***
эл просыпается, тяжело выдыхая и резко осаживаясь на печи. он пытается отдышаться, потирая грудь. в избе темно, напольные часы привычно тикают, дрова в печи потрескивают, ещё поскрипывая в огне, но уже остывая. в единственное незашторенное запотевшее окно вдруг ударяют двумя ладонями, эл снова пугается до смерти, крестится, но с печи аккуратно слезает. — господи, ты, что ли? — он открывает окно, чтобы вова влез в дом, легко перепрыгнув подоконник. — ме, кин ещё? — вова садится за стол, хватая металлическую кружку и зачёрпывая ею из ведра холодной воды, принесённой из колодца. — и ними его при мне не произноси. — что же ты не через дверь? — эл закрывает окно и прислоняется спиной к деревянной стене, игнорируя просьбу не поминать своего бога при ведуне. — укс закрыта была, я стучался, а ты ог кылым, — отвечает вовка, поднимаясь с места и открывая окно, после чего затаскивает за собой корзинку с чем-то, что эльдар пока не старается рассмотреть. вовины руки, как обычно, покрыты тысячью мелких царапин от хвойных иголок, а волосы привычно спутаны так, что несколько часов можно провести за распутыванием. одежда тёплая, потрёпанная, половина ему досталась от собственного деда и добрых людей в деревне, и на шее висит какая-то лесная побрякушка. — умöля тут у тебя, умöля, — качает головой вова. — случилось мiй? — сон снился только что плохой, — негромко произносит эл, подкидывая одну головешку в печь. — дышать не мог, по лесу бродил, выбраться не мог. — суседко балуется, — с видом знающего человека говорит вова, почёсывая голову. — задобрить бы его... — да задабривал уже, — отнекивается эльдар, садясь на лавочку возле печи, прямо напротив вовы. — тогда ждать надо, — выносит он вердикт, пожимая плечами, потом кивает на корзинку: — я у тебя тут тшакöс посушу? — посуши, конечно, — вздыхает эл, зевая, — а что за надобность такая, посередь ночи? — что за надобность такая... — повторяет себе под нос вова, раскладывая грибы на столе, — а что же их, оставлять мокнуть? ме уна тыды, эл, ё-iё ёл лучше сушится. ё-iё ёл сделал, а гомесэл уже всё готовое, и сушится с самого рассвета. — тахтэйда, я тебе гаваттъ и мецц гейнттъ натолку? лучше спать будешь, — предлагает вовка, и эл соглашается. а чего ж нет? всё одно он бы просто так до утра не уснул, а вот вовины лесные штуки всегда работали. он берёт настольную деревянную ступку, в неё накидывает хвои, какой-то сушёной травы из своих запасов, обломанных шишек и толчёт свою кашицу пестом. затем наливает туда холодной воды, ещё толчёт, переливает в кружку, из которой ранее сам пил, разводит в воде и ставит на лавочку возле печи, приоткрыв заслонку так, чтобы вода чуть-чуть нагрелась. вовка отправляет эла обратно на печь, а потом поит его своей настойкой, сделанной на скорую руку. — гаўгидъ наколю, лучин новых сделаю, а ты спи, — обещает ведун, поджигая от огня в печи лучину и вставляя её в светец. «с вовкой хорошо,» — думает эл, помаленьку засыпая. из-за неплотно закрытой заслонки потрескивают дрова, с улицы слышен лай деревенских собак, а внутри избы спокойно и тепло. эльдар рассматривает ведуна, принёсшего себе всё необходимое и сейчас по-домашнему уютно перебирающего свои грибы. чистит их ножиком, режет, на ниточку нанизывает и знай себе под нос напевает что-то очень тихое. всё про вовку элу коренные жители здешние рассказали, когда он тут появился. вовка когда-то, когда совсем дитёнком был, жил обычную жизнь, как все деревенские её жили. в одном доме жил всю жизнь со своей бабушкой и мамкой, набожным был, как и все, а потом подрос и стал на деревне первым парнем. девки все перед ним стелились, только и успевай, что выбирать, а никто ему не нужен был. все остальные ухлёстывали за кем-нибудь из девчонок, а те только знай, что по вовке вздыхали, а он годам к семнадцати уже сказал матери, что жениться он не станет. а там вспомнил кто-то завистливый, что когда к яске, — марийской знахарке, которая была набожной страшно и всем в деревне крёстной была, окроме одного лишь человека, — малюткой ещё совсем принесли вовку крестить, прошептала она: «эл тыйым пуштеш, а тый тул дене кида-кида кает. тый яллан колымаш лият, ӱшанлан тӱлет» вовка с тех пор чуждый деревенским