She's a Survivor

      Я мог бы спать хоть тысячу лет, если бы не этот писк. Это не неприятный звук — мягкий, тихий, совпадающий с биением моего сердца, — но он какой-то неуместный, и я не могу понять, почему. Головоломка медленно, но верно втягивает меня в мир живых, где выясняется, что я нахожусь на больничной койке в ослепительно белой палате, привязанный к месту дюжиной трубок. Хеймитч сидит в одиноком кресле у стены и рассматривает меня.       — С возвращением, — ворчит он.       Я пристегнут ремнями, и под больничной одеждой на мне абсолютно ничего нет. У меня болит всё, но особенно грудь и левая нога — та, которую отгрыз переродок Джейсона. Я не знаю, как я здесь оказался. Последнее, что я помню — это руки Китнисс, обнимающие меня, когда планолет застыл на месте для подъема. Я чувствовал, как из меня уходят силы, знал, что рухну на неё, как только луч отпустит нас.       — Где Китнисс?       — Она в порядке, — говорит Хеймитч, хотя я могу поклясться, что он говорит это странно. Я пытаюсь сесть, тревога обостряет мои чувства, но он машет рукой, чтобы я этого не делал. — Не гони лошадей, парень. У тебя дважды останавливалось сердце. По мне, так все эти усилия на арене — пустая трата времени, но, опять же, ты никогда меня не слушаешь.       — Мы… в Капитолии?       Мы должны быть в Капитолии — нигде на арене или в Двенадцатом, нет мест похожих на эту безупречную белую комнату, но я едва ли могу ясно мыслить. И у меня очень болит нога. Стреляющие боли до самых пальцев.       — Ты пробыл в отключке два дня. Ещё один день ты будешь здесь, а потом они установят твой протез и проведут финальное интервью. После этого — домой.       — Домой, — говорю я, пробуя слово на вкус, словно оно из иностранного языка. — Подожди, мой протез?       Хеймитч кивает на мои ноги. И тут я понимаю, что моя левая нога заканчивается у колена. Простыни опадают на том месте, где, как мне кажется, у меня еще есть нога. Дыхание обрывается, и я не могу набрать достаточно воздуха и при следующем вдохе. Звуковой сигнал набирает темп в соответствии с моим скачущим пульсом.       Мне ампутировали ногу. У меня осталась только одна нога.       Я больше никогда не смогу ходить.       — Успокойся, мать твою, — раздраженно говорит Хеймитч. — Это из-за потери крови на крыше Рога изобилия, уверен, ты помнишь. Тебе чертовски повезло, что они спасли тебя.       Я не обращаю на него внимания и вожусь с простыней, пока не откидываю её. Мне нужно увидеть все своими глазами. Рана аккуратная, зашита ниже сустава и, похожа на то, как бы она выглядела если бы уже несколько недель как зажила, но это как будто и не моя конечность. Я пытаюсь вспомнить свою левую ногу, как она выглядела, но не могу. По писку кардиомонитора я понимаю, что не успокоился, как требовал Хеймитч.       Но он говорит почти мягко.       — Не знаю, видел ли ты Рубаку раньше. Ментор из Одиннадцатого. Потерял руку во время игр и решил не брать протез. Он параноик, думал, что Капитолий будет его доставать. Ты тоже можешь отказаться, если хочешь, они не будут тебя заставлять. Но я бы просто смирился. Это лучше, чем то, что тебе предложат в дистрикте. Ты бы видел, каким дерьмом оснащают некоторых шахтеров и это только если они вообще могут себе это позволить, а большинство не могут.       — Да, — неопределенно отвечаю я, не зная, что делать с Хеймитчем, который демонстрирует базовый эмоциональный интеллект. — Стоит попробовать.       Я думаю о том, что больше никогда не буду заниматься борьбой. Не так, как раньше. Это нелепое беспокойство, потому что мне даже не очень нравилась борьба. Это был просто вид спорта, в котором я был хорош, а в школе нужно было заниматься спортом, так что…       Думаю, в дальнейшем у меня не будет ни одного вида спорта, в котором я был бы хорош.       Но я возвращаюсь домой.       Я еду домой.       Я победитель. Мы с Китнисс — победители. Все воспоминания возвращаются с новой силой — переродки, Катон, долгая ночь и луна, голос Клавдия, ягоды, солнце на моих лиловых пальцах, когда Китнисс отсчитывала время до смерти.       Мы бросили им вызов и выжили, чтобы рассказать об этом.       Мы победили.       И тогда я думаю не о Китнисс, а о своей матери. В её голосе прозвучала фальшивая яркость, когда она сказала мне, что у дистрикта Двенадцать может быть победитель, и она имела в виду Китнисс. Она победительница.       Боец. Мать использовала это слово и оно верно по отношению к Китнисс, но, возможно, не так, как она имела в виду. Мать хотела сказать, что Китнисс знает, как остаться в живых. Но это не то же самое, что выжить. Остаться в живых означало бы позволить последней стреле вонзиться в мою грудь или отвернуться, позволив мне истечь кровью. Китнисс не выбрала ни того, ни другого. Она протянула ягоды мне, хотя ни один из нас не мог быть уверен в том, что распорядители Игр клюнут на эту приманку. Они вполне могли позволить нам обоим умереть. Китнисс не смогла бы вернуться домой к сестре, а я не смог бы защитить её.       