Третий нужный (18+)

Всё как-то завертелось… закрутилось и понесло… само всё как-то… Чонин сначала на самом деле хотел во всём разобраться. «Месяц закончится, я верну Чана — и всё встанет на свои места, — пытался убедить он себя, сжимая кулаки и прикрывая глаза. — Я должен. Я — должен. Я глава этой семьи, у меня омега, он — прежде всего, он — моя первая забота, моя единственная отрада, моя единственная… да, да! — единственная любовь… А всё остальное — непростительная, убийственно подлая блажь, слабость, которую я не должен, я просто не могу допустить!» Он убеждал себя — и верил себе. По крайней мере, когда смотрел в пустые и совершенно несчастные глаза Феликса. Когда замирал на работе, дотошно проверяя счета в одиночестве в своей конторе. Когда ехал в город за мукой или патокой — один в повозке, пока бравые ребята-закупщики весело перекликались, следуя за ней пешком. А потом наступал вечер. И чем ближе Чонин подъезжал к своему дому — тем прозрачнее, неувереннее были его мысли. «Отдать?.. — Он до боли стискивал поводья и пытался унять дрожь в тут же начинавшем биться болезненно сердце. — Отдать — и… что? Его не будет больше у меня во дворе, его не будет больше в моём саду и флигеле — и что я получу взамен? Феликс, мой Феликс — он ведь его выбрал, разве нет? Именно его! И когда он теперь решится снова на это? А ведь он хочет, очень хочет детей! Только вот найти замену ему — разве это вообще возможно? — Он тяжело и порывисто вздыхал и выискивал глазами забор своего дома в конце улицы. — Там… — Сердце его начинало биться в нежном упоении. — Там они оба — мои. Там, за этим забором, они рядом — и возвращаться я хочу к ним обоими. Достаточно врать себе — хватит! Отдав Чана, я не решу проблему — я отступлю. Но если Феликс станет от этого счастливее?» Мысль о Феликсе отдавала тоскливой болью куда-то под рёбра. Прикрывая глаза, Чонин снова и снова видел полный слёз и ужаса взгляд своего любимого — такой, с каким тот выбежал из флигелька, где едва не стал насильником. Чонин понимал, что думает о нём Феликс. Он осознавал, что омега не просто раскаивается — он убивает себя этим раскаянием и больше не может поверить, что Чонин его любит. А Чонин любил. Видит бог — он любил его ещё больше. Потому что Феликс мог стать насильником — и не стал. Он мог сломать Чана. Он мог его убить за неповиновение, как сделало бы большинство омег на его месте. И Чонин это знал. Но Феликс не просто отступил — он сломался, когда осознал свои силы — и ужаснулся тому, что они у него есть. И за это Чонин лишь сильнее влюбился в него — такого сильного и такого слабого, нежного и невероятного. Но был ещё Чан… Тем вечером, когда Чонин, уложив Феликса спать в гостевой комнате, вышел — совершенно потерянный и разбитый — из дома и сел на лавку около сарая, Чан пришел к нему из флигеля и сел рядом. Чонин напрягся, когда услышал его шаги, и не смог от стыда поднять голову и встретиться взглядом с альфой. Тот же сидел молчал рядом, а потом тихо-тихо спросил: — Зачем Вы взяли меня, хозяин? На самом деле — зачем? Чонин закрыл глаза и сглотнул тугой ком в горле. — Нам нужен был альфа с чистым запахом, — хрипло выговорил он. — Мой муж не может… — Он снова сглотнул, чувствуя, как отчаяние предательски перекрывает ему глотку, и продолжил медленнее: — Мой Ликси чувствителен к ароматам. И те альфы, которые… в питомниках… Он не может выносить их запаха. — А мой?.. — Голос Чана был глухим и бесцветным. — Мой, значит, может? — Единственный, что он смог без паники вдыхать за всё это время, — отозвался Чонин. Он закрыл лицо руками и стиснул ладони. — Прости… — Это вышло глухо и жалко, но Чонин чувствовал, что не может этого не сказать. — Прости меня… нас… — Простить Вас, хозяин? — хрипло переспросил Чан. — Разве Вы виноваты передо мной? — Виноват, — прошептал Чонин, зажмуриваясь до искр перед глазами и снова сжимая лицо ладонями. — О, я так виноват… Я всё видел, Чан. Я всё ведь видел, понимаешь? Наконец, он почувствовал, что может посмотреть на альфу — и, опустив руки, поднял на него взгляд. Поднял — и… пропал. Взгляд Чана не был злым. В нём была глубокая