стал, раскрестился, стал чаще в лес уходить надолго и водился не то, чтобы по своей воле только с женькой, который жил в избушке на отшибе, отдельно ото всех. никто не помнил, как он пришёл, но был он не из здешних деревенских, а жил тут уж подольше старожилов, и сам никак не старел. никому зла никогда не делал, но и разговаривать ни с кем не разговаривал. да и не разговаривал он по-русски совсем, только по-чудски понимал немного, потому как балакал на удмуртском, а по-чудски в деревне не так много народу говорило. поговаривали, что сила в нём большая сидела, и сила нечистая, но не трогали его, покуда охранял он деревню от бед. кликали женьку «эмъясь» на его же языке, потому что если марийская знахарка с болезнями не справлялась, шли к нему, к женьке, и даже объяснять ничего ему не нужно было — сам всё понимал, чувствовал, — а по пустякам к нему и не совались. вовке у женьки дома нравилось, хотя мать была против того, чтобы он к нему убегал в ночи, а возвращался, пахнущий мхом, хвоей и костром. она и боялась его, женьки-то, если честно, и за сына боялась, чуждого деревне, как бы не сделал ему эмъясь хуже, не зная, что тот его охранял на самом-то деле. а от эмъясем, если он появлялся в деревне, все, несмотря на его беззлобность, отшатывались. он никогда хороших вестей не приносил, пусть и рот лишний раз не открывал, но, опять же, и выгнать его никто не осмеливался — все были уверены, что поднимись против него, сожги, так он посмертно беду нашлёт на деревню, и выкосит их всех, и будут они и их правнуки мучаться ещё долго, расплачиваться за непокорность колдуну. очень смелый мальчишка однажды на спор ножницы заговоренные над дверью его дома воткнул — так женька из избы выйти смог, а того мальчонку никто больше не видел, как бы родители ни плакали. эл примерно тогда как раз в их деревню и попал, — был на экспедиции научной в горах, тут, неподалёку, — ушёл в лес в одиночку и потерялся. ходил-ходил, кричал-кричал, а тайга место такое, что одними криками себе не поможешь. день на третий вымотался, сдался, решил, что поздно уже бороться за жизнь, да и прикорнул возле дерева какого-то, уснул моментально от усталости невероятной. а потом глаза открывает — над ним силуэт размытый, по щекам бьёт, в себя привести пытается, и спрашивает: — кулым, что ли? кылым ме? — кыра, — отвечает эл, моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. лицо силуэта вскоре становится чётче, эльдар потирает глаза и осаживается медленно-медленно. лицо напротив ещё что-то говорит бегло-бегло, эл морщится, произносит жалобно: — извините, я по-вашему не так хорошо понимаю. — а, так ты не чудской, что ли? — переключается на русский незнакомец, сидящий перед ним на корточках. — потерялся? — потерялся, — соглашается эльдар, желая подняться, но оставаясь на месте, потому что ноги не чувствовались. — кругами третий день хожу, выбраться не могу. — дурак ты потому что, — дружелюбно улыбается незнакомец, протягивая руку, чтобы помочь встать. — вы вот в лес чужой суётесь без разрешения, а яг-морт вас кругами и водит, чтобы знали. пойдём, выведу тебя отсюда, не зря по болотам здешним с пяти годков прыгал. эльдар поднимается с чужой помощью, а «чужой» его руку себе на плечо закидывает, корзинку свою — которую эл до этого не заприметил — подхватывает, и ведёт его куда-то. — а тебе на будущее – как по лесу кругами начнёшь ходить, так одежду всю наизнанку выворачивай, и яг-морт тебя и отпустит. и вообще, перед тем, как в лес зайти, ты угощение ему какое-нибудь оставь, — советует он, всё ещё улыбаясь и помогая элу переступать через пеньки и мелкие кустарники. — тебя как звать-то, потеряшка? — эльдар... ну, эл, сокращённо, — отвечает тот, а незнакомец вдруг хмурится, повторяя себе под нос, как будто что-то вспоминая: — эл... эл... — потом меняется в настроении, снова дружелюбно улыбаясь, — интересно. а я вовка, будем знакомы. поселился эл тогда у вовки в доме с его бабушкой и матерью, последняя уже хворая была, как он пришёл, а первой через несколько месяцев не стало. пытался эльдар и с женькой поговорить, для пары страниц в своей научной работе, а тот ни в какую, даже рот рядом с ним открывать не стал, только глазами сверкнул, и вовка элу