Мордидита

      Пальмы качались под бесконечный реггетон. По улице прогуливались, нет, буквально плыли люди в яркой одежде, все будто были героями какого-то безумного карнавала, шествия. Если шествия, то очень ленивого. Такой медленный образ кубинской жизни меня напрягал и успокаивал одновременно. Я шел в чьих-то умело мной украденных с пляжа шлепанцах и случайным участником всего этого феерического представления покачивался между реальностью и дурными барахлящими мыслями.       Со мной ничего моего.       Всё – от рома до пляжных тапочек – я украл. Не знаю, где все мои деньги. Может, я и вправду их проиграл вчера, так вчера сразу и отдал, а требующий амбал забыл об уже выплаченном долге?       Моего у меня вообще ничего не осталось.       Надо как-то обратно в Гавану. По приезде хоть головой подумал и домик снял на подольше. Конечно, я бы мог даром своим проникнуть в любой банк: создать портал, вскрыть чью-то ячейку, да вот пообещал себе: больше никакой способности. Для меня честь так отдавать дань его идее. Он так хотел, так мечтал, так одержим был своими бреднями о чистоте мира без эсперов, и едва-едва не успел. Почему-то мечту его мне захотелось исполнить хотя бы лично. Пусть я и капелька в море, но отчего-то так приятно внутри!       Мой Фёдор улыбнулся бы и, может, даже похвалил меня.       Да что за чушь! Будто мне это нужно!       Я с хлопком откупорил бутылку и сделал глоток. Фёдор, Фёдор, да пошел к черту этот Фёдор! Так оставлять меня – бесчестно.       В метрах ста от пляжа виднелась остановка. Я разумно предположил, что это обычная городская, но, рискнув и еле шевеля языком спросив, выведал, что раз в час здесь идет и междугородний автобус до столицы. Джекпот.       – Сеньор, приехали! Триста песо!       Проснулся я в Гаване. Сколько?! Столько у меня не было, и я, очень грубо оттолкнув разбудившего меня, благо, хиленького водителя, выбежал из автобуса.       Высадился я у Большого театра Гаваны. Красив и велик. Я всегда любил театры, и вот, снова к ним меня ведет сама жизнь. Присел на лавочку подле и, задрав голову, стал рассматривать эти роскошные шпили. До чего красивы они были в своем устремлении вверх, до чего стремились вниз, когда этого искусства касались люди недостойные. Как бесят меня эти фотографирующиеся туристы! Великое театральное искусство могут по-настоящему вкусить только люди образованные, знающие, а не те, что позорят это великое сооружение своими показушными фотосессиями!       Наверное, были бы у меня деньги на театр, я бы так не злился. А от их отсутствия и вызванной им скуки приходится рассуждать о великих вещах. Да уж! Чем счастливей и сытей человек, тем меньше он глупо философствует.       – …прямо в наш медовый месяц трахнуть кубинку, да ещё и такую уродливую! Изменщик! Предатель! Ненавижу!       Я обернулся на писклявые женские вопли. Как замечательны были разборки русской парочки. Как по-родному.       – …этажом ниже нашего номера! Козёл! С ней и ходи по балетам!       Вся толпа, собравшаяся у театра, наблюдала, и как же славно было не только наблюдать, но и понимать ее противный голосок. Наблюдать за чьими-то ссорами – вот он – мой ближайший и самый доступный досуг.       О! А этого я подсознательно и страстно ждал. Разъяренная и преданная таки швырнула в лицо своего неверного две бумажки и в слезах убежала с площади. Он побежал за ней, готовый пасть в ноги и вымаливать прощения, а мне оставалось только вскочить со скамейки, подкрасться ближе и первым забрать брошенные на пол, как я верно предугадал, билеты в театр.       