печаль, в нём была тьма ночи — и свет далёкой, как звёзды, нежности. Чан не злился. Чан страдал вместе с ним. Чан ему сочувствовал. — Что Вы видели, хозяин? — глубоким, бархатным и полным мягкой ласки голосом спросил снова альфа. — Всё… — непослушными губами вышептал Чонин, не в силах оторваться от его взгляда. — Видел, что ты не подходишь, не подходишь ему, что он тебе не нравится, что ты совсем не похож на того… на того… — Он смешался и продолжил с усилием: — … на того, кто мог бы ему… нам… ему помочь. Я же видел, что ты его… — Он запнулся, увидев, как поджались губы Чана. — Ты его ведь боишься, я видел и это. — Всем альфам положено бояться омег, — сказал Чан, и у Чонина внутри всё скрутило от горечи, которая засквозила в его голосе. — И это правильно, разве нет? Но я не понимаю, зачем же он так со мной… — Он снова поджал губы и покачал головой. — Я ведь был послушным, я… я старался! Почему он не отступил? Почему Вы видели это — что я не буду его игрушкой, что лучше сдохну, чем позволю снова управлять моей волей, словно я бездушная кукляшка в его руках — Вы это видели, а он — нет?! — Нет, нет… — Чонин торопливо и испуганно схватил его за руку, и Чан, вздрогнув, сжался, однако… руки не отнял. А Чонин заговорил, умоляюще глядя на него: — Ты не прав, ах, как ты не прав! Это я, я разозлил его! Мой Ликс не такой, совсем не такой! Он добрый, нежный и робкий, он милый — нет, нет, не смотри так! — Чонин мучительно выдохнул, видя, каким недоверием, горькой насмешкой загораются глаза альфы. — Ты не знаешь его! Он светлый и нежный, он искренний и чистый, как роса! Он никогда не стал бы делать никому больно нарочно! Но он омега — это же ты должен понимать! Он омега, и ему было страшно обидно, что ты сторонишься его, что ты такой холодный с ним… — Я был вежлив и подобающе почтителен! — чуть громче, уязвлённо, болезненно хмурясь, сказал Чан и осторожно вынул руку из ладоней Чонина. — Я не сделал ничего, чтобы вызвать его гнев! — Но я сделал! — выдохнул с отчаянием Чонин. — Понимаешь? Я! — Чан прищурился тревожно и недоверчиво, а Чонин продолжил: — Мы всегда были с ним вдвоём! Мы любим друг друга слишком давно, чтобы не замечать любых перемен! И он не мог… Чонин остановился и, прикрыв глаза, постарался собраться с духом. Отчего-то он точно знал: если он не скажет сейчас, то Чан ничего не поймёт — и тогда… тогда будет больно. Чонину самому будет больно. И он продолжил, глядя в сторону и не смея поднять глаз на пристально смотревшего на него альфу: — Он не мог не заметить, что я тебе уделяю время. Что я с удовольствием говорю с тобой, что мы с тобой рады… оба рады говорить и… быть вместе. Понимаешь? — Он умолк, но и Чан молчал, посмотреть на него Чонин так и не решался, так что просто продолжил: — А вот с ним ты не мог… Ты был с ним совсем не таким, как со мной. Думаешь, это было незаметно? Думаешь, это было… не обидно? — Обидно? — В голосе Чана явно прозвучало раздражение. — Да кому же это может быть обидно, если какой-то там дворовой раб вдруг не смеет на хозяина глаз поднять? Кто может обидеться на раба, который всего лишь отлично исполняет свою работу и пытается быть приветливым с тем, кто смотрит на него… — Он рвано вздохнул и продолжил чуть тише: — …по-человечески смотрит на него! Не как на вещь смотрит! А с тем, кто оценивает его, как кусок мяса, и не скрывает этого ни взглядом, ни запахом своим, этот раб опускает голову ниже и ведёт себя тише? Нас именно этому учили, хозяин! Что же вам было не так-то? Что? Последние слова полынной горечью отдались в сердце Чонина, он поднял на Чана полные слёз глаза и прижал руки к своей груди. — Прости… Прости нас… Чан, я правда… Я не знаю, что сказать. На губах Чана снова зацвела печальная улыбка — лёгкая, едва ощутимая. Горькая. — Что Вы, хозяин. Кто я такой, чтобы Вы тревожились о моём прощении? Я полностью в Вашей воле. Как и раньше — я всего лишь альфа. Он встал, поклонился Чонину и ушёл в свой флигель, а Чонин, проводил его взглядом, снова закрыл лицо руками и заплакал. Тихо, глухо… чтобы никого не встревожить этими своими бесполезными и глупыми слезами.

