Третий нужный (18+)

Феликс затих. То есть он осознавал себя, он делал по дому всё, что нужно было, он кормил мужа вкусно и разно, убирался, старательно слушал Джисона, который как-то странно и тревожно на него косился, и даже пытался, вникнув, говорить по делу с ним. Он старался. Но внутри, в душе, в сердце словно как-то замерло всё. Не опустело, нет — он ощущал в себе тоску, и злость, и боль, и несчастным себя чувствовал — много всего. Но всё это словно застыло — и не двигалось, не убывало и не росло, мешая дышать, улыбаться и жить дальше. Он двигался, словно кукла, иногда замирал на месте, когда какая-нибудь болезненная мысль вдруг жалила его — о себе, о том, что с ним произошло, о том, что теперь будет — и он пытался додумать её до конца, разрешить, к чему-то прийти — и отступал трусливо. Потому что не мог ответить ни на один свой вопрос. И казалось бы — ну, что произошло? Ну, отверг его альфа, не поддался ему — что же, бывает… наверно. Феликс о таком раньше не слыхал, он был уверен в своей силе совершенно, но ведь… Чан не навредил ему, не напал на него — по крайней мере, телесно. А то, что он сказал… Что с него взять — раба неучёного, тупого зверя, место которому — на заднем дворе, в навозе возиться да дрова в глухом лесу рубить, разве нет? Вот только слова Чана о ненависти к омегам, о том, что все они — насильники и Феликс — солнышко Феликс Ян, милый и добрый омега, — такой же — эти слова никак не выходили у него из головы и давили, давили, давили его своей тяжестью. А ещё он никак не мог заставить себя теперь переступить порог супружеской спальни. И это удручало и пугало его больше всего. В тот проклятый вечер, когда всё же, собрав всё своё мужество, он вышел из комнаты, то запнулся о ноги Чонина и упал ему в руки. Муж прижал его к себе и рвано задышал в шею, ничего не говоря. А Феликс… У него в груди было тяжело и муторно, и руки Чонина — такие любимые, такие сильные и добрые — они сейчас казались ему оковами. И за его затравленно умоляющим взглядом, и за его неверным шёпотом, за его «Ликси, любимый» — за всем этим чудилась Феликсу махровая, жестокая ложь. Разве можно его любить? Его — такого мерзкого? Его — животное, которое способно причинять боль и ненавидеть так жестоко — до похотливого желания и стремления завладеть во что бы то ни стало. Нет, нет… Милый, добрый Чонин теперь, когда он внезапно увидел своего мужа таким, точно не сможет по-настоящему любить его. Поэтому Феликс молча вывернулся из его рук и сказал: — Я буду спать в гостевой, Нини. Прости… — Он умолк, пережидая спазм в горле. — Прости, если сможешь. — Ты ни в чём не виноват, не виноват, — задышал бурно и со слезами Чонин, — слышишь? Ты не виноват! Это всё я, я… Я должен был понять, я видел, я… я просто… — В глазах его блестели слёзы, он смотрел Феликсу в лицо и терялся — не знал, что сказать. А говорить нечего было. Просто проклятый альфа Чан оборвал что-то важное внутри Феликса, и теперь оно утонуло в чёрной тьме сомнений и боли. И сколько бы ни звал это Чонин, сколько бы ни тянул к нему руки — Феликс лишь сжимался в его объятиях, на поцелуи зажмуривался и пережидал. Не мог ответить. Не мог, просто… не мог. Во флигелёк к Чану он больше не заходил. Еду утром и днём, когда Чонина не бывало дома, выставлял на небольшой столик, что поставил у крыльца — молча, ничего не говоря. Выставлял — и уходил обратно в дом. Он не боялся Чана, нет. И себя не боялся. Просто… Больно было. Саднило тоской сердце, ныла жалобно и печально душа, и в животе что-то скручивалось в болезненный неправильный комок. То ли обида, то ли ревность какая-то, а скорее, что-то мутное, не пойми что. Всё это он чувствовал, когда волей-неволей видел в окна или вешая широкие белые простыни в саду ловкую фигуру, которая деловито сновала у сарая, у забора, у поленницы… Они жили рядом и часто умудрялись за день ни разу не увидеться. Но всё же так получалось далеко не всегда, и даже если Феликс не видел Чана какое-то время, — увы — это не давало ему возможности не думать о нём. Он думал. Он закрывал глаза — и видел его. Выбеленное ненавистью лицо, горящие гневом