Но мы все равно сделали это.       Потому что мы оба бойцы. В настоящем смысле, а не в том, который имела в виду мама. Ягоды были слишком рискованным ходом, чтобы считать их попыткой остаться в живых, но это был выбор — выжить. Отказаться от того, чтобы игры переделали нас. Назвать жестокость тем, чем она была и поставить свои жизни на карту, чтобы убедиться, что где-то там, в комнате управления распорядителей Игр, в зале Капитолия или в дистриктах, другие тоже готовы сделать это.       Я до сих пор не могу поверить, что это действительно сработало.       — Они не были настроены на то, что победят двое из нас, — медленно говорю я. — И что теперь будет?       Хеймитч пожимает плечами так легко, что я понимаю: он преимущественно трезв. Мне кажется, что это плохой знак, но я не могу сказать, почему. В остальном он не ведет себя странно, просто какой-то… неопределенный. Полагаю, дрейфует. Он смотрит на меня с прищуром, словно не знает, что со мной делать. Думаю, он правда не знает. Он никогда раньше не встречал с арены своих победителей.       — Как обычно, — говорит он наконец. — Завтра они подведут итоги. Вы вернетесь на сцену и посмотрите всё вместе со зрителями. У Цезаря будет несколько вопросов. Мы можем подготовиться к ним, если хочешь, но раньше тебе это было не нужно, так что, возможно, это время лучше потратить на Китнисс, пока ты отдыхаешь, — он размышляет. — Думаю, они найдут трон побольше, чтобы вы оба могли сидеть вместе.       — Могу я её увидеть? — спрашиваю я. Вот чего не хватает в этой комнате. Она такая… стерильная. Такая безличная. Я расслаблен, чист и неуютно одинок после недели ночей, проведенных вместе с Китнисс. Весь мир снова открыт для меня, вопреки всему, но единственное, что мне нужно — это она.       Хеймитч качает головой:       — Они хотят провести встречу победителей в прямом эфире.       — Но…       — Это не свадьба или грандиозное событие в твоей жизни, — рычит он. — Ты не можешь решать, будет ли у тебя первый взгляд на неё. Просто переживи это, парень. Самое сложное уже позади. Ещё два дня и ты будешь волен делать все, что захочешь.       Наверное, он прав, но от этого я не становлюсь менее нетерпеливым. Если я провалялся в отключке два дня — сердце остановилось, ногу отрезали, — то сколько об этом знает Китнисс? Не спала ли она все это время? Волнуется ли она обо мне? Кто с ней на время ожидания? Мне не терпится увидеть её, но ей, должно быть, ещё больше не терпится вернуться домой. Увидеть свою сестру, свою мать. Всех тех, за кого она боролась и за кого убила, чтобы вернуться.       Снотворное в моем организме тянет меня обратно в сон — нежелательное ощущение после сонного сиропа в пещере, но с этим ничего не поделаешь. Я хочу сказать обслуживающему персоналу, что наркотики только удерживают меня в неподвижном состоянии для постоянных кошмаров, но я не могу оставаться в сознании достаточно долго, чтобы протестовать. Поэтому я сплю и пока я делаю это, я все еще участвую в играх. Это не похоже на победу.       Когда я просыпаюсь, Порция и моя команда подготовки уже в палате вместе с моей новой бионической ногой. Это серебристая конструкция из металла и пластика, которая крепится к имплантату, установленному под моим коленом, а затем пристегивается к суставу. Я с оптимизмом смотрю, как Порция надевает ее; она выглядит лучше, чем я думал, в основном как нога, с подвижными суставами, пальцами и всем остальным. Я думаю, что, возможно, даже не замечу изменений. Но когда я пытаюсь встать, то врезаюсь лицом в тележку с медицинскими принадлежностями. Вы не замечаете, сколько усилий прилагают пальцы ног и лодыжки, чтобы удержать вас в вертикальном положении, пока вдруг не перестаете это делать.       — Вот так, вот так, — говорит Порция, поднимая меня с помощью Юноны. Акилла дает тонкую трость в мои руки своими десятисантиметровыми ногтями, сочувственно моргая зелеными ресницами, усыпанными стразами.       — Тебе придется пользоваться ею некоторое время, — говорит она. — Пока не привыкнешь к балансу. Не волнуйся, Пит, такие раны постоянно случаются с победителями и никто не считает их менее желанными из-за этого. Ты заслужил эту рану в бою.       Заслужил? Что именно я заслужил? Я позволил Лейс умереть, я не помог Умберу и Эшлинг, я обременял Китнисс целую неделю на арене. Единственное, что я заслужил — это доверие огненной девушки. Все остальное — прах. Моя нога — самое малое, что я потерял после Жатвы.       