When you believe

— Долго спишь. Скоро искать начнут, — первое, что слышит Се Лянь, когда открывает глаза.       Маленькая избушка, где, судя по обстановке, топят по-чёрному. Немудрено, что тряпье на лице и одежда вечно грязные у него. Что же он, все годы жил здесь?.. Се Лянь пробует встать, но резкая боль в ноге заставляет его вскрикнуть. — Сломал?..       Хун Хун-эр тут же оказывается возле него. Осторожно осматривает и сокрушается: — Какого черта тебя понесло за реку?! Как теперь быть?!       Се Лянь стыдливо улыбается: — Так ты помоги мне до деревни добраться. Я на одну ногу могу приступать, только опереться надо будет на твоё плечо. — До деревни добраться?! — рявкают в ответ. — Чтоб ваши с меня под самое Рождество шкуру спустили?! Нет уж. Дудки. — Что ты такое говоришь?.. Да, мне известно, как тебя обижали в детстве, как ты, не выдержав, сбежал от людей и больше никогда не показался им на глаза. Но в деревне до сих пор жива твоя старенькая мама. Вот бы она обрадовалась, если бы узнала, что ты жив… какое бы утешение для нее было. А те, кто дразнил тебя, они тоже выросли и, я уверен, многие поняли, как были не правы, — Се Лянь протягивает руку и касается ею лишь подола верней одежды Хун Хун-эра. — Вернись к людям. Неужто самому не надоело дикарём жить? — Нет! — Скоро Рождество. — Ненавижу Рождество!       Се Лянь помнит, что маленький Хун Хун-эр очень любил этот праздник, но каждый раз над ним издевались и не давали малышу даже ёлкой полюбоваться. — Знаю. Так просто мне тебя не переубедить. Но ты уже дважды спас меня. Неужели на третий раз позволишь погибнуть? Долго ли я протяну с такой ногой? — Что ты там лопотал про свой дар?! Вот и вылечи себя сам! — А мой дар только на других действует. — Правда? Болтун ты. Вот, что я тебе скажу.       Се Лянь прикусывает губу от обиды и валится обратно на грязную постель из соломы и тряпок. И не замечает, как вновь засыпает. А когда просыпается, обнаруживает себя в доме родителей. — Мама?..       Поначалу склонившееся над ним лицо Се Лянь принимает за материнское. — Каких только прозвищ мне не давали люди. Но так точно назвали впервые.       Се Лянь широко улыбается и медленно принимает сидячее положение. Нога его, одетая в длинный шерстяной чулок, хорошо перевязана. А рядом с чистой постелью стоит поднос с едой. — Поборол страх, значит, пришел со мной в деревню.       Хун Хун-эр ничего не отвечает. Только садится на пол перед ним. — Зря прикоснуться не даёшь. Вмиг бы все недуги твои излечились.       Хун Хун-эр фыркает и откидывает грязный затылок к стене. Се Лянь поднимает руку: — От тебя убудет разве, если я прикоснусь? Я не сделаю больно, Хун Хун-эр. Обещаю. — Ещё чего. — Хуже-то всё равно не будет. Ну? — Настырный такой… как тебя родители выносят?       Се Лянь считает, что неуместно доказывать этому обиженному на весь свет мужчине, что дома его любят и берегут. — Можно?..       Хун Хун-эр сдаётся. Воодушевленный его согласием Се Лянь бережно освобождает его лицо от тряпья и прикасается ладонью. Сперва дернувшийся Хун Хун-эр вскоре привыкает и непривычно мягким взглядом наблюдает за своим целителем. От лица Се Лянь спускается ниже, оглаживает горбатое плечо, а затем проходится по больной ноге. И лишь печально опускает взгляд: не помогло. Перед ним всё тот же искалеченный Хун-эр. — Прости… — Ничего. Я и не ждал, что поможет. Разрешил, чтобы ты отстал от меня.       Услышав это, Се Лянь впадает в отчаяние и принимается громко плакать, вопя сквозь горькие слезы: — Нет у меня никакого дара! Врут всё люди! Нет, нет, нет!       Наблюдая за тем, сколь удручён этот отчаявшийся юноша, Хун Хун-эр, совсем как когда-то в его младенчестве заворачивал малыша в лопухи, укутывает Се Ляня в одеяло и, робко обняв, начинает укачивать, напевая колыбельную из собственного детства. Се Лянь обмякает в его руках и не замечает, как засыпает. Его слёзы скатываются по щекам, попадая на грудь Хун-эра. Прямо туда, где бьётся всё ещё живое и по-своему доброе сердце. Се Лянь спит и не знает, с каким теплом и благоговением на него смотрит красивый и полностью здоровый молодой мужчина.