьёка была готова возненавидеть Айзена за то, что он почти сделал — но он не сделал. Кьёка давно подозревала, что с Хинамори у ее шинигами все заходит дальше, чем Соуске хотелось бы. Он вел себя с ней мило, как и со всеми, он был добрым, он потрясающе притворялся — настолько хорошо, что иногда сам путал, где кончается игра и начинается что-то настоящее. То настоящее, чего в нем не могло быть. Чего он не признавал. Тот Айзен Соуске в Сейретее был иллюзией до последнего жеста — так он хотел думать, но сам не подозревал, что, когда он накрывал плечи Момо пледом, или когда сосредоточенно учил ее каллиграфии, выводя на бумаге иероглифы, или когда успокаивал ее, если она нервничала, и во многих других проявлениях заботы и ласки — он был намного более настоящим, чем планировал. Кьёка точно знала, Кьёка чувствовала, Кьёка знала его лучше, чем он знал самого себя. Кьёка была им. В холодном воздухе зазвенели бубенчики, ветер донес тонкий аромат ландышей и персиков — и огня. Пылающий цветок, пламенный цветок. Кьёка улыбнулась сама себе; ждала, когда же она придет. — Тобиуме. Обернувшись, Кьёка одарила девушку в белом кимоно ласковой улыбкой — от одного взгляда на нее ее переполнила нежность, ласковая и теплая. Любит шинигами — любит занпакто, связь между ними гораздо крепче, чем связь соулмейтов, хотя далека от романтической любви или сексуального желания. Кьёка Суйгецу не была родственной душой Айзена Соуске, она была неотъемлемой частью его души, поэтому Тобиуме вызывала в ней чувства, ранее неведомые, и эти чувства радовали, окрыляли и согревали. — Кьёка-сан, — Тобиуме ответила вежливой улыбкой. — Рада встрече. — И я рада, — Кьёка заложила руки за спину. — Тебе нравится здесь? — Не очень, — честно сказала Тобиуме. — Здесь слишком пусто. — Это мир Пустых. Каким еще он должен быть? — Я люблю цветы, а здесь их нет. — Нет? — Кьёка взмахнула рукой, и прямо из крыши Лас-Ночес под ногами Тобиуме расцвели камелии: алые, розовые и белые. Тонко благоухающие, сами подставляющие головки под ее ладони, будто зверушки, а не цветы. — Они не настоящие, — качнула головой Тобиуме. — Их нет здесь, просто я их вижу. — Упрямая, — Кьёка щелкнула пальцами, убирая цветы. — Точь-в-точь, как твоя шинигами. — Ай-яй-яй, — слева раздался ленивый тягучий голос. — Как нехорошо сплетничать о других в их отсутствие. На крышу рядом с девушками шагнул высокий мужчина — длинные белые волосы стелились до пят, на макушке торчали лисьи уши. Улыбнувшись, он провел по губам раздвоенным змеиным языком. — Шинсо, — проворчала Кьёка Суйгецу, пряча руки в широких рукавах лилового кимоно. — Тебя не учили не влезать в чужой разговор? — Нет, — он склонил голову набок. — Не учили. Здравствуйте, Тобиуме-сан, — Шинсо вежливо поклонился той, Кьёку удостоив лишь кивком. Кьёка ему не нравилась; опасная, смертоносная и насквозь фальшивая. Острым лисьим нюхом Шинсо ощущал от нее запах смерти. — Добро пожаловать! — Сузумуши хлопнул в ладоши, материализовавшись справа. — Как чудесно, что нас стало больше! Будет не так скучно! От его улыбки Тобиуме пробрала дрожь — если Шинсо улыбался кровожадно, но не пугающе, то выражение лица Сузумуши вызывало мурашки. Он казался доброжелательным, но Тобиуме легко могла представить, как с такой же улыбкой он потрошит ее внутренности — и все же он не был врагом, ибо его шинигами помогал Хинамори. Насчет двух других она была не уверена. — Разве вам было скучно втроем? — невинно спросила Тобиуме. — Всегда хорошо, когда становится больше прекрасных дам, — Сузумуши манерно поклонился. Шинсо спрятал усмешку за широким белым рукавом. Кьёка поджала губы. — Ты рад обществу прекрасных дам, но рады ли они тебе? — О, — Шинсо вскинул бровь. — Кьёка-сама, вы ревнуете? — Еще чего, — она вздернула носик. — Тобиуме, идем отсюда. Эти мужланы не та