Наверное, я его понимаю. Перед здешними сочными мучачами вообще трудно устоять, а с такой женой-истеричкой так и подавно. Я б и сам от такой сбежал на этаж ниже к первой попавшейся.       Так-с. Какой-то народный балет. Сегодня, в пятницу, семь вечера. Успею. Только бы найти свой дом.       Найти свой дом…       Спустя час похождений я забрел в свой район для останавливающихся на Кубе богачей. Конечно, не обошлось и без того, что я пару раз стучался в чужую дверь, но, благо, спустя полчаса скитаний свой домик таки нашел. Ключи я тоже потерял и залез через окно, которое вчера оставил на проветривание. Даже не знаю, идиотский ли был это ход или продуманно мудрый.       Какой здесь был непривычный мне порядок. Видно, вчера меня не было целый день.       Я открыл свой чемодан и достал оттуда зубную щетку и приличный, но мятый белый пиджак. Развесил его на двери, чтоб хоть чуть разгладился к вечеру. Всё тело болело. И чесалось от морской соли и песчинок. Срочно в душ.       Обернув полотенце вокруг бедер, я раскинулся на старом кресле и включил стереосистему. Надо же, еще дисковая. Воткнул туда первый попавшийся диск и из колонки раздались танцевальными латинскими ритмами.       Как весело.       Я потянулся к бутылке рома. О, а там совсем немного осталось. Надо же теперь, как там это называется, экономить…       Время тянулось долго. Да я и не спешил его занимать чем-то полезным. Просто валялся на кресле и даже ни о чем не думал. Я не хотел. Я больше никогда не хотел думать, потому что мои думы не приносят мне ни-че-го.       Мне так хорошо, когда мое сознание затуманено, и я не могу здраво мыслить. Мне очень это нравится. Мне очень, очень нравится, мне хочется быть человеком, которого не заботит больше ничего! Мне будет так легче. Нет, вы не подумайте: я совершенно в здравом уме и рассудке. Я понимаю, что мне это не помогает; я осознаю абсолютную бессмысленность любой своей попытки побега. Но что я должен делать, что, кто мне подскажет? Что мне еще остается?       Я же не дурак, не пьянчуга какой-нибудь, да, я знаю, что мои раны не сможет залечить ни одна бутылка. Я просто принял, что они всегда будут оставаться со мной. От них уже нет исцеления, но есть глушитель симптомов, так не осуждайте же меня! Я люблю этот свой хрупкий мирок, который, правда, рушится при первом же прикосновении реальности. Но раз за разом я его строю снова, я погружаюсь, прыгаю в него, как в бездонную пропасть, надеясь, что на этот раз она точно сможет поглотить меня целиком, но каждый раз она лишь отталкивает, оставляя меня наедине с самим собой.       Всё, я всё-таки выпью, потому что я опять начинаю думать. Я не хочу! Я не могу! Я не могу больше думать!       Думать – больно.       Я пил и пил – ха! Сейчас-сейчас, придумал попафоснее – как бы выразился ты, мой дорогой друг, прельщался насыщением чрева своего и упивался.       Грешно, зато помогает.       Я задремал. Уже вечер. Надеюсь, не проспал. На часах шесть: да я как раз вовремя. Я влез в свой деловой пиджачок и повертелся у зеркала. Ух, пляжные штанцы и парадный фрак! С иголочки! Только одна деталь меня в начала раздражать настолько сильно, ну настолько она меня взбесила, что я закипал! Я оббегал весь домишко в поисках ножниц и нашел только садовые кусторезы в чулане. Вернулся к своему отражению и отсёк себе косу.       Всё.       Вот я и в театре. Сижу и жду начала. Сегодня кубинская культура немного смилостивилась надо мною (или наоборот?) и вместо очередной попойки пообещала обрадовать своим балетом.       Сцена была огромна, ну а я маленьким человечком сидел где-то в середине партера среди сотен таких же маленьких человечков и скромно ожидал начала.       