Третий нужный (18+)

Чонин и сам не понял, что случилось дальше. Правда, он всего лишь обнял Чана, растерянный и обезоруженный его страстью, — и потом всё как-то само… И вот он уже задыхается на постели альфы, а тот, навалившись и отчаянно рыча, вылизывает ему шею. И это не просто приятно — это пускает по телу искры, болезненные и невыносимо сладкие, и хочется выгнуться, подставится под эти горячие влажные губы, которые нежат так неправильно — и так восхитительно! Чонин и сам стонал, хрипло и испуганно, а когда Чан приподнялся и заставил его сесть себе на бёдра, он дал ему, смотрящему на него так жадно и прямо, стянуть с себя рубаху и сам… да, да, сам потянул грубую ткань рубахи с тела альфы — тела, до которого хотелось, невыносимо хотелось дотронуться. Он повёл по гладкой коже ладонями и запрокинул голову, когда Чан, обхватив его лицо руками, потянул к себе. Чан целовал ему щёки и лоб, прижимался губами к вискам и с низким глухим рычанием вцеловывался в его губы, словно выпивал его. А Чонин с упоением водил руками по его телу и ощущал непонятное, терпкое наслаждение, ощущая силу и мощь его мышц. Он оглаживал плечи альфы — широкие и крепкие, он мял ему грудь и несколько раз прищипнул плотные ягодки сосков, от чего альфа выстонал выше и отчаяннее и повалил его на спину. Он снова стал покрывать шею и грудь Чонина жаркими поцелуями, руки его нашли завязки штанов беты, и он дёрнул их, быстро распутывая. Опускаясь губами по груди к животу Чонина, Чан потянул его штаны вместе с исподним вниз. Чонин же выгнулся, ощущая его горячий язык у себя под пупком, а потом низко и бархатно застонал, начиная толкаться членом в маняще горячую и мокрую глубь Чанова рта. Феликс никогда не ласкал его так. Чонин сосал омеге, конечно, когда готовил для себя, чтобы расслабить, и Феликс обожал эту ласку. Однако приличным омегам не пристало сосать, так что Чонин никогда не требовал этого от мужа: им и так было хорошо. Но сейчас, ощущая вокруг своего ствола чужой рот, он просто не мог сдержать дикие глухие стоны — так это было, оказывается, приятно! Чан сосал истово, брал глубоко, стискивал руками Чониновы бёдра и хрипло урчал, от чего у Чонина по всему телу разбегались волны острого наслаждения, они приподнимали ему волоски на затылки, делали его соски плотными и болезненно чувствительным, и он невольно стал сам себя гладить по груди, усиливая это ощущение и подводя себя к самому краю. А потом он почувствовал пальцы Чана на входе… Там было влажно от слюны, что текла у Чана изо рта, и эти движения — мягкие, оглаживающие, ласкающие — не показались взведённому до край Чонину чем-то чуждым и ужасным. И он тихо выстонал: — Чан… Чани… д-да-а… Чан глухо заурчал, ускорился, а потом замер, принимая в себя толчки забывшегося в своём наслаждении Чонина, который подавал бёдрами, кончая ему в рот.