компания, какая тебе нужна. На «мужланов» эти двое походили меньше всего — изящный Шинсо напоминал девушку, Сузумуши был подростком. Тобиуме стало смешно: Кьёка Суйгецу на самом деле ревновала — и ревновала не мужчин, а ее, потому и хотела увести подальше; точно так же Айзен стремился оставаться наедине с Хинамори. — Не будь такой врединой, Кьёка, — протянул Сузумуши. — Я хочу полюбоваться! — в отличие от своего шинигами, он был зряч, и его взгляд словно ощупывал Тобиуме с ног до головы, заинтересованный, любопытный и будто немного восхищенный. — А я хочу, — сказала она, — поговорить. О планах на будущее. Наши шинигами совещаются, чем мы хуже? — Что толку говорить о будущем, — фыркнул Шинсо, мрачнея — о том, что задумал Гин, он знал, и боялся, что у того ничего не получится. От Кьёки исходила слишком могущественная сила, а Шинсо не был таким сильным. Говорил об этом Ичимару, но бесполезно. И поздно — он уже сделал то, что сделал, и его клинок окропила кровь чиновников из Совета, а позже — Кучики Бьякуи. Не та кровь, которой он хотел бы напиться, но и Гин не хотел ее проливать. И Кьёка — не хотела. Только Сузумуши радовало то, что они делали, как ребенка, отправившегося гулять в парк аттракционов. — Разумеется, мы у… — договорить Сузумуши не позволила Кьёка, в один миг оказавшись позади и закрыв его рот тонкой ладонью. «…ничтожим Общество Душ» осталось невысказанным. Для Тобиуме и Шинсо вовремя активировавшая иллюзию Кьёка Суйгецу не пошевелилась, а Сузумуши сказал «Разумеется, мы повеселимся» — первое, что пришло ей в голову. — Думай, что говоришь! — прошипела она, ощутимо больно щипая мальчишку за предплечье. — Нельзя трепаться об этом при ней! Она расскажет Хинамори! Неужели тебе не ясно, что она пришла не поздороваться, а шпионить? — С тобой у нее это точно не получится, — проворчал Сузумуши. Кьёка еще раз ущипнула его и вернулась туда, где стояла, сняв иллюзию. В этом она была сильнее Айзена; пользуясь абсолютным гипнозом, он все же не мог применять его так легко, играючи, не напрягаясь. Для Кьёки же это было так же просто, как моргнуть, и с самого начала она осознанно не делилась со своим шинигами всей силой. Когда он впервые смог проникнуть в их общий внутренний мир, Кьёка проверяла его на прочность во всех смыслах: выдержит ли физически, ментально и морально. Физически — выдержал, не так уж это было сложно, ментально тоже справился легко, но морально… «Зачем тебе эта сила?» — спрашивала она, когда Соуске оказывался посреди поля лиловых ликорисов. Все вокруг него менялось, плыло, Кьёка показывала ему самые разные пейзажи от раскаленных пустынь до бескрайних снегов, но настоящими были именно лиловые ликорисы, озеро и луна. И отражение луны на поверхности воды. И Кьёка, чье лицо напоминало отражение Айзена в зеркале — лишь более смягченные женственные черты. Будто его сестра-близнец. Он отвечал, много чего отвечал. Говорил, что хочет служить и защищать («Врешь», — усмехалась Кьёка), что хочет достичь высот («Не только», — насмешливо хмыкала она), и наконец — что хочет стать тем, кто займет место бога. Тогда Кьёка сдалась и раскрыла ему свое имя, ибо он не солгал, но делилась с Соуске лишь частью своего абсолютного гипноза. — Повеселимся, — недоверчиво протянула Тобиуме. — Разве это будет не война? — Война, конечно, — закивал Шинсо. — Урахара Киске контролирует всех в Сейретее, и они считают нас врагами. Поэтому они встретят нас с оружием, — эта мысль вызывала в нем липкий страх, как и в Ичимару. Стоило лишь представить, как на поле боя появляется Рангику, и его трясло. Он не хотел с ней сражаться. Он не хотел, чтобы она сражалась. Все внутри него переворачивалось от одной мысли, что ее ранят. — Кто такой этот Урахара Киске? — проворчала Тобиуме. Занпакто троих предателей переглянулись. Кьёка создала веер, прикрыв им лицо. — Это длинная история. Слушай…***