Сейчас я так сильно хочу к Китнисс, что это накатывает на меня, как тошнота.       — Вы уверены, что я не могу её увидеть? — спрашиваю я жалобно.       — О, дорогой, ещё пара часов! — Гай хмыкает. — Я знаю, это мучительно! — он протягивает мне рубашку, такую же желтую, как и вся его одежда, а Юнона достает пару черных брюк. Они приступают к работе надо мной. Несмотря на недели, проведенные на арене, делать приходится гораздо меньше, потому что я, очевидно, прошел через то, что Порция называет «полной полировкой», пока был на восстановлении. Моя кожа без волос и вся сияет. Укусы, зазубрины, ожоги, шрамы — все они стерлись, как будто их и не было, даже ужасная рана, которая чуть не убила меня.       Я расстроен из-за этого, но не могу объяснить своей команде почему. Я даже не пытаюсь. Я прикрываю момент огорчения со вздохом говоря: «Невероятно!» и притворяюсь, что слезы, навернувшиеся на глаза — это от радости.       Этот шрам… он что-то символизировал. Если говорить словами Акиллы, это была единственная рана, которую можно было считать заслуженной, потому что я получил её, защищая Китнисс. Я думал, что он всегда будет напоминать мне о тех днях в пещере, когда она училась доверять мне.       Когда я снова вижу свою ногу, мне кажется, что ничего этого не было.       Они разглаживают гель по моим волосам, возвращая им гладкие волны, и наносят на лицо сценический грим, пока я не чувствую себя таким же накрашенным, как на грязном берегу ручья на арене. Порция и группа подготовки занимают посты в четырех углах комнаты, и я, покачиваясь, перехожу от одного из них к другому, пока не начинаю ходить почти нормально, научившись маскировать то, что тонкая трость принимает на себя большую часть моего веса.       Они воркуют о том, как красиво и изысканно я выгляжу, что я поощряю, потому что если они не говорят мне комплименты, то продолжают и продолжают рассказывать об играх, перечисляя сотню мелочей, которые я сказал Китнисс, пока мы замерзали, голодали или вообще пытались не умереть. Когда я шептал её имя во сне на берегу реки. Когда я солгал Профи ради нее. Как весь паб разразился хохотом, когда я предупредил её, чтобы она не наступала на меня.       Юнона протягивает мне своё запястье, когда я, шатаясь, иду в её угол комнаты. Я прищурился, чтобы разглядеть татуировку, сделанную теми же бледными чернилами, что и узор пейсли на всем остальном теле. Это ряд слов, которые вьются по краям рисунка, повторяясь снова и снова. В следующий раз, в Капитолии. В следующий раз, в Капитолии.       — Китнисс сказала тебе это перед тем, как вы отправились к Рогу изобилия, — с гордостью говорит она мне. — Все мои друзья делают эту татуировку. Но еще популярнее делать трафарет луны.       — Потому что вы вместе смотрели на луну, — с гордостью добавляет Гай. — Она плакала, а ты сказал ей смотреть на луну, пока Катон не умрет. Вы обнимали друг друга. Это было так романтично.       На этот раз я шатаюсь не из-за искусственной ноги. А потому, что я слышу звуки, которые издавал Катон, когда переродки превращали его в мясо и на мгновение мне кажется, что я не смогу остановить себя от тошноты.       С облегчением я наконец добираюсь до первого этажа тренировочного центра. По крайней мере, на сцене будет Цезарь Фликерман, ведущий шоу с некоторой долей такта и тысяча огней и безликих голосов, напоминающих мне об опасности реагировать на любые злобные мнения Капитолия о наших играх так, как мне бы того хотелось.       И Китнисс будет рядом со мной, наконец-то. Я смогу пройти через все, если она будет рядом со мной.       Мы стоим на металлических кругах под полом сцены для повторного представления. Мой явно был построен в спешке. Слева от меня голая фанерная стена, разделяющая зал и всё пространство пахнет опилками. Сверху, на камере, Цезарь Фликерман представляет наши команды одну за другой. Сначала команда подготовки Китнисс, потом моя, потом Эффи. Порция и Цинна вызывают оглушительный шквал аплодисментов, уступающий только реву, когда появляется Хеймитч. А потом я поднимаюсь через пол, на сцену, на свет и там стоит Китнисс.       У меня замирает сердце.       Цинна одел её идеально. Её нежно-желтое платье сияет при каждом движении; волосы, распущенные из косы, падают мягкими волнами темно-коричневого цвета, обрамляя её лицо. Капитолий никогда не выпускает на сцену без макияжа, но в этот раз Цинна сдержанно отнёсся к Китнисс. Только мягкий блеск на губах и румяна, чтобы сгладить впадины на щеках, которые появились, когда мы покидали арену.       Внешне она выглядит так же, как и во сне. Девочка, уязвимая и мягкая. Я люблю каждый миллиметр острых граней и огня Китнисс; это та её часть, которая заставила её вспомнить о ягодах, которая сохранила нам обоим жизнь, которая перевернула все игры с ног на голову. Но она тоже заслуживает того, чтобы иногда быть беззащитной. И вот она здесь, мягкая и романтичная, её глаза блестят от слез, когда они оседают на мне.       