***
Феликс слышал всё — от начала и до конца. Он на миг, казалось, задремал, измучившись своими мыслями, и проснулся от, кажется, стона. Сначала решил, что это остатки сна — душного и мучительно-возбуждающего, где он задыхался в горячих, крепких руках и вкусные губы целовали его, мокрый язык вылизывал его шею, а голос — мягкий, тёплый — шептал о том, что он самый-самый… самый любимый… самый желанный… И он стонал там — так сладко стонал. Но проснулся вовсе не от своего стона, хотя и понял это не сразу. Он лежал с гулко бьющимся сердцем, прислушиваясь к ночной тиши, и снова услышал стон — приглушённый, странно далёкий, такой, до которого вроде как можно было дотянуться рукой. Он закрыл глаза и снова попробовал уснуть — не получилось, потому что снова кто-то далёкий и близкий нежно простонал, и в ответ ему Феликс явственно услышал рычащий хриплый вздох-вскрик. Он сел на постели и судорожно сжал покрывало в руке, вслушиваясь снова. Что это?.. Кто — там?.. Подозрения, мысли, которые он гнал всё это время, овладели его сознанием, и он уже не смог снова лечь и попробовать заснуть, хотя что-то внутри — трусливое и жалкое — требовало от него именно этого. Он не смог. Встал и подошёл к окну, напряжённо вслушиваясь в ночную тишь и всматриваясь в окутанный мутным туманом сад. Тишина больше не нарушалась ничем, но Феликс уже не мог вернуться в постель. Он был уверен в том что не ошибся: и стон, и рычание он слышал со стороны флигелька, в котором с некоторых пор поселилась самая большая тревога его, самая большая его… печаль. Феликс закрыл глаза и снова прислушался. Но лишь ветер трепетал в ветвях, словно прятался в них от омеги, рвано дышащего у окна, да где-то в городе гавкал какой-то неугомонный пёс, обеспокоенный собственными ночными тревогами. А потом… А потом он услышал голоса. Они говорили тихо, невнятно, но размеренно и доносились именно из флигеля Чана. Феликс зябко повёл печами и поджал губы. Что же… Сердце его трепетало и билось так больно и так сильно, что он невольно прижал руку к груди. Что же… Значит, в этот тёмный час Чонин всё же у альфы. Не сам же с собой Чан разговаривает. Это его, точно его тёплый, мягкий голос слышался оттуда. Он говорил что-то неразборчивое, и неожиданно для себя Феликс вдруг ловко взобрался на подоконник и спрыгнул в сад. Через несколько мгновений он уже был у окна флигеля. Оно было прикрыто, не закрыто наглухо и — да — голоса слышались именно оттуда. — Знаешь… когда я увидел эти свечи — вот тогда, наверно, я и подумал впервые, что такого омеги, как твой м… как Феликс… Услышав своё имя, произнесенное голосом Чана, Феликс дрогнул и прикрыл глаза: оно прозвучало странно, слишком нежно и мягко для человека, который ненавидел его. Должен был ненавидеть всей душой. Но Чан неожиданно спросил, как ни в чём не бывало — спросил у Чонина, который был там, внутри, с ним: — Чай только холодный. Будешь? Феликс даже не сразу осознал, что альфа не добавил ни «хозяин», и «вы». «Они так близки, — болезненно поморщившись от неожиданной иглы, прошившей его грудь, подумал Феликс. — Давно ли они так… близки…» Чонин ответил, но Чан ответил отказом… на что-то. Феликс пытался выловить из их речи ещё что-то осознанное, но отчего-то мысли, которые крутились у него в голове, мешали ему. Он пытался понять, стоит ему оставаться здесь или нет. Потянув носом, он напрягся, и снова дрогнуло всё у него внутри. Аромат Чана, его вереск, был отчего-то сладко и богато расцвечен радостью и печалью, слышалась в нём и горькая нота печали, и странно терпкое возбуждение. Пытаясь расчуять ещё что-то, Феликс пропустил начало речи альфы, встрепенулся, лишь когда услышал слова: — В питомнике, где меня обучали, я