Вина впивалась в душу Рангику острыми кошачьими когтями. Она поступила ужасно, когда поцеловала Хисаги — неважно, в каком она была состоянии. Она не должна была доводить себя до того, чтобы ее несли на руках в отряд. Она должна была отрезвить себя… но Хисаги мог отрезвить ее сам. Прямо там, в своем кабинете. Он же сделал это, но потом, когда было уже поздно. Рангику было паршиво на душе и очень стыдно — перед обоими. Перед Гином и перед Шуухеем. Гин предал ее первым и заслужил измены, настоящей измены, больше, чем поцелуй с другим, но что-то останавливало Мацумото от этого шага. Хисаги и кто угодно другой из ее товарищей и подчиненных не заслуживали того, чтобы стать объектом мести в постели, но главным было не это. Главным было то, от чего Рангику хотелось выть, кусая руки. Она все равно его любила. Уже чертов месяц или больше они готовились к войне. Гина официально записали в предатели и все до одного поступили бы с ним на поле боя, как с предателем. Кира смирился; Гин восхищал его, но и он принял то, что Гин — враг. Мацумото не могла вырвать любовь к нему из души; это значило разорвать саму душу. Даже целуя Шуухея, думала о Гине, но после того невольно начала задумываться и о самом Шуухее, замечать, как он хмурится, когда пишет, какие у него широкие сильные плечи и мускулистые руки, и как он смотрит на нее, если думает, что она не замечает — с нежностью и жаждой. Прижав к груди стопку документов, Рангику встряхнула головой, прогоняя мысли, и ускорила шаг. Сейретей все еще находился на военном положении, хотя битва и должна была произойти в Каракуре, но ждать следовало всего, чего угодно. Рыжий рёка, Ичиго Куросаки, единственный, кто не был подвержен гипнозу Кьёки Суйгецу, усердно тренировался, чтобы достичь силы, способной победить Айзена. Все они тренировались — и чтобы быть полезными в сражении, и чтобы чем-то занять мысли; когда сосредотачиваешься на общении с занпакто, некогда думать о другом. Рангику тоже тренировалась, но и вполовину не так усердно, как Хицугая — а он еще и находил время на управление сразу двумя отрядами. В отсутствие Айзена и Хинамори исполняющим обязанности капитана Пятого отряда стал их третий офицер, но львиную долю документации Тоширо взял на себя, и за это время превратился в бледную тень. Как ему помочь — Рангику не знала: ее помощь с работой он бы не принял, он работал не из необходимости, а чтобы отвлечься, и мучила его совсем не усталость. И Хицугая, и Кира сходили с ума от страха и беспокойства за Момо. Все, что могла Рангику — приносить капитану чай и относить отчеты в Первый отряд. Чай ароматно дымился на его столе, а документы прижимались к ее груди. В Первом отряде стояла такая же скорбная атмосфера, что и в других — будто кого-то похоронили. Несколько попавшихся на пути рядовых почтительно склонили голову перед ней. — Здравствуйте, Сасакибе-фукутайчо! — Рангику раздвинула сёдзи в кабинет лейтенанта, где все было обустроено на британский манер, лишь традиционно японские сёдзи не вязались с антуражем кабинета лондонского аристократа. — Я… — и застыла. Как сразу не почувствовала его реяцу? Не прислушивалась, не считала нужным… — …я принесла отчеты. Здравствуй…те, Хисаги-сан, — в обществе Сасакибе Рангику не могла обращаться к кому-либо фамильярно. — Здравствуйте, Мацумото-сан, — Хисаги склонил голову. Мацумото положила документы перед Сасакибе, разделив на две стопки. — Это Десятого, — указала на одну, — это Пятого. — Хицугая-кун так старается, — покачал головой Сасакибе. — Если он переутомится, то не сможет сражаться. У нас на счету каждый боец. Мацумото-сан, проследите за тем, чтобы Хицугая-кун хотя бы хорошо питался. В противном случае я буду вынужден просить о помощи Унохану-тайчо. — Да, я