передал, чтоб он к колдуну больше не ходил, иначе худо будет. — тон сое виид, соос тонэн ӵош уг уло, — говорит женька, хмурясь и перебирая грибы. — кыдз? — вскидывает брови вовка, потом исправляется: — малы? сія бор, со очень умой. — умой, нош со тонэ быдтоз, ас уг шӧдӥськы, — объясняет эмъясь, потом вдруг голову опускает, шепча: — озьы гинэ уг луы дорамы адӟем ведӥн. — мій? — переспрашивает вовка. ведун поднимает голову обратно, усмехается вове и возвращается к грибам. качает головой и срезает шляпку у здорового на вид гриба. — адӟон. шузи-а тон, вовка, нош лэсьто кадь потэ. — ме уна тыды, эмъясь, — робко пререкается он, пытаясь найти причину для того, что бы ослушаться. — ме тыды, сія бор... был бы умöля, ме тыды бы. — тон чылкак пичи вал, яска шуиз-а, мар-а эл тыйым пуштеш. озьы луыны быгатоз-а, ӧз-а та страна пумысен? — уг вала монэ... — шепчет вова, качая головой. — кирос басьтыны кулэ, — бормочет женя, показывает на грудь, чертит крест, и вова догадывается: — пернаис... мій пернаис? чивт пернаис? — мед, — отвечает эмъясь, оставляет грибы и берёт с полки трубку, забивая её табаком. — чушь... — шепчет вовка, покидая избу жени. — быть такого не может... а матери вовкиной эл сразу не понравился, но она была так бессильна, что даже не могла выразить свою неприязнь в полной мере, а бабушка — поколь она ещё была жива, царствие ей небесное, — старалась сразу за них двоих уморить эльдара. вовка защищал его, как мог, отчего-то называл её «старой ведьмой» и прятал эла в сарае да погребе до тех пор, пока его не переселили к лёхе и его семье. в деревне никто ни бабушку вовину, ни мать, ни его самого особо не слушал, потому как прослыли они почему-то семьёй нечистой, хоть и ходили они в церковь каждое воскресенье, и уголок красный у них в доме был. говорила и вовкина бабка, что всем родом они в эльдаре найдут свою смерть, и вовка с ними, если крест с шеи снимет, — это эл разбирал кое-как, но примерный смысл понял, потому как изучал в университете чудской язык перед тем, как ехать, — а тот не слушался и всё тянулся к приезжему, пусть эльдар и эмъясь, ближайшему его другу, не понравился, судя по всему. тянулся и отвечал, что раз такова его судьба, то он её примет, мол, чему быть, того не миновать. бабушку рядом с его матерью похоронили, а вовка сразу ещё нелюдимей сделался, пожил в деревне в родном доме с недельку, пожитки кое-какие собрал и ушёл в лес. эл в тот вечер пошёл с лёхой — своим деревенским приятелем, у которого временно жил, — к нему в баню попариться, так уж совпало, и в ту же ночь сгорел вовкин деревянный дом. и сгорел как — ни одной головешки не осталось! тушили, не тушили, а он лишь сильнее разгорался, и после себя оставил только пепелище; вместе с погребом погорел. решили все, что и вовка в нём угорел тогда, как бы не сам себя с горя поджёг, так как пропал он уж больно надолго после этого. а он вернулся дней через сорок, эльдар тогда уже сколотил себе из досок что-то наподобие сарая, чтобы не докучать лёхе с его женой и дочкой в одном помещении, пока его дом строился. вернулся, влезши через хлипкую дверь, по щекам эла постучал, — как в самую первую встречу, — будя и чуть не доведя до остановки сердца от страха, и так и началась история длиной в несколько лет, в которой он так и таскался туда-сюда. вовка внезапно возвращался к нему раз в пару дней, заходя будто случайно. отогреться, полечить его, поговорить, в целом, вести себя так, будто ничего и не случалось никогда, и так же внезапно уходил. просил укрыть себя от деревенских в погребе, если те заявлялись, потому что по одной осени неурожай случился, и все на него подумали, чуть даже не сожгли за то, что он якобы порчу наслал. про лес иногда неохотно, но рассказывал. рассказывал, что уходил отстроить себе землянку, как чудь сделали когда-то, и что-то про своё колдовское дерево ещё налепетал. сказал, что бабка когда умерла, передала ему как-то силу свою, что и впрямь была она колдуньей, а теперь его черёд нести в себе семейную силу. он на эльдаре и свои чудские штучки практиковал: усыплял его как-то травами, сны всякие показывал, например, как вдвоём они бродили по лесу, а добрались потом до самой луны, и отколол вовка крошечный лунный