Третий нужный (18+)

Всё было плохо, очень плохо. Чонин это чувствовал всей душой, всем сердцем своим — растерянный, сбитый с толку, он сидел у двери в гостевую спальню, где заперся Феликс, и пытался осознать, что произошло.

***

Наверно, всё было слишком хорошо до этого. Чонин на самом деле был счастлив всё последнее время. И до появления Чана тоже, несмотря на то что Феликс иногда грустил по Гихону. Чонин понимал, что грусть эта не отпустит до конца его мужа никогда, потому что тот слишком привязался к мальчику, как привязывался легко ко всем, кто начинал претендовать на место в его сердце. И между тем Чонин никогда не ревновал его, своего сладкого и нежного омежку, своего обожаемого Ликси, нет. Он искренне и всем сердцем доверял ему. Несмотря на его красоту — яркую, немного необычную из-за россыпи нежнейших веснушек по носу и щекам, несмотря на открытую и щедрую душу, несмотря на доброту и нежность — несмотря на всё это, Ликс был только его, всегда его. И сколько бы ни щерились залётные беты-работники на его светлую улыбку, сколько бы ни строили ему глазки высокомерные и охочие, как говорили, до омежьих же задниц вельможные омеги из Ярга, Ликси смотрел всегда только на Чонина. Особым взглядом своим смотрел, от которого Чонин таял и плавился, готовый отдать этому омеге весь мир. А потом появился Чан. Феликс сам его выбрал, и это было неудивительно: только он мог найти на потном и воняющим яростным человеческим отчаянием альфьем рынке такого парня. Чонин не мог объяснить этого себе, но он сразу, едва увидев, как бьёт Чана работорговец, понял, что это — их альфа. Что их дети должны быть от него. Сам факт того, что этот красавец будет трахать Феликса, чтобы тот мог зачать, Чонина не напрягал. Он смирился с этим, правда, смирился. Ему с детства внушали, что его дело — воспитывать детей и ублажать омегу, который отдаст ему всего себя и которому он будет принадлежать без остатка. Чонин был готов к этому. Тем более, что отношение Феликса к этому спорной приятности обстоятельству ему льстило: муж каждый раз чуть не плакал от мысли, что ему придётся пройти через это. И уже Чонин, ощущая себя взрослым и ответственным, утешал его и говорил, что не оставит, что все проходят — и они смогут, хотя на самом деле именно он ведь сначала, ещё до брака, попросил взять ребёнка-отказника, именно чтобы не отдавать своего омегу под зверя. Под… альфу. Чан зверем не был. Чонин понял это, едва глянув поглубже в его пронзительно-грустные, выразительные глаза. Как понял до нелепого сразу, что этому альфе он сможет доверить самое дорогое, что у него есть — своего Ликса. Он и сам себе сначала не поверил, попробовал отмахнуться от этой мысли, но каждый разговор с Чаном, каждый его ласковый и странно-заискивающий взгляд, словно альфа искал одобрения Чонина, словно не просто хотел понравиться ему как хозяину, чтобы выгадать себе условия получше, а на самом деле стремился заслужить симпатию Чонина, показать себя с лучшей стороны. И у него это получилось. Ах, как же быстро у него получилось это! И не только это… Думая об этом, Чонин зажмуривался, закрывал лицо руками и мучительно кусал губы, склоняясь головой на грудь. Лгать себе он не привык. Чан ему понравился. Именно — понравился. Его плечи, его губы, его руки… Его робкая улыбка и печальный свет в глазах, которые смотрели тепло и нежно, даже когда Чан просто молчал или говорил о лошадях или брёвнах. Это было неправильно, странно и нелепо! И снова Чонин не мог до конца поверить в то, что даже сама мысль эта появилась в его обычно такой разумной и умеющий логично мыслить голове. Чан был альфой, Чан был практически рабом, взятым для приплода, Чан был… Чан нравился Чонину. Нравился как альфа. Да, симпатия эта, дав ростки как-то сразу, всё же не образовалась на пустом месте. Чан был ловким и умелым, он был скромен и, как это было принято у лучших представителей городских мастеровых бет, в солидном разговоре чуть принижал свои умения, выставляя того, с кем разговаривал, более значимым. И делал он это так искренне, что Чонин, обрадовавшийся тому, что ему есть теперь, с кем поговорить о заботах своего дома, невольно надувался и чувствовал себя по-настоящему прекрасным хозяином. Чонин был уверен, что Чану на самом деле было интересно слушать его рассказы об инструментах, которым Чонин так гордился, он со знанием дела вертел их в своих широких ловких ладонях, прилаживался к ним — и с уважением аккуратно клал на место. Он не стеснялся говорить, чего не умеет, но чётко говорил и о том, что умеет делать хорошо, и выражал полную готовность учиться у Чонина всему, чему тот захочет с ним поделиться. И даже настойчивые слова Чана, которым обучали всех работных альф — что они отлично умеют трудиться, что хозяева на них не жаловались