прослежу, — кивнула Рангику, думая вовсе не о своем капитане — Хисаги стоял у выхода, дожидаясь ее. Его взгляд прожигал ей спину. Обратно к своим отрядам они шли вместе. Молча — Мацумото не начинала говорить, и Хисаги тоже молчал, но уже почти возле ворот Девятого проронил: — Ты меня избегаешь. Не вопрос, утверждение. Рангику отвела глаза, неосознанно прижав руку к груди — к кулону, к подарку Гина. — Не избегаю. — Это из-за того поцелуя? — Шуухей будто ее не услышал. — Я же сказала… — Рангику! — он повысил голос. Тут же сам этого устыдился — зачем на нее кричать? В чем она виновата? В том, что Хисаги — не Гин? — Да, поэтому, — признала она. Не закричала в ответ; Хисаги был уверен, что закричит. Видеть Мацумото грустной и виноватой было непривычно; даже переживая свое горе, она смеялась, а не плакала, и печаль прятала за невеселым хохотом. — Почему? — тихо спросил Хисаги. — Из-за Ичимару? Или… из-за меня? Рангику вздрогнула. Сжала обе руки на кулоне — тот казался теплым. Гин подарил ей его, когда получил первую зарплату, как рядовой Готей-13. Тогда они оба были еще детьми, но уже не сомневались, что будут вместе, когда вырастут. Всегда вместе. — Из-за… всего, — шепнула она. — Ран, — Хисаги шагнул ближе, проводя ладонью по ее щеке. — Я знаю, что ты чувствуешь… или думаю, что знаю. Но если ты хочешь… поддержки, — он сглотнул. — Я мог бы… Где-то внутри Казешини ругал своего шинигами подстилкой, подкаблучником, тряпкой и многими другими нелестными эпитетами. Шуухею было все равно, кто он и как это выглядит. Он должен был хотя бы попытаться использовать свой единственный шанс завоевать ее, переключив ее внимание на себя. Вырвать из змеиных объятий Ичимару — она заслуживала другой любви. Она заслуживала всего мира, но оплакивала предателя. — Ты мог бы… что? — неверяще переспросила Рангику. «Мог бы остаться с тобой». «Мог бы утешить тебя». «Мог бы помочь тебе его забыть». Все это звучало не так, как он чувствовал, все это было пошлым и фальшивым, все слова не подходили, горчили и путались. К черту. Хисаги поцеловал ее, обхватив ладонями ее лицо. Нежно, страстно, голодно, стараясь в поцелуе передать то, что чувствует, хотя бы малую толику… но она не отвечала. Не оттолкнула, но и не ответила. Замерла, став ледяной статуей. Оторвавшись от ее губ, Хисаги прижался лбом ко лбу, опуская руки ей на талию. Рангику отмерла, положила ладонь ему на грудь, мягко отстраняя. — Прости, — вымученно выдавила она. — Я не могу. Его слова можно было расценить иначе, понял Шуухей. Не так, как он хотел. Поддержка и утешение — совсем не то, что он имел в виду. — Я не предлагал тебе утешиться со мной, — пробормотал он, чувствуя, как краснеет. — Я… я… я… я люблю тебя! — Нет, — выдохнула Рангику прежде, чем подумала. — Нет, — отступила еще на шаг, будто Шуухей мог причинить ей вред. — Не отвечай сейчас! — взмолился он. — Не сейчас! Я знаю, тебе нужно время… я не собираюсь занимать чужое место! Я хочу занять свое, быть для тебя не заменой, быть для тебя другим, не… им, а собой! Я лишь хочу сказать, что собираюсь ухаживать за тобой, и я… — Хисаги… — …и я постараюсь… Ну зачем, зачем он так? — Хисаги… — …чтобы ты снова улыбалась, и чтобы ты улыбалась мне… — Хисаги! Резко закатав рукав, Рангику обнажила предплечье. На коже проступили буквы — алые, как порезы. Она знала, что Хисаги должен их увидеть, и он увидел — присмотрелся, распахнув глаза. «Какое странное имя». — Твой… соулмейт? — проговорил он одними губами. Земля под ногами словно покачнулась, уплывая. Рангику кивнула. — Гин? — совсем беззвучно прошелестел Шуухей. — Да. Рукав упал, скрывая надпись. Рангику осторожно дотронулась до руки Хисаги. — Прости меня. Правда, мне очень жаль, но… время не поможет. Ты хороший, ты потрясающий, ты сделаешь счастливой любую женщину, и твоему соулмейту очень