***

— Ты прекрасен… Чонин открыл глаза и вздрогнул: ему показалось, что он уснул на какое-то время. Взгляд его заметался по склонённому над ним лицу — такому красивому, такому… Улыбка Чана была нежной, он любовно оглядывал Чонина, а потом осторожно, словно опасаясь, что тот его оттолкнёт, прикоснулся губами к его губам. — Чан… — Чонин зажмурился. Перед его глазами тут же встало лицо Феликса — такое растерянное, испуганное, с робко приоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами — такое, каким он в последнее время видел его несколько раз, когда пытался приласкать. — Чани… Что же мы с тобой… — Прости, — тихо проронил Чан, но объятий, в которых сжимал его, не ослабил. — Прости… Прости меня, мой бета… — И он осторожно поцеловал влажную от пота кожу на виске Чонина. — Я грешен, я… не смог остановиться… Это я, всё я… Но когда ты рядом, я уже себя не помню… — И он лёг на Чонина, уложил свою голову ему на грудь и несколько раз судорожно выдохнул. — Если ты хочешь… Я могу рассказать тебе о себе. Ты ведь, наверно, теперь отдашь меня, но я не хочу, чтобы ты дурно думал обо мне. Я ведь… — Я ни за что не отдам тебя, — срывающимся голосом отозвался Чонин и почувствовал, как замер Чан. Он опустил руку ему на голову, зарылся пальцами в лохматые кудри и закрыл глаза. — Я никогда не смогу, наверно, отдать тебя, Чан… — Ты должен, — отозвался Чан, и в голосе его тоска звенела одинокой птицей, что кружит над степью — поёт о неизбежном. — Я виноват теперь и перед тобой, и перед тем, кого ты любишь на самом деле. И если он узнает, я стану причиной твоего несчастья. Не спорь, прошу… Он потёрся головой о его грудь и обнял крепче. Чонин закрыл рот, который открыл, чтобы возразить, и прикрыл глаза. Он продолжал перебирать волосы альфы и гладить его голову. — Расскажи мне, — тихо попросил он. — Я знаю, что тебе больно, но я должен… — Не должен, — горько усмехнулся Чан. — Но я расскажу. История в общем-то, наверно, не такая уж и необычная, чего скрывать? Вряд ли ты поверил, что я изначально был определён из питомника в работяги, верно? Конечно, нет. Моя рожа — смазливая и сладкая — всегда была против меня. Меня отдали в шлюхи в Большом Ярге. Начали учить всякому, о чём нельзя говорить приличному бете, да и вообще — хорошему человеку никакому. А я хотел жить хорошо, так что смог переступить через себя и старался… О, да, я очень старался, хозяин… — Прошу, — перебил его Чонин, испытывая сердечную боль от того, что Чан говорил — обречённо, с горькой насмешкой, против самого себя направленной. — Прошу, зови меня по имени. Не спорь… просто… — Хорошо, — покорно кивнул Чан. — Я старался там, Чо… — Он сбился на придыхание, но потом всё же сказал: — Чонин. Я хотел быть хорошим, чтобы меня не били, чтобы не морили голодом. И я ужасно боялся, что меня оправят в работники. Оттуда, из того питомника, куда меня отправили на обучение, путь для ослушавшихся был один — на тяжёлые работы. Рудник, выгребные ямы, каменоломни. И я боялся этого ужасно. Мне, придурку, казалось тогда, что с такой внешностью, как у меня, я смогу чего-то добиться в этой жизни. И мне повезло. — Он хмыкнул и тяжело вздохнул. — Точнее, я был уверен, что мне повезло. Он неожиданно поднялся и сел на постели, запрокинул голову и несколько раз глубоко вздохнул, видимо пытаясь взять себя в руки. — Оденься, Чонин, — вдруг тихо сказал он. — Я расскажу дальше, пока ты будешь пить чай. Чонин изумленно посмотрел на него, не понимая его внезапной суетливости, и приподнялся на локтях. Чан уже натягивал рубаху. Тогда и он встал, стыдливо косясь на альфу, натянул на себя белье и рубаху со штанами. Чан задумчиво стоял у стола и смотрел на свечу, которая была в его руках. — Твой муж принёс мне