и отчаянием глаза. Он слышал, как хрипит его голос, и слов не разбирал. Ему и не надо было: он и так был в ужасе каждый раз. И просыпался в ночи в слезах и душащих его рыданиях от того, что не может защитить себя от этого альфы, который так сильно его ненавидит, который ненавидит его так… заслуженно. Чонин кружил и кружил вокруг мужа, он ласкал его взглядами, он касался его нежно и бережно, обнимал утром и целовал вечером, когда возвращался, он пытался разговорить Феликса, рассказывал о том, что происходит в пекарне, куда Феликс перестал выезжать, уверенный в том, что просто не выдержит взглядов и вопросов. Видимо, понимая его, Чонин освободил его от этого, взяв всё на себя. Он старательно не замечал, как напрягается Феликс в его руках, он называл его «любимым», он тянулся к нему — в тоске и попытке вернуть то, что было между ними, но Феликс… Феликс не мог отвечать ему. Он не верил ему больше. Просто — не верил. Слишком живо было воспоминание о том, с какими ужасом посмотрел на него Чонин, когда он собрался бежать во флигель насиловать Чана, в ушах всё ещё звенел голос мужа, умоляющий его остановиться и одуматься. Его руки, казалось, обняв, непременно оттолкнут, когда Чонин вспомнит, на что почти решился Феликс — и это будет правильно и заслуженно, но больно, так больно! И в ужасе от этой грядущей боли Феликс осторожно снимал руки мужа со своих плеч, принуждённо улыбаясь, избегал его тёплых губ, опускал глаза и качал головой на робкие и такие трогательно наивные попытки Чонина заманить его в спальню. Нет. Нет. Он не готов. Нет. Месяц подошёл к концу, и Чонин заикнулся было о том, что им делать дальше, но Феликс просто отвёл взгляд в сторону. Он не станет говорить. Не станет. Ему вообще не хотелось говорить всё это время. Так что он молча встал и пошёл к кадке мыть посуду. Нет, ему не было всё равно. Он просто не знал, чего хочет. Ему было безумно жаль Чонина, который за эти две недели вымотался так, что похудел, побледнел, глаза его были полны тоской и словно внутренним страхом. И Феликс понимал, что этот страх — за Чана. Чонин, видимо, каждый раз, уходя, боялся, что придёт и увидит мёртвое тело альфы. Что его жестокий омега всё-таки решится — и отомстит тому, кто сломал его. Но Феликс бы лучше навредил себе, лучше бы в омут с концами, чем снова подойти к этому человеку. Человеку… Теперь Феликс понимал, что Чан — человек. Не зверь, не желанное тело, не член, который может дать ему семя и обеспечить счастливое будущее — нет. Чан — человек. Очень несчастный, сломленный чем-то или кем-то — и в то же время очень сильный и твёрдый душой человек, который не просто не прогнулся под сильного омегу, а нашёл в себе силы оставаться дальше рядом с этим омегой. Да, это поразило Феликса до глубины души. Чан, конечно, был рабом, но рабом на контракте, и в общем-то истинным хозяином его были не Чонин и Феликс, а тот торговец, у которого они взяли альфу в аренду. Так что этот альфа вполне мог, например, сбежать к нему обратно, ведь не был привязан, не был на цепь посажен и преодолеть забор у дома для него было делом двух секунд. Но Чан не ушёл. Не потребовал вернуть себя, не побежал, позоря Чонина и Феликса, жаловаться своему торговцу на то, что хозяин-омега так возжелал его, что грубо нарушили контракт. А ведь мог бы. Более того, Феликс был сначала уверен, что так и будет: раз уж выжил после нападения омеги, альфа пойдёт дальше и попробует отстоять себя. Характер у него был, да и обидели его вроде как знатно, потребовав услуг шлюхи, которые не были прописаны в контракте. Слабенькое, но он на это право имел. Имел — но пользоваться им не стал. «Из-за Чонина, — горько думал Феликс, откидываясь в бессилии на подушки и закрывая глаза в новой попытке успокоить сбитое страшным сном дыхание, — только ради Чонина. Только он тебя держит, альфа, верно? И ты. Ты тоже держишь его. Иначе моё состояние сломало бы его, моего бету… моего милого, моего любимого…» Сердце болезненно сжималось, грудь стискивали слёзы — и Феликс утыкался в подушку, чтобы не будить Чонина своим рыданием. Он должен это пережить. Он должен. Вот