кусочек и подарил элу, на память. элу такие сны нравились, и вовку слушать тоже нравилось. вовка ему на ночь, вместо сказок, рассказывал, как он общался с духами лесными, как питался лесными дарами, как птицы заплетали ему косы и как он собирал звёзды в специальный мешочек, потому как кто-то ведь должен их рассыпать по небу на ночь, и кто-то должен их собирать к утру. эльдар в это всё не верил, конечно, потому как учёную степень имел, но был уверен, что вовка точно жил на дереве сначала, перед тем, как свою землянку построить. а ещё эл с самого начала понял, прямо как только увидел его, ещё тогда, в лесу, что пропадёт в нём, но в свою пропасть шагнул добровольно, потому что было в вове что-то такое, что он ни в ком другом не видел никогда. очень скоро после таких вечерних посиделок он сообразил, что никакая не дружеская любовь грела его каждый раз, когда лесной человек — так его прозвали в деревне, опасаясь называть на родном «яг-морт», чтобы не накликать ещё беду на деревню, — появлялся на пороге его дома. эльдар был верующим с самого детства, и вовка был некогда такой же, только теперь он что-то вроде нечисти. и крест у эла на груди, вроде как, спасал от всего плохого и потустороннего, потому вовка ему ничего плохого сделать не мог. и снять крестик означало не снять деревяшку с шеи, а отказаться от того, чему следовал всю жизнь. хотелось ему и рыбку съесть, и кости выкинуть, если выражаться по-простому. вот как получалось, что наука ногу в ногу с богом шла. — будь моим, — просил эл из раза в раз, когда вова уходил на рассвете, но всегда слышал одно и то же, сопровождаемое доброй и немного печальной улыбкой: — чивт пернаис, тогда буду. но эл не снимал — боялся чего-то, — и к ведуну ближе не становился. а вова объяснять свою повёрнутость на его крестике никогда не объяснял, но всегда просил снять. так и играли они в кошки-мышки — вова от него убегал кругами, но соглашался ему поддаться, а эл за ним бежал, но против правил не играл, потому что нечестно. а утром следующего дня вовки, как обычно, в доме не находится, — как обычно ушёл до рассвета, кажется, — но находятся обещанные дрова под навесом на улице и лучины, аккуратно сложенные на столе. когда только успел столько за ночь наделать? ещё и грибов навешал под потолком, так что у эла теперь не изба, а какая-то научная база — под потолком грибы, сушёные травы, еловые ветки, шишки и прочая лесная ересь. пол вова ему не хламил, а пространство под потолком занимал без лишних угрызений совести, только красный уголок с иконками не трогал. бога не любил, а не трогал, потому как его любил эл. — дурость это всё, — бывало, выскажет он себе под нос, пока эльдар молится, и отвернётся в другую сторону. случалось, вернётся эл с вечерней молитвы в церкви, пахнущий ладаном и свечками церковными, а вовка у него дома сидит уже, штопает ли жилетку, варенья ли крутит, ну, в общем, своими делами занимается. он от эльдара нос воротит, окно открывает и сидит себе там же на подоконнике, недовольничает тихонько, а уходить не уходит, в доме дружеском ему больше нравится. эл не знает, почему всё пускает к себе вовку каждый раз, коль не может отпустить веру, но всё равно делает, как делал, а если лишние вопросы возникают в голове, то идёт делами по хозяйству заниматься, дрова, там, наколоть, или сорняки повыдёргивать из-под забора, чтобы времени не было на глупости. вовка ведь и к женьке ходит, вроде как, ну и что же тут такого? вот у него два друга, эл же к лёшке ходит. только у лёхи семья, женя отшельник, а эл с вовы глаз свести не может, мир перед его ногами положит, — уверен, что приворожил, а крестик не снимает. хотя, единожды эл всё-таки снял крест, чтобы вовке помочь. он тогда пропал надолго, около двух месяцев его не было. ночи всё чаще были тёмные-тёмные, без месяца да без звёздочек. эльдар даже запереживал, поднялся в гору к женьке, постучался, тот выглянул, окинул его безразличным взглядом и сказал: — соосты утчано ӧвӧл. со вуиз. эл не понял, но эмъясь ему отдал безликую куклу, скрученную из тоненьких деревянных прутиков и перевязанную лоскутками тканей. — со тыныд тае лэсьтӥзы. ӟечезлы оскондэс эн лэсьтэ, нош яра-а тон, со, басьты, вӧсь уг каро, — напоследок