Свет погас. Я смотрел, как на подмостки выбегали и убегали обратно танцоры и танцовщицы в ярких золотых национальных костюмах, плясали свои заводные танцы; мужчины кружили своих горячих женщин, прикасались невзначай к их не менее горячим телам, наклоняли, опять вертели, опять к ним прижимались, а я вдруг понял, что мне стало уныло.       Они слишком страстные, чересчур их внутренний огонь рвется наружу. Точно! Ну непонятно такое человеку русскому и скромному: нам здесь станет скучно и мы быстро перестанем улавливать суть движений этих бульварных, заурядных танцулек. Дело иное, например, наш отечественный балет, не пошлый, как этот, а изящный и чистый, как понравилось бы ему, со смыслом, а не глупые дрыганья под одинаковые веселенькие сюжеты! В срочном порядке должны мы форсировать русское наше возвращение на Кубу! А-а-а! Латиносы без нас с ума посходили!       Нет, вы не подумайте, в Кубу я влюбился еще вчера. Не могу сказать, что полюбил, потому что принимал не до конца: все-таки мне нравился ее ритм, меня веселили ее люди, меня восхищала пылкость здешних девочек. Но нельзя, нельзя ведь нести это в театр! Театр – почти святыня, где бы он не был возведен! И это грязное преступление! Это ведь как подкрасться с ведром белой краски к самой удачной картине Казимирки Малевича!       Чистое осквернение!       Я вдруг отрезвел. Кто там… Кто это на сцене?       На фоне кучи черномазых она показалась мне самым бледным существом на всем белом свете. Прям как…       Она напомнила мне его. Боже! Нет! Это неадекватно! Это ведь его острое лицо, его тонкая шея, его утомленный взгляд! Его красота! Я вдруг неприлично вскочил с сидений и, задевая чужие ноги, пробирался сквозь ряд сидений свой к ряду первому. Повезло: тут было несколько свободных мест, с которых сцена эта казалась не просто большой: она была исполинской. Мой взгляд сам нашел ее снова.       Наблюдал я за ней теперь с первого ряда и отчего-то мне вдруг захотелось, чтоб она со сцены стала за мной наблюдать так же. Так же одержимо. Чтоб заметила, чтоб обратила внимание. Как обратил он когда-то. Но она только вдаль смотрела! Поникшая, чуть уставшая, так отличалась от всего этого до тошноты веселого безобразия, двигалась в изящных пируэтах и незаметно для всех морщилась, вставая на носочки. Боль ради красоты, ради наслаждения публики, ради их удовольствия! Какая самоотверженная.       Мой взор привлекли ее пуанты на тонких, костлявых ножках: под белой тканью сочилась кровь.       Я поднялся от этих ножек выше и смотрел на лицо. Несколько прядей выбились из зализанной прически и упали на лицо. На лоб. Да чёрт! Почему, почему так?       Объявили антракт.       – А ну дайте сюда.       Я подорвался с места и выхватил из рук сидящей рядом старой негритянки крупную, но подвявшую красную розу.       «Пардон, сеньора».       Пожилая женщина возмутилась, но вряд ли могла возразить.       И вот, под удивленные взгляды публики я поднялся на сцену: таки не смог удержаться. Вдруг меня пробило на недолгие воспоминания, как я жалким актеришкой-циркачом в своем отрочестве тоже скакал по сцене, примерно такой, но чуть меньше, в развлеканиях с меня хихикавшего (или, может, все-таки зло насмехающегося?) народа. Были времена…       Через ткань занавеса протиснулся я за кулисы. Она переговорила с кем-то и скрылась в комнате.       Пока меня никто не остановил, ну и пока я сам не передумал, вошел туда следом и окликнул ее по-английски:       – Эй, балерина! Вы только танцуете? Или и играете тоже? Если заплачу, сможете сыграть кое-кого?       Она, испугавшись, обернулась. Я притворился смущенным и протянул ей украденный у старухи цветок.       – Ду ю.. А ю оферинг ми… зэ... э... джоб? – еле-еле выдала на ломаном.       – Да бросьте. Вы же русская. Вас выдали печальные глазки.       Она удивлённо распахнула их для меня, кивнула и, набрав в кружку воды, поставила туда мою розу.       – Работу предлагаете? Антрепренёр какой? Платите больше, чем в государственном театре?       Вот так с козырей начала! Спрашивает, сколько я плачу… Да мне вообще платить нечем!       – У меня здесь разрешение на полноценное ведение частного бизнеса! Нормально плачу.       – Ну, вообще я только в массовке играла. Главных ролей не давали никогда. – Ответила она, чиркнула зажигалкой и раскуривала теперь жирную сигару. Вот это да. Такие девочки как она, считал я, могли курить только пошлые тонкие сигаретки. Надо же. Ладно. Не отвлекаюсь. Вижу, предложение работать на частника-меня ее заинтересовало, но она не стала выдумывать себе опыт работы. Продолжила: – Вы содержите какую-то частную площадку? Театр?       – Ну, театр – громко сказано… – Да что она докопалась! Я, неловко усмехнувшись, продолжил. – Пока хочу поставить небольшую пьесу для… себя, а дальше – как пойдет.       – Свой сценарий написали, что ли? – сделала затяжку, а я наблюдал завороженно, как она выдыхала плотный сладкий дым; оторвала теперь лепесток с подаренного мной цветка и мяла его в своих тоненьких пальчиках: нервы требовали чем-то занять руки.       – Да, свой, оригинальный. Но за идею работать не заставлю, – я намекнул хитро, прознав, что глазки загораются только когда речь идёт об оплате, – вознагражу щедро.       – Сколько это – щедро? Мне и здесь так говорили.       Захотелось ответить, потакая ненормальным мыслям: «Да сколько пожелаешь, всё отдам, только притворись им, заставь чувствовать то же самое, оденься как он, говори как он, смотри как он, сыграй его!» Ты ведь создана для этой роли!       Но я выдал только:       – Выше вашего театрального рынка. Я уточню у своего менеджера. Но не обидим точно. Сколько здесь получаете?       – Скажу – решите, что неумеха. И передумаете. – Бросила она и выдохнула дым в потолок.       Да заткнись уже, пепельница! Плевать мне! Просто скажи, что готова! Я же видел, как ты двигаешься, какая ты неумеха!       – Ладно, – она взглянула на настенные часы напротив, затушила сигару о стол и кинула недокуренную в свой портсигар. Антракт заканчивался, – сначала пойду допляшу. Заодно подумаю.       – Вы красивая. Ну, танцуете красиво.       – Спасибо. А Вы сидите и ждите меня.       Так я и поступил. Сидел и ждал. И глазел бесстыдно, разумеется. Танец ее, пусть и воспроизводимый в среде этой кубинской пошлости, ею не окрашивался. Он вроде как и выбивался из общей картины, но так и дополнял ее одновременно. Как, как это было возможно, как оставалась она такой среди всей этой звенящей посредственности!       И все-таки хорош кубинский балет. Когда заканчивается. А я наконец могу бежать и ждать ее у выхода.       О! Идет! Как красиво она прихрамывает. Я джентльменом заделался, спросил:       – Позволите Вас проводить?       – Проводите. – Она обулась. И, боже, воззвал я, она взяла меня под ручку! – Что там с работой?       – Дайте свой мобильный. Я направлю Вам адрес, подъедете завтра к часу ко мне в офис. Посмотрите договор, обсудим детали. С зачатками труппы познакомлю. – Разумеется, ни офиса, ни труппы у меня не было.       Я протянул ей свою раскладушку. Она сщурилась, цокнула и достала из сумочки чехол. Надела очки, быстро напечатала номер и нажала на кнопку звонка, чтобы и себе сохранить мои цифры.       