только что дальше — он не знал. Уже и второй месяц был на исходе, и явно Чонин доплатил за Чана, раз альфа всё ещё суетился по их саду. Они с Чонином взялись-таки за расширение конюшни. Ночевал же Чан всё в том же флигельке, на который Феликс не мог смотреть без внутренней тоскливой дрожи. Они часто сидели на лавке около этого флигелька — Чонин и Чан. Оба несчастные, оба истерзанные состоянием омеги в хозяйском доме, они просто иногда молчали, опустив головы и не глядя друг на друга. Уставшие за день от трудов. Уставшие от того, что нависало тенью над большим и таким теперь неуютным домом. А иногда из окна своей гостевой комнаты Феликс слышал их голоса. Разговаривали они тихо — наверно, чтобы не тревожить его. И иногда, услышав их размеренный разговор, он крался к окну, прятался за белой завесою так, чтобы видеть их, и замирал, стискивая в пальцах ткань на своей груди и кусая губы. Он ловил выражения их лиц в подступающих сумерках, он пытался поймать нить их разговора, ревниво ища в нём своё имя — и не находя его. Вряд ли говорили они о чём-то весёлом. О делах, видимо, о чём же ещё? Но всё же иногда Чонин улыбался Чану. А тот иногда забывался и ласково и мягко глядел на него в ответ. И его побледневшее и тоже осунувшееся лицо снова освещала тёплая и такая притягательная улыбка с ямочкой. Очень редкая теперь, потому что альфа тоже страдал — и это было видно. То, что мучается и Чан, Феликс понял, конечно, не сразу. Но, наблюдая за ним вот так, вечерами, и иногда днём — когда тот точно не мог поймать его, — он осознал, что Чан изменился. И изменилось прежде всего его поведение. Феликс всеми силами избегал альфу, а он, словно его тянуло, теперь часто как-то оказывался около окон, за которыми был Феликс, следил за ним, неумело прячась за стволами яблони и сливы, когда омега расставлял для него тарелочки с небогатой, но аппетитной закуской на обед. Он пах тоской и в то же время — нежностью. А Феликс в страхе бежал от этой его нежности. Он не верил в неё. И запах — что запах? Чёрт бы его побрал совсем — этот запах. Теперь он ненавидел себя, свой запах и то, что мог сделать с его помощью. Именно из-за него Феликс чувствовал себя жестоким и бесчеловечным. И всё он — Чан. Чан, который мучил его своим присутствием. Чан, который держал на плаву и поддерживал несчастного Чонина. Чан, который отчего-то в их жизни занял место. Странное, непонятное, неправильное — но вполне ощутимое место. И то, что затевалось как явление временное, досадное неудобство, быстро разрешимое и призванное дать счастье в будущем, стало чем-то ощутимым и, кажется, более постоянным, чем многое привычное — дом, друзья, любимое дело. С этим надо было считаться. От него нельзя было легко избавиться. Оно было в жизни Феликса. Теперь Чан был в его жизни.

***

В середине лета зарядили дожди. Феликс, как ни странно, любил летние дожди — торопливые, с грозами и порывами свежайшего ветра, который приносил облегчение груди, утомлённой жарой. Но в этот раз они принесли резкое похолодание, и ему пришлось достать из сундука даже тёплые вязаные кофты, чтобы не мёрзнуть во дворе, когда стирал, да и в доме: в одинокой постели было теперь не только тоскливо, но и холодно. Постепенно он приходил в себя. Всё, что с ним случилось, покрывалось сумеречным туманом и всё чаще казалось ужасным сном. Тем более, что никто не хотел напоминать ему об этом. Чан смотрел издали и уже не пытался убежать, не пытался исчезнуть, едва завидев. Словно всё было хорошо, словно ничего и не было. Они не разговаривали, не объяснились, и это тяжкой тучей висело над Феликсом, но от мысли, что надо бы хотя бы извиниться перед альфой, у него всё внутри переворачивалось и начинало саднить. Больно… Это будет больно, Чан не простит, такое невозможно простить, да и кто он вообще? Кто он — этот Чан? Кто, чтобы перед ним извиняться?! Чонин же усердно избегал всего, что могло Феликса встревожить. Он ничего не говорил о Чане, о своих беседах с ним, о том, что они обсуждают на своих, ставших теперь постоянными, посиделках у флигелька, и даже о планах по дому, которые с появлением в их жизни