***

И, однако, всё продолжилось так, как и было. Месяц закончился, Чонин было попробовал поговорить с Феликсом о Чане — тот ничего не сказал. Словами не сказал. Но глаза его сделались вмиг такими несчастными, столько страха и горечи в них замутилось, что Чонин проглотил всё, что хотел сказать ещё, просто пошёл на рынок и доплатил, чтобы Чан остался у них. На три месяца. Он понял, что не сможет отпустить этого альфу — просто вот так отпустить. Они должны попробовать. Они с Феликсом заслуживают счастья, и только Чан может его дать. Чонин пытался убедить себя, что имеет в виду семя и ребёнка, однако когда даже просто думал об этом — вспоминал горячие тёмные глаза альфы, его иногда такие… такие странные взгляды, от которых у Чонина бежали мурашки по спине, — вспоминал и понимал, что наглухо увяз во всём этом… этом… что не имело пока в его голове названия. Он пробовал, измученный мыслями своими и сомнениями, чуть дольше задерживаться в конторе, однако быстро понял, что это не помогает — лишь мучает его. Словно пристрастившийся к табаку, ждущий новой затяжки, он не мог вечером дождаться момента, когда въедет во двор своего дома — и услышит стук топора, которым Чан рубит дрова, или скрежет пилы, которой он ловко орудует, готовя доски для новой пристройки к конюшне. Потом Чонин пройдёт мимо окон своего дома — и нетерпеливо втянет аромат вкусного мяса или хлеба, осознавая, что Феликс снова приготовил ему ужин, что ждёт его. Бледный, истомлённый своими мыслями, похудевший — но ждёт его. И Чонин поцелует мужа, прижмёт его к себе и снова упорно, настырно попробует приласкать. И пусть пока Феликс дрожит в его руках, пусть. Да, когда после ужина Чонин попытается зажать его поувереннее, он снова будет отбиваться, шептать что-то невыносимо глупое — пусть так. Чонин всё равно понимал, что он сможет однажды добиться своего. Он вернёт себе Феликса. И это тоже заставляло его сердце биться в нетерпеливом упоении, когда он ехал домой. А ещё... Он отнесёт ужин Чану — и они снова будут говорить о делах, сумерничать на пороге его флигелька, порой просто молчаливо думая о своём, и это будет трепетно обнимать сердце Чонина ощущением покоя и светлой, нежной тоски. А потом… Чонин, возможно, снова, как было уже несколько раз, уходя, пройдёт мимо окна Чана и увидит, как тот снимает свою робу — и замирает на миг, словно не понимая, что с ней делать. Он осторожно повесит её на изножье кровати и сядет на жестковатый матрац, закроет глаза и на его губах появится она — та самая, светлая и печальная улыбка… Улыбка, которая перевернет сердце Чонина, заставит вцепиться в стену флигелька пальцами, чтобы не завыть от раздирающей душу сладкой боли. Так было весь следующий месяц. Изменилось лишь то, что Чонин всё чаще замечал на себе странный, пристальный взгляд Феликса. Обычно это случалось, когда они заканчивали ужинать и Чонин собирал тарелки для Чана. И после… Ему не раз казалось, что Феликс преследует его взглядом: по спине бежал странный игривый холодок и замирал где-то у кромки волос. Чонин как-то оглянулся и наткнулся на взгляд Феликса: тот выглядывал из-за угла кухни. Ужасно смутился и скрылся. Убежал, как и тогда, когда застал Чонина откровенно любующимся полуобнаженным Чаном, который рубил дрова. Да, тогда… Тогда всё и случилось. Тогда Чан впервые за всё это время тихо спросил его о Феликсе. — Ему плохо, — так же тихо ответил Чонин. — Нет, уже лучше, но всё же он ужасно страдает. — Он похудел, — едва слышно пошептал Чан, не поднимая взгляда. — Я вижу его… Он от меня прячется, но я теперь знаю, как могу его увидеть. И сам не знаю, зачем смотрю, но... Он как будто боится теперь меня. — Он боится себя, — сказал Чонин и горько усмехнулся. — Напрасно, как по мне. Ни за что теперь он не причинит никому вреда. Тогда… там, в твоём флигельке… что-то внутри него сломалось, понимаешь? — И теперь, значит, он не сможет пользоваться своей силой? — В голосе Чана звучало горькое сомнение. — У него ведь огромная сила, кто же откажется от такого? Чонин смущённо хмыкнул и отвернулся, делая вид, что вытирает