свечей, — тихо сказал он подошедшему к нему сзади Чонину. — И я всё думаю… Зачем? Что мне, рабу, делать вечером при свете? Знаешь… когда я увидел эти свечи — вот тогда, наверно, я и подумал впервые, что такого омеги, как твой м… как Феликс… — Он неожиданно замер и прикрыл глаза. Имя омеги прозвучало мягко и ласково, и Чонин осторожно обнял Чана, однако тот тут же торопливо перехватил его руки и усадил его на стул, а сам быстро чиркнул огнивом и зажёг свечу. — Чай только холодный. Будешь? — Хочешь, я вина принесу? — тихо спросил Чонин. — Нет, нет, не хочу, — помотал головой Чан и придвинул к Чонину кружку, в которой темнел оставшийся после его ужина чай. — Пей… Думаю, ты хочешь пить. Чонин благодарно улыбнулся и припал к кружке. Ему на самом деле ужасно хотелось пить и чуть саднило сорванное в приглушаемых стонах горло. От мысли об этих стонах Чонин покраснел и наклонил голову, чтобы Чан случайно не увидел его румянец и не узнал, о чём он думал. Однако альфа явно не обращал на это внимания — он собирался с силами для дальнейшего рассказа. Сев напротив Чонина на грубо сколоченный стул и уложив руки на стол, Чан вздохнул и снова начал: — Меня взяли в огромный богатый дом. На самом деле мне не дали закончить обучение. В питомнике, где меня обучали, я так и не изведал близости с омегой. — Чан сказал это так просто, что Чонин смущённо поёжился и кинул на него вороватый изумлённый взгляд. При свете свечи лицо Чана было тусклым и, кажется, ничего особенного не выражало. — Да, да… Меня отдали неопытным и знающим всё только так… на словах. Много всего я знал, как делать, знал, как можно угодить и ублажить, однако настоящего омегу ни разу не попробовал. Чонин держался, но тут поперхнулся и закашлялся. Чан спокойной переждал этот кашель и горько улыбнулся: — Я смущаю тебя? — Нет, — выдавил Чонин, — ты говори… не обращай на меня внимания. — А я вот не смущался, — продолжил Чан, откидываясь на спинку стула и прикрывая глаза. Голос его стал мерным, тягучим, отстранённым, словно он не свою — чужую историю рассказывал. — Не смущался почти ничего. И когда увидел своих хозяев — не смутился. Они были красивыми… Ужасно красивыми. Оба омеги, высокие, стройные, пахли так приятно, что дух захватывало. Они были братьями. Оба с длинными волосами, до лопаток, один, Юмо, всегда ходил в светлых одеждах, а второй — Юто — в красных и розовых. И я подумал, когда увидел их и узнал, что они выкупили меня на долгое время, что-то вроде года, — думал, что мне ужасно повезло. Я думал, что они взяли меня, чтобы развлекаться и проводить со мной свою течку. Счастливый случай — не иначе! Не старый больной омега, которому стало скучно, не суровый бета, которого надо ублажать, подставляясь ему… — Чонин не выдержал, крякнул от изумления, но Чан лишь блекло улыбнулся. — Меня ко многому готовили, Чонин. И к этому тоже. Однако оказалось, что господам Юмо и Юто не нужен был любовник. Они спали друг с другом. Чонин сдавленно ахнул и почувствовал, как его щёки снова заливаются румянцем. — Зачем же… — Он поперхнулся и снова кашлянул. — Зачем же им был ты… — Они были богаты. Очень богаты. И им было скучно. Как я понял, они имели всё, чего можно было пожелать в этом мире. Они рассказали мне как-то, что жили в столице, что были приближены к королю, но он вынужден был изгнать их, так как их оклеветали перед ним. Сначала они были ласковы со мной, поселили в богатой комнате и приставили… — Чан туго сглотнул и помотал головой. — Н-нет… потом. Я не сразу понял, зачем им я нужен. Я какое-то время даже удивлялся, что они лишь играют со мной — ласкают мягко и сладко, гладят, как зверушку, словно дразнят, а потом гонят в свою комнату, не пытаясь взять что-то большее и предпочитая трахаться