Она в три шага преодолевает расстояние между нами и бросается в мои объятия. Я спотыкаюсь, теряю хватку трости и поправляю себя, зарываясь лицом в её волосы. Она пахнет теми же розами из душа и на вкус она тоже похожа на них, когда я приподнимаю её, чтобы утопить в поцелуе, который она возвращает со всей силой. Как будто мы говорим на одном языке молчания.       «Ты здесь. Ты в безопасности. Мы едем домой».       Зрители снова погрузились в далекий белый шум. В прошлый раз, когда я был на этой сцене, я так остро ощущал камеры. Теперь мне на них наплевать. Через некоторое время Цезарь хлопает меня по плечу и я отмахиваюсь от него под одобрительный рев толпы. Но в конце концов нам приходится позволить Хеймитчу усадить нас на красный бархатный диван, который заменил тронное кресло, обычно стоящее напротив Цезаря.       Пересказ — обязательный просмотр для всего Панема, так что я знаю, что меня ждет, когда мы с Китнисс устраиваемся в кресле. Последние несколько дней они потратили на то, чтобы смонтировать кадры из наших игр в одну цельную трехчасовую историю и мы все вместе будем смотреть её, как будто это какой-то замечательный общенациональный вечер кино, а не запись жестоких смертей двадцати двух детей.       Китнисс снимает туфли и сворачивается клубочком у меня под боком, прислонившись ко мне, и, клянусь, я чувствую, как она дрожит. Я крепко обхватываю её рукой, радуясь, что могу быть чем-то твердым, за что она может ухватиться, пока Цезарь рассказывает о фильме с помощью нескольких шуток, которые я без труда парирую.       Мы — это шоу, так же как и кадры. Зрители видели почти всё это вживую. Разница будет только в кадре и в нашей реакции, но я еще до начала шоу знаю, что это будет романтика. Тем не менее, это первое, что я видел о пребывании Китнисс на арене до того, как она нашла меня у ручья, и смотреть на то, что с ней случилось, сложнее, чем я ожидал.       Поначалу её путешествие — самая бескровная часть сериала. Кадры кровавой бойни чередуются с тем, как Китнисс легко пробирается через лес. Я восхищаюсь тем, как легко, как дыхание, она погрузилась в мир выживания. Она молча и загадочно сидит на дереве, подслушивая, как Профи обсуждают, стоит ли избавиться от меня, пока я с Лэйс, а потом, когда наступает утро, исчезает в другом направлении и её возвращают на наш путь только свирепые огненные шары распорядителей Игр. Я был прав, думая, что, если бы ей не пришлось спасать меня, она освободила бы арену менее чем за две недели.       Но тут появилась малышка Рута. Я и не знал, что она была там, на деревьях, когда мы загнали Китнисс в угол. Именно Рута указывает ей на гнездо ос-убийц; она находит Китнисс без сознания в кустарнике и лечит её укусы; Рута учит Китнисс позывному пересмешниц, сворачивается рядом с ней, чтобы уснуть и проскальзывает в деревья, чтобы зажечь зеленый огонь, отвлекающий Профи, чтобы Китнисс могла взорвать гору припасов Умбера. Они едва останавливаются на том, что Катон свернул шею Умберу, но я добавляю этот звук в список звуков, которые будут преследовать меня до конца моих дней.       Марвел убивает Руту. Они задерживаются на этой сцене. Китнисс пытается и не может её спасти, а потом поет ей колыбельную на лугу, которую я знаю ещё из дома: такую поют матери своим маленьким детям. Китнисс сидит рядом со мной, дрожа и захлебываясь слезами, и мне не нужно смотреть на мою лесную девочку, чтобы понять, что она ушла куда-то очень далеко, когда Рута испускает последний вздох на экране перед нами. Она пережила этот момент уже сто раз и переживет ещё тысячу, и каждый раз ей будет так больно.       Я прижимаю её к себе, желая, чтобы мои объятия были надежным и безопасным укрытием. Под ярким освещением сцены нет места для настоящих чувств, но они появятся позже. Мы снова уединимся. И у неё буду я, всегда.       Остальная часть фильма проходит как в тумане. Камеры не передают того, что было в пещере, и все, что я могу — это держаться за смутное чувство обиды на то, что они вообще подслушивали. Смерть Катона тянется почти так же долго, как и в реальной жизни, а затем весь зал затихает, когда Китнисс прерывает мое признание в любви ягодами. Я вижу вызов в её глазах, ясный как день и вдруг думаю, что надо бояться.       Что, если Капитолий тоже это видит? Что, если они разозлятся на нас за то, что мы сделали, чтобы выжить?       