платком испачканное в краске бедро. — Я никогда и не верил, что он сделает мне что-то злое, — вдруг тихо продолжил Чан. Чонин замер и поднял на него изумлённый взгляд. — Да, — кивнул альфа, — я теперь это понимаю. Он вовсе не такой, как были… был… Он вдруг смешался, побледнел, его губы запрыгали, а дыхание стало тяжким. Он стремительно отвернулся и хотел было уйти от Чонина, но тот неожиданно даже для себя схватил его за руку — и прижал её к своей груди. — Не уходи! — умоляюще выдохнул он. — Расскажи… расскажи мне, что с тобой сделали, Чан. Я же вижу… знаю, что сделали что-то! Скажи, кто? И... И почему? Чан лишь помотал головой и попробовал осторожно вынуть свою руку из захвата Чонина. Но тот сжал лишь сильнее и нахмурился. Сердце его билось гулко, а в голове крутилось, что ему надо, просто необходимо знать, с чем борется внутри себя Чан. Если он хочет, чтобы всё же Феликс и Чан хоть как-то… ну… хоть когда-то, то должен знать, чего именно так боится альфа. Он решительно сжал руку Чана и едва ли не потащил за собой, завёл во флигелёк — и лишь там отпустил. — Послушай, Чан, я просто… Он сбился: слова как-то не шли, да и что он мог сказать? Что не оставил до сих пор надежды на то, что альфа сможет им помочь? Что хочет, чтобы Чан доверился ему, а потом они с Феликсом... — Ты всё ещё хочешь, чтобы я дал вам ребёнка? — Чан смотрел на него болезненно пристально, был бледен, а в глазах его… О, а вот в глазах его была угроза. И Чонин замер перед ним, как кролик перед удавом, смотрел, почти не мигая, в эти чудные глаза, внутри которых клубилось что-то тёмное, гневное — и не мог поверить в то, что внутри у него замирает… сладко-сладко замирает что-то непонятное, но настойчивое, от чего не так-то будет легко избавиться. — Ты всё ещё хочешь этого? — Да, — прошептал, едва сумев, Чонин. — Я хочу помочь, а потом… И вдруг Чан стремительно надвинулся на него, схватил за плечи и прижал к стене. Его глаза оказались вдруг близко-близко, так, что у Чонина кругом пошла голова, дыхание Чана коснулось его губ — и он невольно коротко и растерянно простонал от того, каким горячим и приятным на вкус оно было. — А хочешь узнать, чего я хочу? — выдохнул снова ему в рот Чан. — Да… — едва слышно прошептал Чонин. — Хочу… — И закрыл глаза, отдаваясь сладкому, страстному и жадному поцелую альфы. Губы у Чана были внезапно прохладными, сочными. Когда Чонин, отвечая на его жаркий поцелуй, сам прихватил нижнюю, то снова глухо застонал от наслаждения — это было вкусно… Чан же ласкал его языком, пытаясь проникнуть ему в рот, а когда это получилось, захватил в плен язык совершенно потерянного, сладко умирающего от стыда и страсти Чонина — и стал его сосать, откровенно, с постаныванием. Руки Чана стискивали его плечи, гладили его спину, пальцы его вплетались Чонину в волосы на затылке и не давали отстраниться от сходящего с ума альфы, который прижимался к нему, и ласкал… ласкал… ласкал губами и языком, всасывался ему в губы и словно не мог — на самом деле не мог! — отпустить. А когда отпустил — внезапно вздрогнув, словно осознав, что они делают, — отступил на шаг, вскидывая руку ко рту и глядя на Чонина в ужасе, и прошептал: — О… Б-боже… Хо… — Он задохнулся и рвано завздыхал. — Я тоже этого хотел, — тихо отозвался Чонин и осторожно вытер влажный подбородок. — Я так давно этого хотел, Чан… Альфа сделал шаг назад, он смотрел с диковатым недоверием и явно не понимал, почему Чонин так себя ведёт. А потом, словно утратив последние силы, Чан опустился на пол, стиснул ладонями голову и глухо простонал. — Прости, — услышал Чонин. — Прости меня… Я не должен был, не должен был!.. Я ничем не лучше. Я… Чонин кинулся к нему, присел рядом и обнял за плечи. И тут же Чан, развернувшись, прижал его к себе и с мучительным стоном приник губами к его виску. — Я никогда не обижу тебя, я клянусь! — прохрипел он. — Ты так похож на него, но его… Его я никогда не любил, а ты… а вы… — И он глухо, явно сдерживая себя и не в силах сдержать — зарыдал, стискивая совершенно не понимающего, что происходит, Чонина в своих объятиях.