Как красиво дьявол спит

«я вижу твои глаза, когда засыпаю. тут моё место с краю…»

      У всего в этом мире есть свой вкус — Утахиме знает это не понаслышке. У радости, у любви, у одиночества. И всеми можно упиться, отравиться, убиться. Но Утахиме всегда считала, что у страха он один. Мокрая тряпка в рыбьих потрохах. Несколько ощущений — скрипучий лёд на чувствительных зубах. Гвозди в черепной коробке. Ржавые спицы в теле. Утахиме — преподаватель литературы в киотском шаманском колледже, поэтому она прекрасно знает, с чем это всё сравнить.       Но этот страх совсем иной, не похожий ни на один, что она чувствовала раньше. И вкус у него — детство, что горчит на её языке, как окурок сигареты, и покрывает тело липким слоем холодного пота. Утахиме помнит всё, как будто это было вчера.       Тесный чулан, запертый снаружи на огромный замок. Холодные стены и могильная чернота, хоть глаза выколи. Мёртвая тишина, будто мира за тяжёлой дверью вовсе не существует. Будто он отвернулся от неё, как отворачивались все, кому она не нравилась. Девочка десяти лет в потрёпанных штанах и мокрой футболке. Холодный пот льётся рекой, и та дрожит от холода. Она съёживается от животного ужаса и глотает горячие слёзы. Лицо заливается краской и горит от жгучей обиды.       Она сидит, точно заживо погребённая и всеми забытая. Горло режет спазм и острое желание плакать навзрыд, но девочка из последних сил сглатывает его, обнимая себя тонкими руками. Она забивается в угол, как напуганное до смерти животное, и засыпает лишь тогда, когда попросту не остаётся сил.       Утахиме десять, и она до последней капли крови ненавидит темноту.       Утахиме тридцать один, и она всё ещё спит с ночником и фоном включает телевизор, чтобы только не помнить.       Утахиме тридцать один, и она съёживается всем телом, отчаянно борясь с желанием забиться в какой-нибудь угол. Кожей чувствует на себе чужой взгляд и сжимает челюсти. Только бы не пошутил.        Пожалуйста, Годжо… Молчи. Молчи. Молчи. Молчи.       Красный лихорадочно мигает в голове, как сломанный светофор посреди улицы.       — Стой здесь, — отчеканивает он, словно приказ отдаёт, и растворяется в темноте.       Не уходи…       Просьба, как белая вспышка — неожиданная и резкая. Утахиме обжигается о неё, как о кипяток. Одергивает себя, призывает опомниться. Годжо для неё не больше чем клоун, но Утахиме тяжело дышит, придавленная мыслью: она действительно не хочет, чтобы он уходил.       Утахиме застывает на месте не в силах шевельнуться и лишь смотрит в черноту, выискивая в ней знакомое очертание. Если она закричит — он придёт? А если попросит не уходить — он останется? Или посмеявшись, бросит её? Или сыграет с ней злую шутку: притворится, что его кто-то схватил и утащил?       Вопросы встают острой костью в горле. Проблема ведь не только в доме. Проблема в том, что Утахиме совершенно не знает, чего ожидать от Годжо. Она ни черта не знает, как он ведёт себя на миссиях. Она вообще ни черта о нём не знает, кроме того, что он — единственный шанс выбраться отсюда живой. А ещё он — человек, которому ей нужно довериться, чтобы выбраться отсюда живой. Вот так.       И кто кому в итоге нужен?       — Ты присядь, — Годжо появляется внезапно, заставляя Утахиме вздрогнуть всем телом и чудом сдержать вскрик. — Мы здесь надолго.       Утахиме слышит, как он что-то тащит в руках, ставит поодаль, щёлкает чем-то — и вот белая вспышка внезапно обжигает сетчатку глаза. Они следуют одна за другой, постепенно освещая холл. Хорошенько проморгавшись, Утахиме замечает несколько прожекторов.       — Нашёл в комнате. Видимо, кто-то из дальновидных притащил. Похоже, работают на батарейках.       — Прожектора могут работать на батарейках? — голос предательски дрожит. Утахиме цепляется за простую информацию, как за спасательный круг. Ловит момент, чтобы переключиться.       — Знаешь, я как-то не горю желанием думать об этом сейчас. Давай я отвечу тебе, когда мы выберемся, — хмыкает Годжо.       Ну конечно. Ему её страх не понять, поэтому незачем и подыгрывать. Вряд ли детство Годжо можно сравнить с её. С момента, как они познакомились, Утахиме поняла: этого ребёнка не обделяли ни в чём. Сдували пылинки, позволяя тому всё на свете. И теперь он думает, что ему всё можно, и он останется за каждый фокус безнаказанным. И правильно думает, чёрт возьми.       Кто ему что скажет? Яга? Ёшинобу? Старейшины? Он всех и каждого вертел. Щелчок его пальцев — и от колледжа останется одно выжженное поле. А если выйдет из себя, захлебнувшись яростью, то и от мира ничего не останется.       А про Утахиме и говорить нечего. Ему плевать, насколько шаман старше. Если его сила равна потугам муравья, то Годжо даже в его сторону не посмотрит.       Нет, Годжо никогда не понять её страх.       — Сядь. Ты еле стоишь, — вдруг говорит он ровным тоном, не выражающим абсолютно ничего. Простая просьба без эмоциональной примеси. Утахиме не может расслышать ни издёвки, ни снисхождения. Ничего.       В свете прожекторов её дрожь не скрыть. От глаз Годжо — в особенности. Он стоит без повязки, а значит видит её на все двести процентов. И наверняка видит насквозь, считывая каждую эмоцию, проскользнувшую на её бледном лице.       Утахиме громко сглатывает вязкую слюну, и та медленно стекает по сухой глотке. Она не сразу понимает, насколько сильно её мучает жажда. Разворачивается к рюкзаку и едва переставляет ноги, мышцы которых окислились от страха.       Она бы опустилась на четвереньки и кое-как доползла бы до рюкзака, не будь Годжо рядом. Такого позора Утахиме допустить не может. Достаточно того, что она еле идёт. Шатается на каждом шагу, как пьяная, но до рюкзака всё же доходит, осторожно опускается рядом с ним и дрожащими руками шуршит внутри. Достаёт бутылку с водой и жадно пьёт её. Капли воды стекают по её подбородку. Всё изящество и женственность, которую Утахиме взращивала в себе, в миг улетучивается.       Вчера она с присущей ей лёгкостью налила в две чашки чай. Её изяществу можно посвящать песни, а лёгкости, с которой она выполняла простые движения достойны были императорской похвалы.       Сегодня Утахиме жадно хлебает воду из бутылки и громко её сглатывает.       — Верблюд, — хихикает Годжо, когда та ладонью вытирает мокрые губы.       — Пошёл к чёрту.       — Как грубо, — корчит обиженную мину.       — Идиот.       — Язва.       Утахиме, фыркнув, запихивает бутылку обратно в рюкзак и резко застёгивает его. Отворачивается к стене и отчего-то чувствует на душе долгожданное облегчение. Страх успел набросить на её шею сухую удавку, а перебранка на злобу иронии ослабила верёвку. Но Утахиме, конечно же, — конечно же, — ни за что не признается, что Годжо фактически приложил язык к её постепенно возвращающемуся спокойствию.       — Какие будут идеи? — спрашивает она, сложив руки на коленях.       — Может, встанешь?       — Мне и так хорошо, — отмахивается, как от назойливой мошки. Хотя Годжо больше походит на огромного шершня, что держит в страхе всё живое. Такой же большой, длинный, шумный и надоедливый. Жалит так, что любой агностик или атеист в миг становится верующим.       Утахиме на мгновение увлекается этими мыслями и тянет губы в улыбке, тут же её скрыв.       