Но фильм заканчивается тем, что Китнисс колотит в стеклянную дверь планолета, выкрикивая моё имя, в то время как моё сердце останавливается. Она безудержно рыдает. Она разрывается на части. И я думаю: может быть, все, что они видели в нас — это история любви? Может быть, всё в порядке. Я так хочу этого, что убеждаю себя в том, что это действительно так. Я не хочу больше бороться. Я просто хочу быть дома, с Китнисс и быть свободным.       Но у нас нет ни минуты наедине. После подведения итогов и коронации — традиционный лавровый венок был переделан таким образом, чтобы разделиться на две половины, по одной для каждого из нас — мы проводим остаток ночи в особняке президента на банкете в честь победы. Там каждый хочет получить от меня кусочек внимания. Я улыбаюсь для фотографий до боли в челюсти, а поскольку Китнисс так и не смогла найти свою хихикающую, кипучую сценическую персону, я говорю за нас обоих. Я восхищаюсь татуировками, подписываю салфетки, сумки и шею одной женщины чуть ниже мочки уха, принимаю десятки драгоценностей, которые мне суют в руки слезливые, сверкающие фанаты Капитолия.       Это так неправильно. Неправильно с ног до головы, каждый миллиметр, и мой желудок слишком сильно урчит, чтобы я мог оценить еду, которая является единственным плюсом этого мероприятия.       Хотя нет. Другая хорошая вещь — это то, что Китнисс не отпускает мою руку. Но она сжимает её так крепко, что я понимаю: в этом нет ничего романтичного; она отчаянно нуждается во мне, чтобы быть её спасательным кругом. Она тонет в празднике и роскоши, едва ли способна думать о памяти всех умирающих детей, которые были до этого. К тому времени как мы возвращаемся в пентхаус учебного центра, где нас снова разлучают, мои пальцы полностью онемели.       — В этом нет никакого смысла, — говорю я Хеймитчу, когда он останавливает меня, не позволяя выйти, чтобы постучать в дверь Китнисс. — Мы только что провели неделю в пещере вместе. Почему я не могу пойти и пожелать ей спокойной ночи?       — Ей нужно пространство, — твердо говорит Хеймитч, загораживая собой дверной проем.       — Она сказала это тебе? Потому что мне показалось, что ей нужны объятия и выпивка.       — Я здесь наставник, — говорит Хеймитч, и в его словах снова проскальзывает знакомое рычание, — и я отвечаю за вас двоих. Сегодня вечером вы останетесь в своих комнатах, чтобы ваши родители не оторвали мою голову, когда мы отвезем вас обратно в Двенадцатый. После этого мне будет все равно.       Нет никаких шансов, что моим родителям будет не все равно, если я проведу ночь с Китнисс и нет никаких шансов, что её мать скажет ей что-нибудь по этому поводу. Так что теперь я уверен, что происходит что-то странное. Но Хеймитч не потерпит дальнейших вопросов об этом и я вынужден всю ночь ворочаться в своей комнате, отказываясь от сиропа для сна из страха, что он заманит меня в очередной адский круг кошмаров.       Я пытаюсь смотреть телевизор, но по нему показывают только репортажи с Игр. Вместо этого я думаю о доме, но вряд ли меня успокаивает мысль о том, каким он будет, когда я вернусь в пекарню. Моя семья думала, что я вернусь в сосновом ящике. Я не знаю, как Тэк или моя мать воспримут живого Пита; все, что они знают — это ехидные шутки и грубые слова, и я не могу представить, что они вдруг окажут мне теплый прием.       Возможно, не все так плохо. Может быть, мой отец хоть раз сможет найти слова для своих чувств. Может быть, Рэя перестанет преследовать его выбор не стать добровольцем, потому что, в отличие от моей тёти, это не было смертным приговором. Делли и остальные будут рады моему возвращению в школу. Но это все, к чему я могу себя подготовить.       Я не жду ничего, что ждет меня там. Только девушка в другой комнате, с которой Хеймитч держит меня на расстоянии по неизвестным причинам.       Наше интервью состоится следующим днем прямо в нашем пентхаусе. Красный диван снова появляется, а в воздухе витает аромат трех десятков ваз с настоящими розами. Я начинаю бояться этого запаха: раньше он напоминал мне о Китнисс, а теперь начинает казаться, что на нем отпечатки пальцев Капитолия. Она выходит из своей комнаты в белом и розовом — еще один девчачий образ, дополняющий мой почти военный ансамбль из красного и белого. Она выглядит такой же измученной, как и я, и я, не обращая внимания на неодобрительный взгляд Хеймитча, оттаскиваю Китнисс в сторону.       — Я почти не вижу тебя, — говорю я. — Хеймитч, похоже, желает разлучать нас.       —Да, — рассеянно отвечает она, едва возвращая мне приветственный поцелуй. Она смотрит на множество камер, которые занимают почти всю комнату, затмевая телевизор, по которому мы смотрели результаты наших тренировок. — В последнее время он стал очень ответственным.       — Ну, мы просто сделаем это и пойдем домой, — говорю я, пытаясь успокоить её. Она почти так же напряжена, как во время игр, когда меня лихорадило. — Тогда он не сможет постоянно следить за нами.       