сказал женя, как-то странно сверкнув глазами, и закрыл перед ним дверь. эльдар списал это на знахарские особенности, а сам в руках всё вертел куклу, пока в деревню спускался. ни слова не понял, а вдруг, это заговорённая какая кукла? кто их, отшельников, знает? эл хоть и видел раньше похожие куклы у вовки за пазухой, и даже застал его за выделыванием такой как-то раз, а ощущение подвоха его не покинуло, и потому пошёл он к марийской колдунье. та была верующей, людям зла никогда не делала, в деревне её любили и доверяли ей. она головой покачала, взяла посмотреть, в руках покрутила, прошептала что-то, и на том отпустила эльдара, сказала, что кукла чистая, всё с ней хорошо. а ведун тогда едва дополз до порога его дома, на ногах стоял неровно, просил выдать трав его специальных, которые он у эла навешал, а как руки протянул ему окровавленные, тот так и ахнул. взял его под руки и ноги, в дом занёс и на печь уложил. вова причитал, упрашивал, чтоб он его обратно в лес отпустил, а эл ни слова сказать не дал против, раздел и обтёр водкой все царапины. он выкрутиться пытался да не получилось, пришлось лежать себе и терпеть, всхлипывая. вовка же совсем-совсем тощий, такой, что рёбра вот-вот кожу проткнут изнутри. это он на себя жилетки, рубахи да штаны нацепит так, что рукава и штанины по полу тащатся за ним, а самого без них ветром сдувает. эл по его телу руками водит и старается ни о чём больше не думать, хмурится, сосредотачиваясь только на желании помочь и обработать раны друга. — кандта ме ягхас, — выдавливает вовка через плотно стиснутые зубы. — мій? сдурел, что ли, совсем? — спрашивает эл, укрывая его пуховым одеялом. — пуўэл, — хрипит тыдыщ, — пожалуйста, кандта ме, ме пертазэ, обещаю. — куда тебя всего в крови? тут лежи, не пущу никуда, — хмурится эльдар. — пожалуйста, — повторяет вова, — или отвар... сделай... — он поворачивает голову к элу, уже слезшему и вставшему рядом, и указывает на развешанные по стенам и углам, связки лесных и полевых трав, — и чивт пöрнас... умöля мне будет, чивт... эл мешкается, кладёт на свой крестик ладонь, думая, и закусывает губу. — армаз, некöр тебе умöль ог техта... чивт, ог мокита ме, — просит вова, когда эл своими глазами случайно пересекается с его взглядом, утомлённым ожиданием ответа и правильных действий. «в самом деле», — думает эльдар, снимая крест с шеи и кладя его на стол, — «это ж вовка. наш, мой деревенский вовка. не сделает плохо, не сможет...» эл делает всё по ведунским рецептам, следуя хрипнущему с каждой минутой голосу. поит его со своих рук и оставляет лежать на печи, а сам было на лавочке ложится, да по плечам не умещается, сползает на пол по чуть-чуть. после нескольких попыток устроиться поудобнее, эльдар плюёт на это всё и немного двигает к стене спящего вову. тот худенький, а печь широкая, значит, вдвоём уместятся, и даже чуть-чуть места останется. вовка через какое-то время случайно — или не случайно, кто их, тыдыщiйд в третьем колене, знает — во сне на эла руку закидывает, и тот шелохнуться боится, чтобы не скинуть её случайно. так и засыпает тогда — не помолившись перед сном, забыв крест на столе, на одной постели с ведуном.***
— ведьма старая... — шепчет вова, двигая стул по периметру дома и собирая со стен свои запасы травы, — незгодь... в вакрамеше по ней черти плачут... — кого ты там проклинаешь? – осипшим голосом спрашивает эл, бессильно наблюдая за ведуном, снующим по дому туда-сюда. захворал эл сразу через пару неделек после вовкиного возвращения. тело ломило страшно, не слушалось, кости как будто наружу просились, глаза едва видели, еда никакая в горло не лезла и язык словно чужой во рту был, еле-еле двигался. — сам знаешь, — бросает вовка через плечо, — недовольно объясняет он, помешивая что-то в котелке. — незгодь... а ведь я её просил за тебя, знал, что старая карга на деревню икотку нашлёт, как бы не поморила весь скот на старости лет... а подумают все на меня, ведь я «дикарь», «лесное животное», «сын яг-морта», а она «никогда никому ничего плохого не делала»... ага, как же... тьфу! вова своё варево помешивает и знай под нос себе приговаривает: «незгодь», «незгодь»... потом к элу поворачивается, пробуя с ложки свою настойку: — а