никогда и будут нынешние тоже будут ими довольны — даже они выходили у Чана как-то мягко и уверенно, не как хвастовство, а как то, что просто нужно знать. Всё спорилось в руках этого альфы, он на самом деле с интересом и полной отдачей делал всё то, за что брался, что ему поручал Чонин. Перед каждым таким поручением они с тем же Чаном и обсуждали все эти дела, продумывали их до мелочей, и Чан по-настоящему был заинтересован, чтобы сделать всё как можно быстрее и лучше. Он редко сам что-то предлагал, конечно, но все идеи Чонина встречал с охотой, умело их воплощал и иногда даже вносил что-то своё уже по ходу. Так, например, прокрашивать забор он начал сам, чтобы дожди, которые могли начаться со дня на день, не промочили только что обструганную древесину. В общем, Чонин почувствовал в нём единомышленника — и очень увлёкся этим. Нет, Ликс его тоже всегда поддерживал в заботах о доме, это правда. Все дела по обустройству их уютного гнёздышка они честно делили напополам. Но омега никогда не разделял интереса Чонина к мастерской. Любимым местом в доме у него была кухня, он всегда увлекался готовкой, подходил к этому делу творчески, так что Чонин рядом с ним слегка подраздобрел и расширился в плечах, став солидным мощным бетой, может, чуть раньше срока. Ещё Ликс любил свой садик с цветами и фруктовыми деревьями. Да и вообще, благодаря омеге, в их доме всегда было чисто и вкусно пахло, несмотря на то что и заботу о пекарнях Феликс также в какой-то мере делил с Чонином. Хотя там, конечно, брал на себя более общие вопросы, а работников, ежедневную суету, заказы и выручку полностью доверял мужу. В общем, были они просто идеальной парой, но… С первых же слов в конюшне о том, что загон для третьей лошади, которую они собрались прикупить, надо бы расширить, Чонин почувствовал в Чане кого-то вроде родственной души. Тогда они не были ещё и близко хоть сколько-нибудь знакомы, были хозяином и рабом, но Чан каким-то внутренним чутьём почуял, что Чонину важно это, что с ним можно заговорить о делах так, словно Чану было это небезразлично. И ему на самом деле было — Чонин это чувствовал. А ещё Чонину нравилось наблюдать, как Чан ест. Это было стыдно, это было неловко, но… Так аппетитно жевать самую простую пищу, так осторожно и в то же время вкусно откусывать большие куски от ломтя хлеба или втягивать из дымящейся миски лапшу — так никто не мог, честно. И Чонин с особым удовольствием стал приносить альфе ужин, а то и — если получалось — обед. Именно чтобы потом, словно бы за непринуждённой беседой, понаблюдать, как тот ест. Чонин из-за этого ощущал себя ужасным, неправильным, но иногда слова у него замирали на губах, когда Чан подносил ложку с горячим бульоном к пухлым губам, вытягивал их трубочкой и втягивал жирный навар с особенным каким-то, невероятно приятным звуком. — Вы голодны, хозяин? — как-то спросил у него Чан, поймав такой вот его взгляд и виновато помаргивая. — Может… — Он несмело потянул ему только что очищенное для себя яйцо, которое он уже успел окунуть в соевый соус. — Хотите? Чонин сконфужено улыбнулся, пробормотал что-то невнятное и поспешил скрыться. Но этот ласковый взгляд… этот мягкий голос, это проклятое — «Хотите?» — потом он слышал в тишине ночи. Он теснее прижимал к себе Феликса, уже уснувшего обессиленным, потому что Чонин только что сладко его оттрахал, и сам не мог заснуть, будучи не в силах разобраться в своих странных, таких нелепых и пугающих чувствах. А потом он понял ещё одно: он тоже нравится Чану. Лицо альфы, когда Чонин входил в его флигель или подходил к нему, работавшему в мастерской или во дворе, чуть плыло от несмелой улыбки, а на щеке зажигалась, словно звёздочка, ямочка, которая делала его невероятно милым. И глаза узились ласково и мягко, оглядывая Чонина тёплым и странно доверчивым взглядом. Ни словом, ни знаком, ни взглядом, естественно, Чан не открыл, что Чонин значит для него больше, чем просто очередной хозяин, но тот видел, как веселее начинает глядеть альфа, когда он к нему подходит, как охотно отвечает он на его осторожные вопросы о привычках, что им прививали в питомнике. О том, например, как их учили кланяться пониже, а у Чана никогда изящно не выходило и был он при поклонах что твой медведь — так ему учитель манер говорил. Чонин смеялся и говорил, что учитель безбожно врал и что кланяется Чан вполне даже нормально. Щурясь на солнышке, рассказывал ему как-то Чан, что любит тюрю с молоком, а ещё квас в холодный день, только не сильно сбродивший, лёгкий. И если покрошить туда немного картошки и редиса, так и вообще получится отличный обед. Что у самого Чана был только однажды перелом пальца на ноге, два года назад, когда один неосторожный товарищ по работе у богатого хозяина уронил ему на ногу бревно. Но