друг с другом. Позже понял: они хотели себе меня как питомца, именно как зверушку. Хотя нет… зверушек любят, наверно. Им нужна была живая игрушка. — Чан судорожно вздохнул и усмехнулся. — Я был в их полной власти. И когда почти поверил, что мне повезло, что ничего страшного в моей судьбе, жалкой и бесстыдной, нет, всё стало меняться. Их игры были всё более жёсткими, они уже не ласкали, а испытывали меня… словно на прочность проверяли. Возбуждали медленно, как зверя, не руками — запахом, и приказывали смотреть, как они ласкают друг друга, и не сметь приближаться. Запрещали трогать себя, привязывали шёлковыми платками к постели за руки, запахами заставляли почти терять себя — а потом бросали и снова обращались друг к другу. Я скулил, выл и порой кончал, не прикоснувшись к себе. Они смеялись и заставляли меня… ну… — Чан смутился и опустил глаза. — Потом, после того как один трахнул другого… — Он умолк и рвано выдохнул. — Неважно… Мне, грешному, сначала это даже нравилось, будоражило… Но потом… Чан глубоко вздохнул и зажмурился, его руки сжались в кулаки, и Чонин тут же накрыл их своими ладонями. — Не надо! — прошептал он. — Не говори, если… — Нет, — помотал головой Чан. — Я расскажу. Когда им надоело и это, они пошли дальше. Травили меня запахом — быстро и грубо, так, что я в судорогах вытягивался, — и привязывали к постели верёвками, накрепко. А потом играли с моим телом всерьёз — делали больно. Им нравилось, понимаешь, нравилось, что я ничего и сказать-то не мог. Было больно, но всё внутри забито запахом, в голове вязко, как в болоте, — и даже стонать трудно. И вроде понимаешь, что больно, что всё горит — а запах гнёт, заставляет выгибаться, словно тебе хорошо… Это… — Он туго сглотнул. — Это было страшно, Чонин… Чонин боялся, что услышит именно об этом. Ему рассказывали о таком, но как-то смехом, как о развлечении для очень богатых с тупыми животными, которые делали всё, если их хорошенько притравить. На самом же деле он не верил этим байкам, потому что не понимал и близко того, как можно получать удовольствие, причиняя кому-то настоящую боль. Но вот теперь… Чан смотрел на него пристально и, поймав его полный тоскливого ужаса взгляд, печально улыбнулся: — Не бойся. Я не стану рассказывать, что они делали со мной подробнее. Ведь даже не это больше всего ломало меня. Натешившись, они давали мне чуть продышаться и снова травили меня, уже по-другому, и я покорно, как игрушка, хотя и был измучен донельзя, возбуждался. Возбуждался, Чонин! Да ещё и так, что готов был снова кончить без рук. Вот только теперь не мог: они надевали мне на… Чан остановился. Он задыхался, и Чонин стиснул его руки. — Не надо, — шепнул он. — Я понял… Сволочи… Чан судорожно выдохнул и, словно торопясь, заговорил быстрее: — Так было часто. Но вскоре и этого им оказалось мало. Мои стоны, моё рычание, мои мучения их возбуждали. И они, истерзав и возбудив меня, начинали трахаться прямо на постели рядом, передо мной. Иногда один вставал над моим лицом, и второй брал его; они стонали так, что я с ума сходил даже отравленный. Единственное, чего мне хотелось больше, чем вырваться и затрахать их до смерти, — это сдохнуть, чтобы больше ничего не чувствовать. И не видеть, и не чуять! Чан зажмурился, рвано и хрипло простонал, и Чонин, вскочив, ринулся к нему. Он обнял несчастного, мокрого от пота, задыхающегося от муки альфу, прижал его голову к своей груди и стиснул её. — Хватит! — выдохнул он. — Я не хочу больше… — Нет, нет, — едва слышно отозвался Чан. — Это не всё, не… всё. Сядь, прошу… Я должен тебе рассказать о моём Минхо. — Чонин обнял его крепче, но Чан почти силой оторвал его от себя — и тихо и хрипло попросил: — Сядь… Ты хотел знать — я расскажу. В