зачем ты к ней ходил-то? — а я к эмъясь ходил сначала, тебя искал... он куклу дал какую-то, а я по-удмуртски не понимаю же... — медленно отвечает эльдар, морщась. — ей принёс, она посмотрела, сказала, что твоя кукла, ну и отпустила меня с богом... у вовки так ложка изо рта и выпадает: — говорил же – ни за что не соваться к ней! что ж ты наделал... яске помирать скоро, вот она и ищет, к кому бы икоток своих подсадить; ты к ней ходил, она тебе и подсадила! а куклу мою заговорила, поди, и не жилец я! он взвывает, закрывая лицо руками. отвешивает элу подзатыльник, — что немного проблематично из-за того, что находился он в лежачем положении, поэтому, получается, что вовка просто ударил эла по голове с размаху, — и ходит от угла к углу. — говорил тебе не ходить? говорил? — ругается ведун на почти не соображающего, но чувствующего вину эльдара. — дурень, ой дурень... он возвращается к своей травяной варке, качая головой и ворча в два раза интенсивнее. «дурень, какой же ты дурень... и та, незгодь старая...» слышится чаще, но вскоре вовка отворачивается, чтобы прошептать что-то колдовское, на чудском или удмуртском, наверное. напаивает эла своей настойкой и садится на скамейку, опираясь лбом об изголовье печи, пока тот самостоятельно пьёт. — вовка, ну прости меня пожалуйста... — да что мне твоё «прости»? сделанного не воротишь, — хмыкает невесело ведун, потом резво поднимается со своего места и вытаскивает из своих карманов и привязанных на пояс платков какие-то маленькие фигурки из дерева и расставляет их во всех углах дома, включая углы стола и печи, — обереги не трогай. я уйду, а ты вот, пей, и морошку ешь. икотка выйдет — в ведёрко её кинешь, накроешь, вот, заслонкой, а потом убей, если жива будет. убей, слышишь? в огонь кинь, придави, топором рубани, не знаю. не выкидывай. если до утра не вернусь – поезжай в город, не оставайся. — куда же я поеду..? — подаёт слабый голос эльдар. — утром сил наберёшься. мун, если не вернусь. ничего от деревни не останется, пропадёшь вместе с ней, если останешься, — хмурится вовка, надавливая тоном голоса. эл его таким серьёзным почти не помнит. ведун уходит, оставляя эльдара одного и напоминая не трогать обереги ни в коем случае. он делает всё, как вовка наказал, и когда икотка через рот выходит в пустое ведро для воды, выкидывает её в огонь печи, да так и засыпает. а просыпается от скрипа двери, почти что на рассвете. ведун падает на пол лицом вниз, эл пугается, но, чувствуя вдруг невероятную силу в себе, поднимает его и затаскивает на печь. вовкины глаза прикрыты, но он видит эльдара и улыбается. — спас, будешь жить... будешь... — шепчет он. эл его за плечи трясёт, в себя привести пытается, потерять его боится, но ведун в клубок сворачивается на печи и спит. просыпается же под вечер того же дня, когда эльдар в дом дров и воды натаскивает. — проснулся? — он улыбается вовке, складывая дерево рядом с печью, потом рассказывает: — яска померла, представляешь? сгорела, там, говорят, кости видны аж! а у меня икотки как будто и не было, как будто ещё сильнее стал со вчерашнего дня. — силу тебе свою отдал, — слабо давит вова, улыбаясь в ответ. — что? — эльдар отвлекается от укладывания дров, замирает, переводя взгляд на друга. — что отдал? — лес подскажет, дýхи подскажут, — шёпотом обещает вовка, прикрывая глаза. — крестик снимешь – подскажут... — с дубу своего рухнул, что ли? какая сила? какие духи? — эл садится рядом с ним, ощущая покалывание в кончиках пальцев. — лесные... — улыбается вова, — сними, сними... как я уйду – носи, а сейчас сними... эльдар крестик с шеи снимает и бросает в топку, не медлит ни секунды, и тут же его отчего-то холодом до костей пробирает. — ог пов, — вова протягивает руку к щеке эла, поглаживает пальцами аккуратно, и всё шепчет, шепчет, останавливаясь часто, — тебе зла никто не сделает, если первый не сделаешь... сильный будешь... храни эту силу в себе, когда я уйду... эмъясь поможет... духи помогут... землянку найдёшь — там всё... там всё... — вовка... да что же ты..? — эл вздыхает неровно, непонимающе поводя бровями. в голове под сотню мыслей, и все только о ведуне и его лихорадочном бреде. — жизнь за тебя положил, армаз, — продолжает