уже всё прошло, так что всё хорошо. Однако вообще-то о той своей, прошлой, жизни рассказывать Чан не любил и всеми силами этих разговоров избегал. Чонин с дальним прицелом спрашивал у него и так, и этак, не был ли когда Чан в постельничих альфах — уж слишком он был красив и статен для простого работяги. Но Чан лишь уводил глаза, подёргивал губами в кривой усмешке и молчал. Не соглашался, но и не отрицал, всеми силами давал понять, что говорить не будет. Чонина это волновало, конечно, волновало, но он решил не настаивать: не хочет альфа открываться ему полностью — что же, к чему его волновать? А так напрасно! Нужно, нужно было всё же хотя бы и приказом, но выведать у Чана, отчего же, так мило и ласково относясь к нему, к Чонину, он так холоден и отстранён становится, как только на горизонте появляется Феликс. Чонин не был слепым и разницу между отношением Чана к себе и отношением его к омеге он замечал. Чан никогда не был с Феликсом ни груб, ни зол, но он словно сжимался весь при его приближении. Иногда Чонину казалось, что Чану было бы удобнее, если бы Феликс просто его не замечал. И это было странно! Даже Чонин видел, что мужу-то этот парень нравится! Феликс смотрел на альфу особо, чуть кося глазами, румянел своими очаровательными щеками, когда наблюдал за работой Чана. А ещё Феликс пах так приятно, как обычно пах в пылу их с Чонином страсти — чем-то нежным и светлым. Как ни странно, ревности Чонин не испытывал, наоборот: был рад, что мужу альфа нравится, а значит, он не будет мучится, когда Чан будет его... будет его... будет его. Будет ли вот теперь? Да, Чонин должен был узнать всё о Чане. Не в глаза его карие тёплые глядеть, тая от ласкового взгляда, не словами смешными заслушиваться, не мастерской своей хвастаться — нет. Он должен был выяснить всё, что было важно для их дела, всё, что касалось отношения этого альфы к омегам! А он... он... Когда Феликса сорвало, Чонин даже не понял, что случилось. Омега понёсся к флигелю так быстро, что он, растерявшийся уже от того, что никогда раньше Феликс не был таким несчастным, злым и обиженным при нём, не сразу даже и кинулся-то за ним. Вернее, кинулся, но не понял сначала, что Феликс побежит... насиловать альфу. "Можно же обойтись и без его желания, правда?" — крикнул Феликс, но Чонин ему не поверил, наверное, то есть... Нет, ну, нет же! Это же его Ликси, его солнышко, его нежный и милый омежка, свет его очей, радость... единственная его радость!.. Единственная... А когда Феликс захлопнул дверь прямо перед его носом, внутри Чонина, поражённого до глубины души, что-то рвануло — и сломалось. Он заметался по двору в поисках чего-нибудь, чтобы сломать дверь, в ужасе он мог думать только об одном: они там, за этой дверью, два милых его сердцу человека — и они могут навредить друг другу! Он что-то там пытался кричать мужу, образумить его, всё ещё не веря до конца в то, что случилось, а потом Феликс выкрикнул — с тоской и болью, но вполне себе всерьёз: — Уходи! Иначе я его покалечу! — и Чонин замер с железным ломом в руках. Покалечить альфу его муж мог. Точно мог. Феликс был очень сильным омегой, это Чонин знал. На него самого омега не мог никак повлиять, но он видел, что стало с альфой, который первым подошёл к Феликсу там, в том элитном питомнике. Чонин по-тихому доплатил, чтобы альфу вылечили, но его заплывшие кровью глаза на обессмысленном, белом, как мел, лице он запомнил надолго. И вот теперь взбешённый Ликс остался наедине с Чаном. С Чаном! Чонин медленно, на ощупь отошёл спиной к крыльцу и сполз на землю у нижнего столбика. Сердце его умирало от ужаса, он пытался вслушаться в то, что было за стеной. И тогда Чонин, сделав над собой усилие, едва ли не ползком двинулся к закрытому окну и приник к нему, заглядывая. И всё это — только для того, чтобы услышать, как страшно и чёрно называет Чан Феликса и как смело и глупо, жестоко требует себе смерти. От того милого и весёлого, смирного и добродушного альфы, которым был до этого Чан, ничего не было в этом странно белом парне с горящими ненавистью глазами. И то, что случится дальше, Чонин уже знал. Он едва успел подойти к двери флигеля, когда она распахнулась — и Феликс, бледный и несчастный, рухнул в его объятия. — Прости, — сломанно выдавил он и глухо, бурно и отчаянно зарыдал. Чонин сжал его в своих руках, а потом подхватил на руки и понёс в дом, прижимая к себе содрогающееся в истерике тело. Но как только дверь в дом за ними закрылась, Феликс спрыгнул с его рук и понёсся на второй этаж, а там снова захлопнул перед лицом Чонина дверь, теперь в гостевую комнату. И вот уже несколько часов плакал там так, что Чонин умирал, сердце его разрывалось, а горло сдавливало от невысказанного колючего рыдания. Но... что он мог сделать? И что — должен был?