благодарность за то, как ты… вы… в благодарность за то, как вы ко мне относились здесь. И чтобы ты не жалел, что отдашь меня. Чонин мучительно хрипло зарычал и обнял Чана крепче, но тот лишь вздохнул и отстранился. — Сядь, прошу. — Чонин сел, не сводя с него глаз, и Чан снова заговорил: — Так они развлекались со мной почти каждую ночь. А когда уходили спать, ко мне присылали бету. Его звали Ли Минхо, он вроде как был при мне. Ухаживал. Уговаривал меня, когда я в бешенстве угрожал, что убью их, что больше нет сил терпеть, что я не могут так — что это жестоко, даже с альфой жестоко. Хозяева смеялись, когда я умолял их в конце, почти не помня себя, развязать мне руки, чтобы я мог удовлетвориться. Они смеялись и говорили, что не позволят мне кончить в их присутствии, что такому, как я, пристало лишь быть их утехой. Я понимал, что все мои мольбы, моё отчаяние, моё животное, что билось в агонии, воняя возбуждением, — всё это лишь игрушка для двух жестоких людей. Они… — Чан судорожно вздохнул. — Они упивались этим моим запахом, он пьянил их. Юмо, когда Юто кончал в него, любил лежать на мне и сосать мне, истерзанному, иногда в крови, шею. Не кусать, чтобы не оставить порочного следа, нет. Но было больно. И до звона возбуждало. И когда приходил Минхо, он ужасался тому, что они со мной сделали. Минхо… Минхо. — В голосе Чана послышалась тоскливая нежность. — Он утешал меня. Не был добрым и милым, нет, зато был очень умелым. Он приводил меня в порядок. Обтирал, смазывал запястья и щиколотки какими-то своими мазями — и они меньше саднили от верёвок. Юто и Юмо были сильными омегами, но и они опасались меня, только на свой запах не рассчитывали. — Чан горько усмехнулся и покачал головой. — Минхо помогал мне… Прости, если тебе это неинтересно и неприятно, но он помогал мне… справиться… Прежде чем отвязать, он давал мне… кончить. Снимал чёртово кольцо и… — Я понял, — поспешно сказал Чонин хриплым голосом. — Понял… пусть его благословят небеса за это… — Нет, увы, — неожиданно тоскливо шепнул Чан. — Не благословили. Я не знаю, кто донёс хозяевам о том, что он вот так… помогает мне. Но это им не понравилось. Я, конечно, мог и сам, однако после этих диких игрищ был без сил, а член… Я думал, что однажды он просто разорвётся. Минхо справлялся быстро и дарил мне такое облегчение, что я… Я сдох бы, наверно, без него. Сил самому у меня бы не хватало даже на то, чтобы сказать ему «спасибо»… Хозяевам не понравилось, что кто-то касается их игрушки. И однажды Минхо не пришёл ко мне утром. На его место пришёл какой-то вертлявый и противный малый, омега. Он сказал, что сегодня будет за мной ухаживать. Он полез за мной в купальню и сказал, что мне приказано вымыться лучше. Я погнал его, и он тогда оскалился и спросил: «Неужели здесь Ли Минхо не охаживал тебя? Или я не так красив, как этот поганый бета?» Тогда я и понял, что будет всё плохо. И был прав. — Чан остановился, замер, словно набираясь сил. А потом заговорил тише, безжизненно: — В этот раз они выпустили аромат, как только я вошёл в проклятую их спальню. Оба. Сразу. Схватили меня, повели к постели. Я уже почти ничего не соображал, так как долбанули меня знатно. Там, на постели… — Нет… — прошептал в ужасе Чонин. Чан кинул на него взгляд и болезненно скривил губы. — Да. Там лежал привязанный Минхо. Они заткнули ему рот. И я почувствовал приказ… там, внутри… приказ: трахни его, возьми, он твой. — Нет же! — умоляюще пробормотал Чонин, едва удерживаясь от желания заткнуть уши руками. — Я полез на него, — негромко выговорил Чан. — Для меня… Это было просто тело. Я не осознавал, что делаю до конца. Минхо мне всегда нравился, он был милый, у него были чудные кошачьи глаза. И пахло от него… свежестью. Это