вовка, эльдар к его руке прижимается щекой. — чувствую, что знаешь... что любишь... всегда любил... я тебя крестик снять просил, тогда бы вместе были... а сейчас уж поздно... — вов... — перебивает эл, не имея связанной мысли в голове, только желание не слышать, о чём ему скажет ведун, в чём укорит. за окном темнеет, и в избе тоже, но хозяин дома зажигать лучины не торопится. закидывает пару головешек в топку — загораются красным пламенем, сжигают крест, уносят веру. эл рядом с вовой ложится, а тот знай ластится, как в последний раз. — что же твой бог тебя от икотки не уберёг? — насмешливо хрипит вовка, прижимаясь лбом к тёплой груди эльдара и холодной ладони с его лица не убирая. он не отвечает, его рукой приобнимает, чувствует – мёрзнет. когда ещё сильнее темнеет, когда эл не знает окончательно, что сказать, когда в печи догорают дрова, потому что их никто не подкидывает, а тот, кто должен, лежит и отойти от друга — это слово колебалось в воздухе, как пространство от огня, — боится, отпустить не может, вова всё сам делает — голову приподнимает, аккуратно губ эльдара касается своими губами. ледяная ладонь соскальзывает на шею эла, он робеет на мгновение, но тут же догадывается, чем нужно ответить. вовка с подушки голову отрывает, эльдара за собой тянет, губ не разлепляя, и со своей шеи снимает брякающие деревяшки и сушёные еловые веточки на верёвочке, перекидывая их на его шею. отстраняется, шепчет, взглядом вытаскивая у эльдара изнутри самое дорогое, ещё неизведанное, но близкое-близкое: — ог чивт, некöр ог чивт,... — ог чивт, — вторит эл, обещая. рукой находит на постели вовкину руку, всё такую же холодную-холодную, сжимает. вова улыбается, обратно ложится, свободной ладонью по деревянным фигуркам на чужой груди проводит, чертит узоры, губами едва шевелит, складывая какие-то слова. — когда уйду, не скучай, кылым? ме татын буду... а ты не скучай, не зови, но не забывай, — выдавливает из себя вовка, перед тем как провести рукой с затылка эла до его глаз, убаюкивая, сразу же в сон погружая. он даже возразить ничего не успевает. эльдар просыпается один, рядом с кучей вовиной одежды. он сам всё в том же положении, а вовка как будто выскользнул из своих рубашек, штанов и жилетки и ушёл. в печи разгорается огонь, на столе отвар в деревянной кружке и нацарапаны знакомые буквы, но не знакомые наречия: «вань на-а мон яратисько тонэ, ас уг винить», и эл их не понимает. эл вскакивает с печи, оглядывается. в окне яркая-яркая луна, большая-большая, он такой никогда в жизни не видел. держится в небе прямо над макушками высоченных сосен. эльдар всматривается и видит, как деревья на холме расступаются перед чьим-то силуэтом. в силуэте он узнаёт вову, хотя внешне его и силуэт ничего не связывает, но к нему тянет невероятно, и своё нутро эл слушается, потому окно распахивает и выбегает на улицу, пересекая свой огород, перепрыгивая забор, и несётся сначала вниз, потом вверх по оврагу, из поля зрения вову выпуская лишь на пару секунд. вова не оборачивается, но слышит шорох травы за собой, знает, кто там. его смоляные волосы в одночасье, пока эльдар спал, поседели, а оттого сейчас переливались, почти отражая всякое освещение. вовкина кожа в лунном свете отливает серебром, создавая полупрозрачный белый ареол вокруг него. он крестом складывает руки на груди, укрывая плечи ладонями, теперь похожий на русалку, такой же бледный и обнажённый. — мун, эл, — шепчет он, смотря в траву и покачивая головой, но эльдар всё слышит, стоя даже в десятке аршинов от него. — нельзя, армаз... мун, прошу. луна светит ослепительно, заставляя каждую росинку блестеть ярче, так, как ни один бриллиант ни в каком свете никогда не сможет блестеть. эл не слушает ведуна, подходит ближе, руки вытягивает. вова мямлит, но не уходит, жмурится, думая, в итоге сдаётся. оборачивается, сверкает белыми зрачками, выцветающей сероватой радужкой глаз. — мун, эл, — ещё раз просит ведун, не отступая и головы не поднимая, когда эльдар делает шаг навстречу. — куда же ты? — спрашивает он, и слеза, размером с ночную росинку, скатывается по его щеке. вокруг поднимается помаленьку ночной, холодный ветер. вовка дрожит, длинных рук с плеч не убирая. элу хочется его