Она вздрагивает. А потом нас вызывают и я не могу спросить, почему. Но она спокойна, когда снова сворачивается рядом со мной и сводит разговор к минимуму, когда Цезарь начинает интервью. К этому моменту мы уже вошли в привычный ритм. Я могу завязать разговор с кем угодно и Цезарь тоже, поэтому мы постоянно подстраиваем наши чувства юмора друг под друга, пока он расспрашивает меня о том, как я попал к Профи, когда я решил защитить Китнисс ценой своей жизни, какой стратегии я придерживался, разыгрывая свой двойной обман. Я стараюсь думать об этих вопросах как о репликах в пьесе и делаю все возможное, чтобы не связывать имена с реальными людьми. Я рассказываю ему о Мирте, Катоне, Диадеме и Марвеле, не позволяя эмоциям взять верх. Немного сложнее с Эшлинг, которая делала все возможное, чтобы дать мне шанс на борьбу и которая почти напомнила мне Китнисс. Всё, о чем я могу думать — это то, что, по крайней мере, не я её убил.       Однако в конце концов разговор переходит к романтике и это требует от Китнисс немного больше. К этому моменту она так глубоко спряталась в моих объятьях, что я начинаю думать, не замаскировалась ли она в щелях дивана. Она так ненавидит камеры.       — Китнисс, ну и поездочка у тебя, — говорит Цезарь. — Думаю, зрителям было интересно наблюдать, как ты влюбляешься в Пита. Когда ты поняла, что влюбилась в него?       Я опускаю подбородок в её волосы и легко улыбаюсь, как будто уже знаю ответ, хотя на самом деле это не так. Мне так же интересно, как и Цезарю.       — О, это сложно, — говорит Китнисс с легким смешком, который явно тянет время. Она становится все более напряженной и мне это кажется странным. «Это из-за камер», пытаюсь я напомнить себе. «Она скрытная. Она не хочет отдавать эту часть себя так же легко, как я, и я могу это понять».       — Что ж, — говорит Цезарь, как раз когда ситуация близка к неловкой. — Я кажется знаю, когда это произошло. В ту ночь, когда ты выкрикнула его имя с дерева.       Китнисс энергично кивает, ловя спасательный круг. Я могу сказать, что это не настоящий ответ и это заставляет меня хотеть узнать, что же это такое. Я бы сказал, что она влюбилась гораздо позже, если бы мне пришлось гадать. В пещере все было… странно. Китнисс из тех людей, которые спасли бы меня, как только узнали бы, что это возможно, так что то, что она спасла меня после заявления Клавдия Темплсмита, не означает, что она меня любила.       Особенно после того, как она увидела, что произошло с Рутой, я думаю, что она не могла позволить другому человеку умереть, когда у неё была возможность предотвратить это.       Но взять на себя Профи на пиру? Это была самоубийственная миссия. Это было выше всяких похвал. Поход на этот пир не гарантировал моего выживания; он лишь рисковал её жизнью. Я вспомнил, как она выглядела, когда я попросил её не идти. Это выражение лица, как у разбитого вдребезги стекла. Думаю, именно тогда она поняла, что любит меня. Любой мог понять, что это было сродни самоубийству, ей лучше было остаться и позволить мне умереть.       — Да, наверное, так оно и было, — говорит она Цезарю. — До этого момента я просто старалась не думать о своих чувствах, потому что все было так запутанно и только усугубляло ситуацию, если он действительно был мне небезразличен. Но потом, на дереве, все изменилось.       — Как ты думаешь, почему? — спрашивает Цезарь.       Она на мгновение задумывается над этим вопросом, а потом говорит с запинкой:       — Может быть… потому что впервые… появился шанс, что я смогу быть с ним.       Внезапно в комнате не осталось ни одной пары сухих глаз. Для меня же её слова зажгли в сердце что-то теплое и яростное, как сигнальный огонь.       Я прижимаюсь лбом к её лбу и спрашиваю:       — Ну а теперь, когда я у тебя есть, что ты собираешься со мной делать?       Она поворачивается, чтобы встретиться с моими глазами, её серые глаза торжественны, как свадебный обет:       — Спрячу тебя там, где ты будешь в безопасности.       Когда мы целуемся, слезы сменяются вздохами. Она немного потеплела после следующих вопросов, которые больше касаются всех способов, которыми Арена пыталась убить нас, но я думаю, что что-то в вопросах о романтике вывело Китнисс из равновесия, потому что, когда она узнает о моем новом протезе, она внезапно оказывается на грани слез.       — Это моя вина, потому что я использовала тот жгут.       — Да, это ты виновата в том, что я жив, — говорю я, пытаясь мягко поддразнить её. Но она зарывается лицом в мою рубашку и мне кажется, что она снова дрожит.       