Годжо подходит к стене, проводит по ней ладонью, а затем с размаху заряжает кулаком прямо в стену. Утахиме вздрагивает, машинально сжимаясь и закрывая лицо руками.       — Не пробить, — резюмирует он. — Похоже на барьер.       — А что на счёт твоих техник? Сможешь ими пробить?       Утахиме на мгновение тушуется, видя, как озадаченно Годжо чешет затылок, прикусывая губу.       — Что? Годжо, что?       — Я не могу использовать эти техники.       — Почему? От тебя даже собственные силы отвернулись? — не сдерживается от едкой шутки, хотя меньше всего сейчас хочется шутить.       — Смешно. Один-один, принцесса, — хмыкает. — Но нет, — неловко тянет губы в глупой улыбке. — Я забыл завесу поставить.       Утахиме замирает и темнеет. Брови медленно ползут вверх, а в горле застревают все возможные ругательства. Она с трудом их сглатывает.       — Ты идиот, — ядовито шипит. — Просто идиот! — Утахиме резко поднимается с места, клокоча от злости. — Опять из-за тебя во всех репортажах будут трещать о доме! И ведь ты… — давится воздухом. — Ты и меня подставил, Годжо! Мне же тоже выговор сделают. Могут лицензии учителя лишить. Чёрт, Годжо, что же ты…       Утахиме прячет лицо в ладонях и опускается на корточки, тяжко вздохнув. Последние крохи самообладания покидают её. Растворяются на дне трескающейся чаши терпения. Обида жжёт грудную клетку, тянется костлявой рукой к сердцу, сжимает его цепкой хваткой. И что теперь делать? Искать другой выход? Ждать рассвета? Ждать смерти? Что теперь делать?       Утахиме вновь тяжко вздыхает, а затем крупно вздрагивает, чувствуя крепкую ладонь на своём плече. Она поднимает глаза на сидящего рядом Годжо и сталкивается с его блестящим взглядом.       — Я не стану рушить дом, — голос спокойный, заверяющий. В нём нет издёвки. Взгляд — прямой, пробирающий. В нём нет игривости. — Найду другой выход.       Утахиме сводит брови и поджимает губы. Хочет выплюнуть ещё одно ругательство, хочет ударить его по щеке, хочет вцепиться зубами и прокусить до крови, чтобы только дать ему почувствовать всё свое отчаяние. Но вместо этого она прожигает его злым взглядом и молчит.       А что ещё остается? Кто, если не Годжо?       — Так что можешь не переживать, — подмигивает он. — Я прикрою твой красивый зад перед начальством.       — Одолжение мне делаешь?       — Скорее выражаю свою симпатию.       Утахиме пропускает это мимо ушей, как всю жизнь пропускала мимо сплетни о своей личной жизни.       — Обещай мне, — шепчет и покрывается пятнами, но отнюдь не от злости. От накатывающего смущения. От понимания, что она просит. — Обещай мне, что я не потеряю из-за тебя голову.       Годжо молчит несколько секунд, а затем уверенно кивает. Утахиме видит, как играют желваки на его лице. Она впервые видит его настолько серьёзным, лишенным маски шута. В глазах — льды разбиваются о скалы. Без дурацкой улыбки черты его лица выглядят ещё более острыми, способными вскрыть вены, как лезвие.       Интересно, а он хоть что-то видит в её глазах? Сравнивает ли её цвет с чем-нибудь? Например, со своим любимым сладко-цветочным чаем в большой кружке, на донышке которой тает шоколад? Утахиме на редкость не обласкана киотским жарким солнцем. Её кожа удивительно бледная в любую погоду.       Интересно, что думает Годжо? Её кожа, как молоко? А что думает о её певучем голосе? Мёд? Однажды Годжо посчастливилось услышать красоту её пения, когда они всем коллективном решили пойти в караоке. Утахиме тогда не поверила Сёко, когда та с довольной ухмылкой описала, как тогда смотрел на неё Годжо.       — Я осмотрю второй этаж, — вдруг сообщает он, поднимаясь и вмиг возвышаясь над ней, как огромная скала. Её Утахиме никогда не превзойти. Зато за ней можно спрятаться.       — Я с тобой.       — Уверена?       — Я не такая слабачка, как ты думаешь, — фыркает Утахиме, тут же поднимаясь. Её всё ещё пошатывает от пережитого выброса адреналина, но ясность ума полностью вернулась.       — Ты минуту назад на полу сидела…       — Да заткнись ты. Твоё молчание нравится мне больше.       — А мне нравится, когда ты теряешь голову не из-за меня, а от меня, — и молчит. Наблюдает со стороны. Она кожей чувствует его лисий прищур. — Понимаешь, о чём я?       Утахиме замирает на месте, как животное, испуганное яркими фарами огромного грузовика.       — Да расслабься ты, — тут же отмахивается. — Шучу я.       — Ты мне вообще не нравишься, — между делом говорит она, будто напоминает о банальном факте из жизни. Вот так просто, вот так прямо, бесцеремонно. Говорит, точно пулю в лоб пускает.       — Ты мне тоже не нравишься, Утахиме, — отвечает Годжо, и в хрипотце его голоса та слышит опьяняющее тепло. В нём только и хочется что согреваться от холодных стен дома. Прятаться от чернильной темноты.       Они молча смотрят друг на друга, точно ищут в чертах лица ответы на незаданные вопросы. Только Утахиме ничего, кроме ясности его глаз, и не видит. Зато прекрасно знает: он видит её целиком.       — Ладно, — Годжо первым надрывает звенящую в ушах тишину. — Бери свой фонарь и пошли.       — Тебе не нужен?       — Нет, я и так отлично вижу. Не волнуйся, — хмыкает. — Если что, я как истинный рыцарь, защищу тебя, моя принцесса.       Смеётся перезвоном колоколов, бьющимся хрусталём, звонкой песней. Не гогочет, как полоумный, не заливается лающим смехом. Смеётся на удивление приятно — не то, что раньше. Утахиме отчётливо чувствует вернувшуюся игривость.       Годжо всех прокатывает, как на американских горках — только держись. Вот он шутит в маске клоуна, а вот он пробирает серьёзным голосом, не терпящим непослушания. Вот он нахмуривается и высекает взглядом до самых волокон костей. И поди поспей за ним. Но есть в этом что-то интересное, захватывающее, не испытываемое ею ранее. Что-то её тянет. Зудит под кожей; урчит в желудке; горит на щеках.       Впрочем, она отгоняет эти мысли, затыкая их скрипом половиц. Годжо идёт впереди, и за его широкой спиной Утахиме почти ничего не видит, поэтому светит она лишь себе под ноги. Второй этаж практически не меняется за исключением таких же исчезнувших окон.       Утахиме светит на стены и, тяжело сглотнув, тянет:       — Мы здесь надолго, — с придыханием сообщает она, словно самой себе.       — Боишься? — Утахиме слышит в этом голосе довольную ухмылку и сдавливает челюсти.       — Нет, — отрезает.       «Да, чёрт возьми», — думает. И страшится не только замурованных стен, напоминающих ей о гнилом детстве. Она страшится своей беспомощности. Страшится осознавать, что сейчас зависит не от самой себя, а от человека, имя которого обжигает кислотой язык. Сейчас её безопасность в чужих больших ладонях, и Утахиме не знает, что с этим делать, как правильно реагировать. Доверить себя тому, кого вчера она ещё презирала, а сейчас надеется, что он не оставит её одну.       Чёртово отчаяние, что сочится из неё, как смола из прорех в дереве.       — Знаю, что боишься, — режет без ножа. — Ты всегда всего боишься.       Годжо не хватает чувства такта и доли эмпатии — это общеизвестный факт. Удивляться его грубости и бесцеремонности — тратить время впустую. Утахиме ничего не отвечает, даже не ругается, не посылает его от души. Пусть думает как хочет. Когда закончится миссия, она напишет отчёт и забудет всё, как страшный сон. Смоет всё в унитаз, смачно сплюнув туда.       — Не всего, — тихо добавляет она и светит фонарём в упор. — Тебя не боюсь.       В обрамлении света Годжо выглядит точно фарфоровое изваяние. Тянет губы в ухмылке, режет своими острыми скулами, пробирает довольным прищуром.       — Следовало бы.       — А что ты сделаешь? — Утахиме делает пару шагов навстречу, изрядно подпалившись нависшим напряжением. Оно искрит в воздухе и поднимает волосы дыбом. Утахиме напирает, провоцирует и смотрит в блестящие глаза. — Убьёшь меня? Давай, — дёргает плечом. — Я не боюсь смерти. Я своё отбоялась, Годжо.       Она прожигает его хмурым взглядом, как окурком одежду. И впервые ни чуть не тушуется, когда тот смеряет её всю, чуть ли не облизывая глазами. Настолько это отвратительно-притягательно выглядит. Пусть смотрит на неё, пусть знает.       — Кажется, девочка выросла, — голос хриплый, глубокий. — А чего коленки дрожат?       — Я тебе не девочка, — вскидывает подбородок. — Я человек, а не машина для убийств, вроде тебя.       Туше. Годжо, не убирая улыбки, хмыкает и качает головой.       — Ладно, человек, принцесса и не-девочка. Я тебя понял, — подмигивает. — И не хмурься так, а то морщины пойдут.       Утахиме не успевает ничего ответить, Годжо широким шагом отходит от неё, вновь растворяясь в темноте. Она чувствует лёгкий шлейф его наверняка дорого парфюма и думает, что даже на душную миссию Годжо собирается в идеально выглаженной форме и вкусно пахнущий. Интересно, гладит её Иджичи или же Годжо всё-таки спускается с небес до такого житейского, не достойного Избранного на Небе и Земле, дела.       Впрочем, Утахиме не успевает как следует зацепиться за эти мысли. В этот раз её окликает Годжо, и голос его звучит твёрдо.       — Что? — Утахиме снова светит ему в лицо в надежде, что тот почувствует дискомфорт. Тщетно. Годжо плевать на это с такой же лихвой, с которой он плюёт на всё, что его не волнует.       — Посвети сюда, — он указывает пальцем куда-то вниз. Утахиме прослеживает фонарем.       — Человеческие останки, — говорит она, опуская на корточки. — Одни кости. Давно тут.       Утахиме медленно обводит скелет светом фонаря, подмечая трещины на костях. Видимо, человек с кем-то дрался.       — Тут нет оторванных конечностей, скелет целый.       — Вот тут есть, — Годжо опускается рядом на корточки, обхватывает ладонью руку Утахиме и ведёт ею в сторону.       От второго человека Утахиме находит лишь разбросанные кости. Запёкшееся кровь ореолом расползается вокруг останков.       — Его явно обглодали. Только кто… Проклятия?       — Я бы почувствовал.       Утахиме ещё сильнее поджимает губы и снова обводит останки фонарём, пока не подмечает белый помятый листок, лежащей на коленях скелета. Она тянется к нему рукой, осматривает, раскрывает и понимает, что это предсмертная записка.       Утахиме надеется, что в ней будет хоть какой-то намёк на происходящее здесь, но чем больше она погружается в текст, тем пуще бледнеет.       — Это не проклятие, — тихо говорит она дрожащим голосом.       — Что?       — Это не проклятие её съело.       Годжо молчит, выжидая. Утахиме тоже молчит, подбирая слова.       — Мне щипцами из тебя информацию тянуть?       Она игнорирует фразу, тяжело сглатывая, а затем едва слышно тянет.       — Это останки девушки, — Утахиме ведёт фонарём к скелету и судорожно выдыхает. — Он её съел.       Тяжёлое молчание Годжо дробит в себе, как мясорубка кости. Утахиме чувствует, как выпитая вода рвётся обратно. Она дышит носом, сдавливает челюсти и ещё раз перечитывает письмо.