укрыть, спрятать в свою куртку, унести домой и согреть, но что-то подсказывает, что ведун не дастся. — шуоно ӧвӧл,, ни за что не скажу, — вова глаза распахивает, наверное, пытаясь напугать, но эльдару не страшно. он делает ещё один шаг, руку протягивая к его телу, но останавливаясь в паре сантиметров. — вилу, эл. мун. — не уйду. не оставлю тебя, — не сдаётся эл, вспоминая свой сон, тот самый, про лес и кричащего вову. — оставишь, — вдруг всхлипывает вовка, с подбородка его капают на землю слёзы, он сам в руку эльдара вкладывается, свои ладони перекладывает на его шею и целует. эла мурашки пробирают от температуры его тела, и в поцелуе он забывается, чтобы каждое прикосновение, каждое мгновение запомнить. вова отстраняется, отходя сразу на несколько шагов. губы бледные-бледные, немного синеватые и подрагивают, сам целиком стал цвета луны, и руки на плечи положил. — мун! — кричит он, спиной к луне делая шаги в её сторону. эльдар пытается за ним следовать, а ноги с руками не двигаются, обвязанные шипастыми травами, и деревья, как по команде, закрывают собой уже убегающий вдаль силуэт. он ходит что-то выкрикнуть вслед, начать умолять остаться, но язык как будто отрезан, а лес становится всё гуще и темнее, до тех пор, пока луны становится не видно. лес отпускает обессиленного эла, изрезавшего себе руки и ноги в попытках выбраться и догнать вову, но его не было нигде и в помине. эльдар сваливается там же, сворачиваясь под елью в клубок, чтобы, не сдерживаясь, взвыть нечеловечески. так до утра он и проревел под той елью, а едва только рассвет наступил, поднял его эмъясь, взявшийся из ниоткуда, и сказал, что в деревню можно не возвращаться. сгорела деревня, и все деревенские в ней сгорели, никого и ничего не осталось от неё. эл тогда, как в бреду, спросил, не заметив, что по-удмуртски стал понимать и балакать, не почудился ли ему вовкин уход, но женька головой покачал, — нет, не почудился. взвыл от горя тогда снова эльдар, вышел в женькином сопровождении из лесу, и едва только обрыв увидел в горную реку, так и скинулся туда, не желая больше жить. вовка ради него собой пожертвовал, а без вовки ему жизнь была не мила, и сам он был виноват в его гибели, потому и ушёл вслед за ним. эмъясь предпринял попытку ему помочь, но не справился, снова не сумел судьбу обмануть, и после этого больше его никто не видел, и никто не знает, что с ним потом стало. а на том месте, где целую ночь плакал эльдар, теперь густые-густые сосны растут, и тянутся они к ярким-ярким звёздам, чтобы снова воссоединиться. и с тех пор в тайге в ночь небо всегда ясное, потому как по сей день ждут звёзды, когда сосны наконец дотянутся до них.***
— ого-о-о! — тянет мальчишка, широко распахивая глаза. — деда, а это правда? а ведьма вовку правда заговорила? а куда он ушёл? а почему от деревни ничего не осталось? — а кто ж его знает, — старик смеётся, — давно это было, лет триста назад. люди говорят, что правда, но люди много чего говорят. а заговорил его кто, и куда он ушёл, я уж не знаю. а в деревне может и просто пожар был, но мы с тобой, васька, никогда этого не узнаем. из прихожей вдруг высовывается голова кудрявой девушки с точь-в-точь такими же карими, как у старика, глазами. она улыбается, присев, оставляет сумку на полу и раскрывает руки для объятий. — ма-ама! — мальчик бежит к ней, распахивая свои ручонки так широко, как только может, — а мне деда женя такую историю рассказал! там были два мальчика, и деревня в лесу, и потом там была ведьма!.. — пап, — девушка берёт сына на руки, немного с укором смотря на старика, — опять ты байки свои про тайгу травишь? он же не спит потом ночами. — и ничего не байки! — мальчик вертит головой, продолжая краткий пересказ, и мама уводит его из кухни, спешно попрощавшись со своим отцом, потому что им «пора уже». старик смеётся, провожая дочь и внука, потом снимает с носа очки и поднимается к зеркалу в прихожей, закрыв дверь. смотрит на своё отражение, проводит рукой по лицу и волосам, стирая умело нарисованные морщины и стягивая парик, незаметный для людей неопытных. он улыбается самому себе — по прежнему молодому, кудрявому и кареглазому. — ведӥн уг пересьмы, нош шутэтскон дыр тон кемалась-а ини, эмъясь.