Мы молча шли по Аллее Марти и напоминали, подумал я, парочку туристов. Через минут десять оказались у ее, как она объявила, жилища. Богатенькая что ли? Живет совсем в центре, пусть и в какой-то развалине, или будет правильнее, как поправила меня табличка, в отеле Лидо.       – Что ж, мы пришли. Спасибо. Свяжитесь со мной.       Да прям!       – Хотите – могу зайти. Обсудим всё сразу.       Я просто сгорал от нетерпения. Предвкушал. Совсем скоро я увижу своего почти Фёдора, снова коснусь почти его! Это непонятное, но жадное желание задурманило мне голову так сильно, будто я только что засыпал себе в нос целый килограмм и очнулся где-то на небесах!       И о чем это я думаю…       – А что, женщины ныне отдаются и за одну розу?       А она забавная!       – Ну, мучачи, например, и без розы вполне охотно. А вот Вы и ту не забрали с кухоньки.       – Да плевать. Идемте.       Я удивился, когда она вошла и обернулась в ожидании меня. Я покорно пошел следом.       Она подошла ко входной двери уже в свой номер, потянулась ключом к замочной скважине и вдруг отпрыгнула с писком, заметив на дверной ручке жирного таракана. Господи, эти громкие женщины! Напугала! Я, как подобает истинному джентльмену, героически прикрыл ее собой и щелбаном скинул с двери таракана. Мы вошли.       Спутница моя разулась, издав блаженный выдох, и вот опять я не могу оторваться от ее ножек. Дивные в своей израненности!       – Как Вас занесло сюда? – спросил я, разглядывая ее тонкие щиколотки. Она резко посмотрела на меня, посему мне конспиративно пришлось сделать вид, что глядел я на странные цветастые занавески.       – Я в театральном магистратуру заканчиваю. Вот, предложили сюда на практику по программе культурного обмена. Там квота небольшая была, вот меня как отличницу и взяли с радостью.       – Нравится? – я икнул. Мне казалось, что от меня за версту перегаром несет. А это, как известно, не очень-то и по-джентльменски.       Она провела меня на небольшую кухню.       – Поярче, чем дома. К тому же я уже нашла здесь несколько интересных развлечений.       – Надо же, – я демонстративно рассматривал переливающиеся фонарики кубинских почти трущоб в окне, побоялся, что если буду пялиться только на нее, то она сочтет мой взгляд слишком настырным, – и каких же?       – Первое, разумеется, выступать. А второе, боюсь, Вы не поймете.       Она поставила чайник, присела и вытянула свои ножки на табуретку напротив. Бог ты мой…       – Мы что, чай пить будем? – искренне удивился я.       – А чем плох чай?       – Чай ничем не плох. Но разве за ним приходят творческие идеи?       – И правда, – усмехнулась она, – сейчас…       Она снова встала и потянулась к верхним ящикам. Я заметил, как ей больно становиться на носочки. Вот бы сейчас расцеловать эти трудящиеся во славу искусства ножки. Такие худые, такие длинные. Почти как у него.       Поставила на стол две рюмки и плеснула в каждую дешёвого светлого рома. Вздохнув, уселась обратно.       – У меня такое чувство, что мы сладим с Вами. Конечно, если Вы не какой-то там убийца или чего ещё…       – А, да не волнуйтесь. Это уже в прошлом. Мне больше не для кого убивать.       – Вы – чудик.       Она хихикнула, и я вдруг понял, что даже вопреки своей шутовской природе мне нельзя ее больше смешить, иначе я не выдержу такого очаровательного смеха и накинусь на нее прямо здесь.       – А у Вас ножки чу́дные.       – Я много раз это слышала. От Вас почему-то звучит искреннее всего.       – Да? Я польщен. В знак благодарности самому искреннему комплименту расскажите мне про свое второе развлечение, и перейдем к обсуждению рабочих вопросов.       Она осушила рюмку и разожгла сигару.       – По пятницам я хожу на собрания местной сантерийской секты. Это через полчаса. Хотите со мной?