такого доброго работника, каким был альфа, развернулись в голове Чонина во всю ширь. Иногда они затрагивали эти темы, но только если планы, например, грозили Феликсу какими-то неудобствами. Однако в последнее время всё чаще Чонин проявлял непривычную для него настойчивость: он обнимал Феликса и не отпускал сразу, даже если тот начинал возиться в его руках, ощущая снова пугливое томление в груди. — Погоди, — шептал он ему на ухо, — погоди, Ликси… Я тоскую без тебя, слышишь? Мне так не хватает тебя… Я скучаю, а ты? Неужели… совсем нет? — Я тоже… тоже, — рвано дышал Феликс ему в шею, — но не сейчас, нет… не могу, нет… Подожди… Он послушно приоткрывал рот, когда Чонин, настояв, целовал его, и впускал его горячий язык, позволял вылизывать и прикусывать губы, позволял целовать шею — и начинал выдираться, как только муж пытался зайти дальше. — Подожди, нет… подожди… — шептал он, жалостливо жмурясь и отцепляя от себя настойчивые пальцы. — Не могу, Нин… Не могу… — Убегал к себе и глухо и тихо плакал, пытаясь понять, почему всё так. Почему он не может, как раньше, отдаться своим чувствам к Чонину? Почему не может расслабиться в таких знакомых и верных ему руках? К чему он так чутко и болезненно прислушивается и принюхивается, как только его начинает слегка покачивать от ласк Чонина — и безумно боится почуять что-то… кого-то… кто может услышать, кто может застигнуть их, увидеть и снова… снова… о, нет, нет, нет… Сказать, что он себя не понимал, — ничего не сказать. Он был в полной растерянности от того, что не мог перешагнуть через этот свой страх, он волком готов был выть от того, как таяли звёзды в глазах мужа из-за его отказа, он понимал, что отталкивая его, он, возможно, толкает его на… на что-то другое, о чём и думать-то было страшно. Страшно — и так грязно, и так... сладко. И это, наверно, было самым ужасным. Да, Феликс думал об этом. Не раз, не умея заснуть ночью, он прислушивался к звукам ночи и тайно, самому себе не признаваясь в этом, хотел что-то услышать — оттуда, со стороны флигеля. Он закрывал глаза и вспоминал, как вечером снова, болезненно кусая себе губы, наблюдал, как Чонин и Чан переговариваются. Смотрел на них — и сердце его замирало, когда муж склонялся к альфе зачем-то и лёгкие локоны его касались Чановой щеки. И когда Чан ласково оглядывал лицо Чонина, слушая его, когда глаза альфы невольно на несколько мгновений останавливались на губах мужа, Феликс, прикрыв глаза, думал о том, что, возможно, в этот самый миг Чан хочет… поцеловать Чонина. И если бы они были не во дворе, а внутри, сидели бы рядом на лавке во флигеле, то, возможно… возможно… Чонин иногда вот так же ласкал взглядом шею и плечи Чана, его лицо невольно расслаблялось, и на нём появлялось выражение любования — нежного, почти целомудренного... Почти. Да, почти. А один раз Феликс застал мужа разглядывающим альфу, который рубил дрова. Чонин только пришёл и, видимо, пошёл с каким-то делом к Чану, а там остановился и не мог оторвать взора от полуобнажённого, покрытого каплями и дорожками пота тела альфы. Феликс же вышел навстречу мужу и подошёл близко к поленнице, заметив там его плащ. Подошёл — чтобы увидеть. Подошёл — чтобы… захотеть увидеть, что будет дальше. Но ничего, конечно, не было. Чан, заметив Чонина, приветливо махнул ему рукой, а потом вдруг повернулся и увидел Феликса. Он замер, глаза его распахнулись шире, и он шевельнул губами. На миг — короткий и невозможный — Феликсу показалось, что Чан выговорил его имя, что позвал его. Но додумывать он не стал — опрометью кинулся в дом и не вышел тогда даже к ужину, сказавшись больным. А потом лежал без сна и думал, не мог остановить себя: что было бы, если бы он не пошёл туда? Что было бы, если бы Чан увидел только Чонина? Подошёл бы? Склонился к мягким пухлым губам и коснулся бы их? И руки Чонина, может, стёрли бы пот с его висков, огладили бы разгорячённый лоб, повели бы по спине, стирая влагу, а потом... В ужасе от себя, он зарылся головой под подушку и заплакал. Запутался. Он окончательно и бесповоротно запутался. И что ему было делать дальше — он не знал совершенно.