Разбитое солнце

                    Три дня прошли незаметно: Сатору постоянно спал или же метался в горячке, сбрасывая одеяло и руки Кадзе. Шептал в беспамятстве обрывки фраз, ничего не значащих для неё, но очевидно важных для него. А иногда замирал, распахивал глаза и начинал жутко, истерично смеяться. Смех всегда обрывался на высокой ноте, заканчивался всхлипами. Это состояние пугало Кадзе больше всего: когда яркие бирюзовые глаза наполняются слезами. В такие моменты Сатору ничего не видел — взгляд был направлен вглубь.       Проблем с ним оказалось больше, чем можно было представить, хотя Кадзе поставила на ноги не одного беспокойного пациента в больнице. Если он не спал и не лежал в лихорадке, то просто молчал, уставившись на горы или в потолок. Её заботу принимал не с благодарностью или как должное, а как что-то неизбежное. Тело слушалось лучше, отвары делали своё дело. Пока Кадзе отпаивала его бульонами, но на четвёртый день решила, что внутренние органы уже могут переваривать не твёрдую пищу.       Сделав омлет из белков, Кадзе, подумав, заварила слабый чай и пошла к Сатору. После утренних процедур и приёма лекарств прошло несколько часов. Сатору в это время обычно сверлил дыры в потолке. Так и есть: даже не повернул голову, когда она вошла. Это начинало раздражать — строить из себя мученика бесконечно невозможно. Сила ушла? Вернётся. А если не вернётся, главное ведь, что остался жив. Близкие будут счастливы любому Сатору. Но как ему это доказать?       — Сегодня на обед омлет, — преувеличенно бодро сказала Кадзе. Села перед ним, подняла его голову и свернула подушку, устраивая выше. — Открывай рот.       Сатору одарил её взглядом, от которого, наверное, враги разбегались с истошными воплями. Вот только Кадзе было плевать.       — Открывай рот. — Она протянула кусочек омлета, но Сатору оттолкнул неуверенным, но упрямым жестом.       — Не хочу.       — Мало ли, что ты не хочешь. Я тоже не хочу с тобой возиться. Но лихорадка не уйдёт, если ты не будешь набираться сил. Представляешь, какую яму мне придётся выкопать, чтобы тебя похоронить?! Открывай рот!       Сатору недовольно сверкнул глазами и нехотя подчинился. Ел с таким видом, словно делает величайшее одолжение. Когда Кадзе протянула пиалу с чаем, он осторожно забрал её, хоть пальцы дрожали. Сделал глоток, пробурчал:       — Сладкий.       — В следующий раз сделаю не сладкий. — Кадзе обрадовалась: когда пациент начинает чего-то хотеть, это верный путь на тропе выздоровления. Но Сатору задул эту надежду коротким:       — Без разницы.       Желание схватить его за плечи и встряхнуть как следует захватило с головой. Скрипнув зубами, она пообещала себе, что приготовит самый сладкий чай и принесёт на ужин. И пусть у него внутри всё слипнется! Как будто у неё нет других дел, кроме как все свои силы бросать на какого-то полудохлого мага! Жила себе, никого не трогала, свалилось сто несчастий на голову. Мой его, подноси кувшин, чтобы в туалет сходил… Стоп. Кажется, она всё же поторопилась вводить в рацион жидкую пищу. Наверное, всё-таки придётся спуститься в город за подгузниками для взрослых. Кадзе вздохнула и покачала головой.        Сатору в голову пришла та же мысль. Незнакомая девушка и так возилась с ним, как с родным. Будет чёрной неблагодарностью заставлять подтирать ему задницу. Медленно сжав и разжав пальцы, Сатору осторожно облокотился на футон, перенося вес тела на руки и приподнимаясь. Острая боль полыхнула заревом, но он упрямо держался, пока мышцы не начали дрожать, а перед глазами поплыли чёрные точки. Обессиленно рухнув на подушку, Сатору глухо застонал. К вечеру Кадзе нашла его снова охваченным лихорадкой. Сладкий чай отменялся.                     Первые дни прошли в горячечном тумане, сотканном из обрывочных воспоминаний, переплетённых с реальностью и недавним прошлым. Сатору всесилен и уничтожает врагов щелчком пальцев. Сатору катится на велосипеде позади Сугуру, и солнце сияет. А потом кровь заливает глаза, своя и чужая. Он тонет в ней, захлёбывается. И океаны боли сливаются в бесконечность.       