было волшебно просто. Я тогда не знал, что так… так пахнут самые светлые и прекрасные беты. Я разодрал на нём одежду… Запах терзал меня, заставлял быть жёстким, он давил, давил… — Чан содрогнулся, сгорбился. — Я взял его, Чонин… Я его взял насильно. Он выгибался, он плакал и мычал, его глаза… Сквозь туман, сквозь всю ту муть, что была внутри меня, владела мной, — я видел его глаза… Они были полны ужаса и мольбы… Кажется, я порвал его, когда сунулся… Они стояли рядом. Они смотрели — и били меня плетьми запаха, заставляя брать жёстче и грубее — и я слушался, не мог сдержать себя. Я был животным, ничего, кроме этого тела, не желал. Никогда ничего так не желал. Он умолк, встал и быстро налил себе воды, выглотал гулко и быстро и сел обратно. Чонин следил за ним полным тоски взглядом и понимал: остановить этот жуткий рассказ он уже не сможет, выслушает до конца. — Одно было хорошо: я быстро кончил. — Чан потёр лицо, и Чонин заметил, как дрожат его руки. То, что мукой было рассказывать это, было понятно Чонину, но Чан упрямо продолжал: — Однако это и вывело из себя ненавистных омег. Они взвыли, что слишком быстро, они толкали и били меня, а я лежал на Минхо… Он, кажется, был без сознания, по крайней мере, я молюсь, чтобы это было так… И тогда, ощущая их толчки и удары короткими плетьми, я немного очухался. И увидел, что натворил. Глаза Минхо были закрыты; я в ужасе снял повязку с его рта: его губы были в крови. Он прокусил их несколько раз до крови… подо мной… Я смотрел в его лицо и понимал, что сейчас умру. Я мечтал умереть. Я желал этого так страстно… Моё сердце билось так больно… А потом меня снова ударило. Запах был жестоким. Я не помню… я не знаю, кто из них дал мне нож. Но они захотели, чтобы я резал Минхо. Они хотели посмотреть, как я буду зверем до конца — и растерзаю свою жертву. Моя рука сама поднялась, и я будто со стороны увидел этот нож в ней. Красивый… с витым узором, острый. А под ним — грудь Минхо. «Разрежь кожу — она расцветёт красивым алым узором. Укрась эту бесстыжую тварь», — так сказал Юто… Чонин глухо зарычал и неожиданно даже для себя ударил кулаком по столу. — Нет, нет! — глухо выкрикнул он. — И я… — Чан болезненно сощурился. — И я сказал «нет». Тогда впервые я почувствовал, как внутри мня растёт что-то чёрное… страшное… Я вдруг осознал себя — прямо посреди ударов запахом, который хлестал меня жестоко, который уничтожал меня. Я осознал себя и понял: сдохну, но не стану делать то, чего хотят эти твари. И я отшвырнул нож. Они накинулись на меня. Избили… Я чувствовал, как выдирает мне внутренности их запах, как заставляет поднять нож и следовать их приказу. Но я смог не подчиниться. И когда Юмо ударил меня по голове чем-то… чем-то тяжёлым, я потерял сознание. Очнулся в питомнике. Сказали, что я был в забытье две недели, что меня привезли, отказавшись от контракта, но денег обратно почему-то не потребовали. Однако приказали никогда больше никому шлюхой не отдавать. Меня подлатали и отправили нынешнему хозяину. И сколько я ни пытался выяснить, что стало с прежними моими хозяевам, сколько ни пытался узнать, что именно они сказали, когда возвращали меня, — не смог, конечно. Вот… вот и всё. Чонин смотрел на него, не отрываясь, болезненно щурился, потому что глаза ему жгло, в груди горело пожаром, а душа рвалась и рыдала. Он встал, снова подошёл к Чану и, обняв, замер. Чан в ответ тоже приобнял его, неловко, одной рукой, и они оба словно даже дышать тише стали, когда в этом образовавшемся между ними глухом молчании услышали, как под окнами задыхается от тихого отчаяния кто-то ещё… Кто-то, кого они не видели, но почему-то ничуть не удивились — ни один, ни второй, — услышав его низкие отчаянные всхлипы и горький плач.