Не то чтобы я думал, что победа перечеркнет все, что было до нее — для меня это не так, но, кажется, одно неверное слово — и Китнисс распадется на части, а она не всегда была такой хрупкой. Хотелось бы мне знать, что происходит. Хотелось бы, чтобы они просто дали нам побыть вдвоем.       После этого наступает неприятный момент, когда Цезарь спрашивает о ягодах, хотя мы знали, что ему придется это сделать.       — Что происходило у тебя в голове… а? — Цезарь уговаривает Китнисс, мягко, словно видит, что она тоже разрывается на части. Я ненавижу его, а может, больше зрителей, за то, что они не оставили эту тему в покое. «Это была любовь», я хочу сорваться. «Очевидно, любовь. Следующий вопрос».       Но, по крайней мере, он терпеливо ждет, пока Китнисс осторожно вдыхает, так напряженно прижимаясь к моему боку, собираясь с силами, как для выстрела, избавившего Катона от страданий. Кажется, она собирается произнести большую речь, но в итоге ей удается лишь несколько придушенных слов, а её руки отчаянно сжимаются в кулаки на моей рубашке, пока она говорит.       — Я не знаю, я просто… не могла вынести мысли о том, чтобы… быть без него.       Я опускаю поцелуй в её волосы, преодолевая себя. В кои-то веки именно Китнисс нашла, что сказать. Цезарь спрашивает, есть ли у меня что добавить, но я просто говорю ему, что это касается нас обоих, и, слава богу, это означает, что мы наконец-то можем закончить.       Мы наконец-то можем покинуть этот сверкающий дворец мучений.       Неприятное ощущение только усиливается, когда поезд уносит нас прочь от Капитолия. Китнисс молчит во время ужина и повтора нашего интервью. Я могу только догадываться, о чем она думает: знаю только, что, когда она уходит переодеться, а потом возвращается в гостиную, где Эффи учит красочной игре в карты, она как-то странно и деревянно обнимает меня, словно забыла, что такое объятия.       На заправочной станции нам разрешают выйти из поезда подышать свежим воздухом. Хеймитч некоторое время бродит с Китнисс и мной по дорожке. Она держит меня за руку, но её хватка ослаблена и растеряна, а сама она хмурится, глядя куда-то вдаль. Ей нечего сказать, что было бы не так уж необычно, если бы не всё остальное, поэтому я стараюсь делать вид, что это меня не нервирует. Я собираю с края травы небольшие брызги розовых и белых полевых цветов и дарю их ей, надеясь пробиться сквозь её стены маленьким жестом привязанности нормального мира, но она улыбается только ртом, а не глазами, когда берет их.       — Что случилось? — спрашиваю я, прежде чем испугаться ответа.       — Ничего, — говорит она.       Снова тишина, пока мы не проходим конец поезда и не оказываемся почти в пустыне. Тогда Хеймитч останавливается и поворачивается к нам обоим, положив руку на сгорбленные плечи Китнисс.       — Отличная работа, вы двое, — говорит он хрипловато. — Просто продолжайте действовать также в дистрикте, пока камеры не исчезнут. У нас все будет хорошо.       А потом он идет обратно к поезду, избегая моей попытки поймать его взгляд. Я поворачиваюсь к Китнисс с тоскливым чувством в нутре.       — Что он имеет в виду?       — Это Капитолий. Им не понравился наш трюк с ягодами, — торопливо говорит она. На меня она тоже не смотрит.       — Что? О чем ты говоришь?       — Это показалось им слишком бунтарским, — говорит она, напрягаясь всем телом. — Хеймитч тренировал меня последние несколько дней. Чтобы я не сделала еще хуже.       — Тренировал тебя? Но не меня.       Конечно, ягоды казались бунтарскими. Так оно и было. Мы не собирались тихо идти на смерть, как хорошие маленькие овечки. Мы показывали им, что мы им не принадлежим. Я думал, Капитолий решил, что лучшая защита — это притвориться, что они все это время были в курсе. Если бы дело обстояло серьезнее, они бы позаботились о том, чтобы мы вообще не покидали арену. Если бы все было серьезнее, кто-нибудь сказал бы мне об этом уже несколько дней назад.       — Он знал, что ты достаточно умен, чтобы понять это правильно, — пробормотала она.       Умен? Я хочу посмеяться над этим. Но теперь моя очередь быть безэмоциональным.       — Я не знал, что есть проблема.       Так вот почему Хеймитч не позволял мне видеться с ней? Она сговорилась с ним за закрытыми дверями, чтобы навести порядок без меня, потому что… что? Потому что они думают, что знают, что нужно сказать и думают, что я уже работаю по сценарию? Есть только один сценарий, который я бы выучил наизусть без всякой подготовки: романтика. Потому что для меня это не притворство, не просто реплики, и Хеймитч, черт возьми, прекрасно это знает.       Но для Китнисс…       — То есть ты хочешь сказать, что последние несколько дней и потом, я полагаю… на арене… это была просто стратегия, которую вы двое выработали.       — Нет. Я ведь даже не могла поговорить с ним на арене, верно? — но она заикается на этих словах. Я остываю.       — Но ты ведь знала, чего он от тебя хочет, не так ли?       Почему-то это похоже на то, как если бы меня снова вызвали на Жатве.       Бульон, который появился сразу после того, как она меня поцеловала. Сироп для сна. Даже то невероятное рагу. Каждый подарок, который мы получили в той пещере, был идеальным постскриптумом к тому, как Китнисс обнажила часть своего сердца для истории любви. Только, может быть, она вовсе не обнажала свое сердце. Может, она просто говорила то, что нужно было Хеймитчу, чтобы сделать богатых спонсоров счастливыми.       — Китнисс? — спрашиваю я и в моем голосе теперь так много нового. Смятение. Предательство. Ужасное, глотающее оцепенение, звон в ушах. Я опускаю руку, и она отступает назад, словно пытаясь удержать равновесие. — Всё это было ради Игр. То, как ты себя вела, — говорю я тихо, утверждая, а не спрашивая. Потому что это правда.       — Не всё.       — Тогда сколько? — качаю головой. — Нет, забудь об этом. Думаю, главный вопрос в том, что останется, когда мы вернемся домой?       «Скажи «всё», умоляю я про себя. «Скажи, что Игры всё изменили. Что ты изменилась. Что теперь я нужен тебе так же, как и ты мне».       — Я не знаю, — говорит она вместо этого. — Чем ближе мы к Двенадцатому дистрикту, тем больше я запутываюсь.       Я жду, но это все, что она может мне предложить. Что мы едем домой, а дома я оставлю её для людей, которые ей действительно дороги. Её сестра, её мать и — мое сердце сжимается, тугое и ревнивое — красавчик Гейл Хоторн, который, как она сказала мне в пещере, мне не конкурент.       Оказывается, Китнисс Эвердин все-таки умеет лгать.       Моя мама была права. Китнисс — боец. Она сделает все возможное, чтобы остаться в живых.       — Ну, дай мне знать, когда разберешься, — говорю я ей, не пытаясь скрыть свою горечь.       Я возвращаюсь к поезду, не дожидаясь, пока она даст ещё какое-нибудь обещание, которое не собирается выполнять. Каждый шаг возвращает воспоминания, переворачивает их с ног на голову, меняет фоновую музыку, пока я не увижу нашу историю такой, какой она была на самом деле.       Я сказал Хеймитчу, чтобы он спас Китнисс вместо меня и он позволил мне рассказать зрителям историю любви, потому что знал, что они завалят её подарками.       Он сказал ей подыграть, стать героиней, захватить толпу, что она и сделала. Она спасла меня только потому, что была расстроена тем, что случилось с Рутой и хотела вернуться домой.       Каждое слово, каждое прикосновение, каждый затянувшийся взгляд в пещере — это Китнисс пыталась понять Хеймитча, а не меня. Пыталась нажать на волшебные кнопки, которые принесут нам больше лекарств, больше еды.       А всё что было потом? Это была просто защита Китнисс своих инвестиций. Она проделала всю эту работу не для того, чтобы позволить мне умереть. Она решила спасти меня так же, как и свою сестру, только не потому, что любит меня так же сильно, а потому, что она такая, какая есть. Та, кто не выносит страданий, если в её силах их прекратить.       И я страдал.       Но теперь мы свободны от игр, а она — от меня. Она вольна вернуться домой, к тому, что ей действительно дорого и я свободен сделать то же самое. Хотя, шутка в том, что это всё что мне нужно. Она — единственное, что мне так дорого. И я потерял её.       Нет, это неправда. Все гораздо хуже.       У меня её вообще никогда не было.       Я не вижу Китнисс до тех пор, пока поезд не въезжает в Дистрикт 12 в облаке шипящего пара. Мы вчетвером теснимся в пространстве между вагонами. Эффи в юбке цвета фуксии занимает место целой подготовительной группы, от Хеймитча снова несет зерновым ликером, а Китнисс стоит рядом со мной, как деревянная доска и пытается поймать мой взгляд.       Я не встречаю её взгляда, потому что не знаю, что будет на моем лице. Моё, казалось бы, знаменитое актерское чутье не существует с Китнисс. Я не могу не показать ей, что я действительно чувствую и я не хочу, чтобы она знала об этом. Я не хочу, чтобы она поняла, как сильно она меня обидела. Я боюсь, что ей будет все равно.       Между нами столько же сантиметров, сколько между Капитолием и Двенадцатым дистриктом. Через мгновение эти двери распахнутся и толпа камер по ту сторону проглотит нас, выплюнет наши обглоданные кости. Они поглотили всё, что я им дал, всё, что имело для меня наибольшее значение и что я могу предъявить в ответ?       Не глядя на неё, я протягиваю Китнисс руку и пусто произношу:       — Ещё раз? Для публики?       Она просовывает свои пальцы в мои и крепко сжимает их. Может быть, это значит, что «я всё ещё здесь». Может, это значит «я сожалею».       Я не знаю. Когда речь заходит о Китнисс Эвердин, оказывается, что я ничего не знаю.

И никогда не знал.