У него всегда так было: с перебором. Когда обычный человек улыбался, Сатору хохотал во весь голос. Если кто-то рассказывал лёгкую непристойную шутку, Сатору нёс такую похабщину, что уши сворачивались в трубочку. Если сила, то бьющая через край. Если чай, то самый сладкий. Если кошмары, то самые страшные.       Его словно стискивал в ладони великан. Перетирал меж пальцев, сплющивал, растягивал, выжимал. Голова пульсировала, залитая лавой: раскалённая, она стекала из пустых глазниц, в которых больше никогда не будет силы. Хрустели пальцы, ломаясь, выворачиваясь: печати больше не сложить. Горло забивалось битым стеклом: ни слова заклятья не произнести. Изломанной куклой Сатору падал в пропасть, но никак не мог достичь дна. И всё повторялось снова…       Громкая птичья трель нагло ворвалась в очередной кошмар и потянула за собой. Судорожно вздохнув, Сатору открыл глаза. Небо разгоралось, постепенно гасли звёзды, деревья на фоне зари казались нарисованными тушью. Дрожащей рукой Сатору провёл по лицу, стирая пот. Волосы облепили лоб, ныла челюсть — стискивал в беспамятстве, пульсировали раны, но в остальном он чувствовал себя почти хорошо. Лихорадка окончательно прошла.       Дрожа, он вцепился в футон и медленно сел. Простое движение отняло много сил, вновь залило потом: разрубленное пополам и срощенное тело протестовало и просило о покое. Но Сатору упрямо согнул сперва одну ногу, потом другую и попробовал встать на колени. Нет, без чужой помощи ему сейчас не подняться, придётся ждать, пока проснётся Кадзе. Или упрямо пытаться встать самому. Сатору выбрал второй вариант.       Солнце уже вынырнуло из-за верхушек деревьев, когда он наконец прислонился лбом к рейкам сёдзи. Ноги подкашивались от слабости, но Сатору упрямо шагнул на энгаву, распахнув сёдзи сильнее. Глубоко вздохнул: воздух здесь казался хрустальным — чистым и искрящимся. Так не похож на токийский, пропитанный ненавистью, амбициями и выхлопными газами. Прохладный ветер касался мокрой кожи, шевелил волосы.       — Зачем ты встал?! — послышался возмущённый голос за спиной. Сатору повернул голову: Кадзе оказалась невысокой — едва достаёт до плеча. Откуда в такой хрупкой девушке столько силы? Какого она уровня? Он сейчас даже каплю проклятой энергии не почувствует…       — Надо расхаживаться. Надоело лежать.       — Тогда хотя бы прикрылся, — проворчала она. Взяла одеяло, обмотала вокруг перебинтованного торса. — Не хочу больше смотреть на твою задницу.       Да уж, неудобств он ей причинил немало. Но ведь никто не просил спасать: могла бы бросить, через несколько часов он бы попросту умер. Так что не за что тут благодарить, скорее проклинать впору. Жаль, он больше никого проклясть не сможет.       — Ложись, хватит стоять.       Кадзе ловко обхватила его и закинула руку на плечо.       — Что ты?.. — Сатору уставился на её макушку. Волосы у неё непонятные: вроде каштановые, а отливают рыжим.       — Все силы, небось, потратил, чтобы встать. Если сейчас упадёшь, раны могут раскрыться. Ну и высокий же ты.       Ему действительно была необходима помощь: ноги дрожали и слушались с трудом. Кадзе помогла лечь, привычным жестом обтёрла лицо и шею мокрой тканью.       — Сколько я уже здесь? — спросил Сатору, наблюдая за сосредоточенным лицом.       — Восемь дней.       — Мне надо позвонить.       — Тут нет телефона. — Кадзе пожала плечами. — Есть кто-то, кому надо знать, что ты жив? Девушка? Жена?       — Друзья. — Сатору горько усмехнулся. — Если они ещё живы.       — Что с тобой случилось? Расскажешь?       — Нечего рассказывать. Я проиграл.       Он отвернулся, давая понять, что не собирается об этом говорить. Не говорить, не вспоминать. Жаль, забыть не получится.       Кадзе не стала настаивать. Ушла, вернулась с завтраком, помогла сесть и поставила поднос на колени.       — Ты живёшь тут одна. Почему?       Сатору не мог понять, в чём прелесть одиночества. Всегда окружённый толпой, он купался в чужих эмоциях, вызывая их снова и снова. Любые, без разницы, они были одинаковы на вкус. Что может дать одиночество, Сатору не представлял. Хотя теперь придётся распробовать — пожалуй, хорошо, что все считают его погибшим. Он не сможет вернуться в свой мир, не таким, каким стал.       — Потому что мне это нравится, — сухо ответила Кадзе. Что ж, залезать ей в душу Сатору не собирался. Он вообще всегда был плох в чтении чужих душ.       Больше говорить было не о чем. Сатору молча доел, отставил поднос и со вздохом сполз на подушку. Усталость разливалась по телу, клонило в сон. Обычный, глубокий. Кадзе ушла, когда он уже крепко спал.       День за днём, следующие два прошли в непрерывных попытках встать. Тело постепенно крепло, хотя боль не проходила. Разговоры с Кадзе были скупы и редки, почти всё время Сатору посвящал тишине и непрерывному потоку горьких мыслей. Чем теперь заняться? Что делать, как жить? Когда мог изменить мир щелчком пальцев, а теперь с трудом можешь этими пальцами щёлкнуть…       Кутаясь в одеяло, Сатору вышел на энгаву и осторожно сел. Поднял глаза к небу. Звёзды. Так много, что в глазах рябит. В Токио не видно звёзд. Да и кому придёт в голову ими любоваться? Сатору прислонился щекой к балке, подпиравшей крышу, поправил одеяло на плечах. Босые ступни по щиколотку погрузились во влажную траву — выпала роса. Скрипнули половицы: Кадзе вышла, молча села рядом и так же молча протянула пиалу с горячим чаем.       — Красиво тут, правда? — спросила тихо.       Красиво? Да, наверное. Сатору редко обращал внимание на природную красоту, зачем, если он сам — совершенство, а остальное — лишь его обрамление. Но его звезда погасла, а настоящие — вот они, над головой.       — Завтра снимем бинты. Ты достаточно окреп, чтобы дойти до горячего источника.       — От меня несёт, да? — хмыкнул Сатору. После того, как начал вставать, Кадзе перестала его обтирать. Не то чтобы он скучал по этому.       — Несёт болезнью, — пожала плечами Кадзе. — Я дам тебе одежду, правда, она будет коротковата.       — Я не надену чужие трусы.       — Кто сказал про трусы? Это кимоно.       — В твоё кимоно я не влезу.       — Оно не моё.       Кадзе поджала губы и отвернулась. Сатору покосился на неё: она смотрела на небо, не на него. Какая разница, кому принадлежит одежда — ходить голым надоело. Некоторое время они сидели молча, потом Кадзе встала и потянула за край одеяла.       — Пойдём, отведу тебя спать.       Сатору кивнул, равнодушно и привычно уже принимая помощь. Утром после завтрака Кадзе скомандовала:       — Оборачивайся в простыню, идём купаться.       — А бинты?       Сатору боялся увидеть, что стало с его телом. Не от того, что оно больше не идеально, а потому что шрамы будут вечно напоминать о поражении. О том, кем он был и кем стал. Черта, разделившая жизнь на до и после.       — Сниму у источника, идём.       Через сад вела узкая дорожка: плоские камни, между которых рос тёмно-зелёный мох. По краям росли бледно-голубые звездчатые цветы, нежный аромат лекарственных трав мешался с запахом пышных белых пионов. Придерживая Сатору за торс, Кадзе осторожно вела его вглубь сада, подстраиваясь под его медленные, тяжёлые шаги.       — Когда я была маленькой, представляла, что богини спускаются с небес и купаются в нашем источнике. — Дорожка вильнула вправо, обогнула прихотливо изогнутую сосну и вывела на каменную площадку. Окружённая зеленью чаша была заполнена водой, над которой поднимался пар.       — Боги не спускаются с небес. Они с них падают, — сказал Сатору, не думая.       Кадзе внимательно на него посмотрела, но промолчала. Отпустила, забрала простыню, положила на каменную скамейку, на которой уже стоял деревянный ковш, баночка с шампунем и мыло. Сатору возвышался над ней, как одна из скал, окружавших дом. У него была такая белая кожа, что казалось — она светится на солнце. Он почти не дышал, пока она разматывала бинты, слой за слоем. Страх был понятен: когда человек впервые видит последствия травмы, которые навсегда останутся на теле, не каждый может сдержать слёзы. Тем более, у Сатору не было ни одного шрама, даже крохотного — Кадзе отлично успела изучить его тело. Сейчас его торс пересекала жуткая полоса, не верилось, что его разрубило пополам. Просто не верилось. Но полоса обвивала петлёй, непрерывная, жуткая. Кадзе коснулась пальцами бугристого шрама.       — Посмотри, он не страшный, — сказала, а у самой противно заныло под ложечкой. Сатору вздрогнул и опустил глаза. Криво усмехнулся.       — Вот тебе и сильнейший, — пробормотал и пошатнулся. Кадзе моментально подставила плечо. Помогла спуститься в воду и сесть на выступ в чаше.       — Отдыхай, — сказала она, устраиваясь за его спиной и беря в руки ковш. — Но не надейся, что это войдёт в привычку. Когда вернутся силы, мыться будешь сам.       Сатору покорно склонил голову, когда она надавила на затылок. Волосы на нём сбились и превратились в паклю, пришлось промыть несколько раз, прежде чем они начали скрипеть. Потемневшие пряди облепили мощную шею: для своего роста Сатору был сложен идеально. Будь мышц больше, он выглядел бы слишком устрашающе.       — Дальше сам. — Кадзе встала. — Я схожу за одеждой и полотенцем.       По-хорошему, Сатору надо было поселить в комнате, где сейчас приходилось спать Кадзе, но она слишком маленькая, он там попросту не поместится…       Кимоно Матимо — решение отдать их Сатору пришло спонтанно. Точнее, это была единственная одежда, которую она могла ему предложить. В плечах они были одинаковые, только Матимо — гораздо ниже. Кадзе запрещала себе думать о кимоно как о чём-то важном и драгоценном. Просто ткань, сшитая особым образом, и только. Если считать так, не будет мучительно больно отрывать от сердца. Какое кимоно отдать, она не решила. Какое меньше дорого? Как можно выбрать?       Кадзе сидела перед тремя раскрытыми коробками и кусала губы. Небесно-голубое, с вышитыми сосновыми ветками, покрытыми снегом. Чёрное, свадебное. Фиолетовое — его они купили последним перед фестивалем фейерверков. Выдохнув, Кадзе выбрала первое, остальные бережно убрала в шкаф.       Когда она вернулась к источнику, показалось сперва, что Сатору уснул. Но вот глаза распахнулись, ослепив бирюзой. Волосы уже высохли и окружали лицо пушистым ореолом.       — Вылезай. — Кадзе развернула полотенце, которое принесла подмышкой. Сатору выбирался медленно, но она не помогала — пусть справляется сам. Обернула полотенце вокруг торса, почти прижавшись щекой к груди, и выпрямилась.       — Тебе бы обувь ещё подобрать, — протянула, глядя на его большие ступни. — Какой у тебя размер? Пятидесятый, что ли?       — Сорок восьмой. — Сатору пошевелил пальцами.       — Попробую сплести дзори , в детстве мы с бабушкой часто их плели.       — Ты столько всего умеешь, — заметил Сатору.       — Каждый человек обладает своим набором навыков. Мои на самом деле ограничены. А что умеешь ты?       — Я? — Сатору помрачнел. Кадзе прикусила язык — и правда, что умеет делать маг, который постоянно сражается с проклятьями? Только убивать. — Наверное, ничего.       — Значит, будешь учиться плести дзори! — с преувеличенным энтузиазмом воскликнула Кадзе и получила полный сомнения взгляд. Но обратно они возвращались в молчании, отчего-то ставшем уютным.       Когда Сатору вышел в кимоно, Кадзе не смогла сдержать улыбку. Нет, на нём оно выглядело иначе и никак не напоминало о Матимо. Рукава короткие, хакама заканчиваются над щиколотками, на груди едва сходится, выставляя напоказ ключицы.       — Увидел бы меня сейчас кто-то из друзей, — проворчал Сатору, вытягивая руки и придирчиво рассматривая ткань.       — Ты когда-нибудь носил кимоно? — осторожно спросила Кадзе. Любое напоминание о прошлом заставляло Сатору закрываться, но и совсем ничего о нём не знать — слишком странно, учитывая, что они живут под одной крышей.       — Конечно. — Сатору странно улыбнулся. Жутко. — В клане чтят традиции, порой приходилось им соответствовать.       Выходит, он принадлежал какому-то клану, но какому? Не считая трёх сильнейших, их множество, да есть ли смысл выяснять?       — Я поменяю постельное бельё, и можешь снова ложиться. Вижу же, что устал.       Сатору кивнул и прислонился к рамке фусума. Кадзе обогнула его: одним своим присутствием он заполнял пространство и делал небольшую комнату ещё меньше. Как начал ходить, так его вдруг стало слишком много.