повезет… Хисаги убрал ее руку. Смотрел так, будто она пронзила его мечом, провернув лезвие внутри, и на миг Рангику захотелось обнять его, прижать его голову к своей груди, греть и баюкать, утешая — но лишь на миг, и это желание не имело ничего общего с любовью. Так Рангику вела бы себя с братом, если бы он у нее был. — Прости, — беспомощно повторила она. Хисаги мотнул головой, развернулся и вошел в шунпо — в последнюю минуту вспомнив, что так лучше, чем убегать, как мальчишка. Соулмейт. До последнего он надеялся, что это не так, что любовь Рангику к Гину обычная, не закрепленная узами — предать доверие родственной души, как сделал это Ичимару, казалось немыслимым, но его худшие опасения подтвердились, и он был обречен. Пытаться завоевать эту женщину — не то что стучаться в закрытые двери, а биться о каменную стену. Бесполезно. Невозможно. Разбивать руки в кровь, ломать кости, выворачиваться наизнанку — бесполезно. Он проиграл, не вступая в бой. Каким же жалким был тот его поцелуй. Каким жалким было то предложение «поддержать». Каким жалким было его признание. Каким жалким был он. Куда несется в шунпо, Хисаги не понимал, но, остановившись, чуть не засмеялся — храм Исе. Самое место для того, чтобы оплакивать разбитое сердце… но атмосфера здесь на самом деле успокаивала и умиротворяла. В прошлый раз Хисаги стало легче. Решив, что лучше так, чем снова надираться саке вместе с Кирой, Шуухей вошел в ворота, ступая не посередине, как раньше, а сбоку, вспомнив, что проходить тории нужно именно так, центральная часть ворот предназначена для божеств. Про тёдзуя тоже вспомнил, зайдя в павильон и там омыв руки и прополоскав рот — еле сдержался, чтобы не вылить воду из ковшика себе на голову, что было бы неуважением. Прислушавшись, Шуухей почувствовал в храме духовную силу Нанао — она пахла свеженапечатанными книгами, ладаном и тропическими фруктами. Теперь ее нахождение здесь не удивляло, но при ней было бы неловко разрыдаться, проклиная судьбу — и уйти тоже было бы нехорошо; он провел ритуал очищения, и Нанао, как хороший маг кидо, могла без усилий его почувствовать. Те шинигами, что делали упор на магию, часто начинали ощущать чужую реяцу так же, как ощущали запахи и звуки. Поднявшись по ступеням, Хисаги вошел в храм. Склонил голову: — Здравствуйте, Исе-фукутайчо. Ее ответный поклон был полон изящества, как все ее жесты. Идеальная, правильная до кончиков волос; в первый год их знакомства, пока в нем не погасли привычки руконгайского мальчишки, Хисаги так и подмывало засунуть ей за шиворот лягушку, чтобы посмотреть, как эта госпожа Совершенство будет по-девчоночьи визжать и вертеться, стряхивая со спины мерзкое земноводное. Потом он начал сомневаться в такой реакции, подозревая, что в случае несанкционированного помещения лягушки за ее шиворот Нанао бы без единого вскрика вынула бы ее оттуда, одарила бы Хисаги убийственным взглядом и продолжила делать то, что делала. Что бы она ни делала. — Снова решили помолиться? Приятно, что в этот раз вы проявили уважение, — и говорила тоном учительницы. Скрипнув зубами, Хисаги соединил руки. — Сначала поклоны, — бесстрастно напомнила Нанао. — Вы что, мико, что ли? — огрызнулся Шуухей — и его левое предплечье обожгла резкая боль. Глаза Нанао широко распахнулись — инстинктивно она схватилась за свою руку, выдохнув испуганное: — Не может быть! — Нет… — Хисаги мотнул головой. — Нет! Это было слишком. Слишком неправильно, слишком нелепо, слишком не вовремя. Судьба словно издевалась, сначала отняв у него любимую женщину и почти сразу навеки связав с другой, с той, которую он никогда бы не полюбил и которая никогда не полюбила бы его. Зажав рот обеими ладонями, будто сдерживая крик, Нанао вошла в шунпо. Хисаги остался в храме совсем один — и упал на колени, закрывая лицо руками.