так и не изведал близости с омегой… И с этого мгновения Феликс, присевший под окном и потерявшийся в своём бесстыжем и откровенном интересе, не упустил из рассказа Чана ни слова. И чем дальше слушал, чем больше осознавал, что именно слышит, тем тяжелее в груди его давило тоской, тем явственнее проступало перед его мысленным взором то, что он наделал, тем понятнее для него становилось каждое слово Чана, каждый его взгляд — каждое движение в его аромате. Чан ненавидел его небезосновательно. Он ненавидел всех омег — и кто бы не ненавидел на его месте? И его склонность к Чонину тоже стала понятна, после того как Феликс, прикусивший до боли пальцы, которые, чтобы не закричать, не завыть от ужаса и жалости, затолкал себе в рот, услышал историю какого-то несчастного беты с милым и добрым именем Минхо. Всё понял он, кроме одного: что ему дальше со всем этим знанием делать. Он хотел уйти, так же тихо и незаметно, как пришёл, чтобы сдохнуть от тоски в своей комнате, под одеялом, но сил у него не хватило. Он едва смог приподняться и тут же рухнул на колени, так как дикий спазм перехватил ему горло, глаза обожгло горячим — и он, уткнувшись в ладони, зарыдал, едва осознавая, что выдаёт своё присутствие. Хотя… Какая уже разница? Не в силах встать, он пополз к дому, перехватывая горло непослушными ломкими пальцами, чтобы не закашляться от рыдания, однако не смог отползти и нескольких метров — его перехватили сильные тёплые руки, они прижали его к такой знакомой, такой любимой груди — и голос мужа, полный тоски и испуга, пролился ему в уши тёплым горьким мёдом: — Ликси, малыш… мой милый, мой любимый… зачем же, о, господи… Малыш… — Отнеси его в спальню, — услышал Феликс другой голос, встревоженный, низкий, и его затрясло от осознания: Чан тоже здесь, он рядом, он… Феликс сумел поднять мокрое от слёз лицо, найти мутным взглядом склонившееся над ним лицо альфы и выговорить сквозь судорогу рыдания: — Прос… ти… Прости… м… мен-ня… нас… Руки, сжимавшие его, стали теснее, а лицо Чана вдруг оказалось слишком близко, аромат вереска неожиданно окутал Феликса, забирая в плен, и на ухо ему прошептали: — Я прощаю, мой омега… я прощаю… не плачь… только не плачь, умоляю… Однако именно эти слова стали, наверное, причиной того, что Феликса накрыло по полной. Задыхаясь в рыданиях, безвольной куклой обвис он в руках мужа, тот поднялся с ним и понёс в дом. Феликс, невольно прильнувший к его плечу, глухо и тоскливо подвывал, уже не в силах выплёскивать из себя боль громким плачем. Он совершенно забылся в этом своём страдании, так что и не помнил, как оказался в спальне, как Чонин уложил их на их супружеское ложе, на котором он не был, кажется, так давно! Муж лёг рядом, прикрывая Феликса собой, он тешил его нежными словами, гладил ему голову. Вернее… кажется это был он… Феликс помнил это уже смутно, словно сквозь марево сна. А ещё — что был ещё кто-то здесь, в их комнате. А ещё рядом был аромат вереска — нежный, томительно-печальный и горьковато-сладкий. И руки… Кажется, его руки гладил не Чонин, потому что он был занят тем, что поддерживал Феликса и гладили ему голову. Но руки… Их нежно сминали, трогали линии на ладони и иногда… Кажется, Феликс ощущал лёгкие влажные прикосновения к пальцам, запястьям и ладоням. Но, скорее всего, это ему просто приснилось. Потому что когда он проснулся на следующее утро, рядом был лишь Чонин. И Феликс — словно впервые, словно наново — стал рассматривать его лицо.***
— Чонин… н-не… надо… — Чш-ш… Я не отпущу, милый… не противься… — Чонин скользнул руками наискось через грудь вверх и обхватил осторожными пальцами его горло, заставляя чуть откинуть голову себе на плечо. — Ликси… Я так соскучился… — Нини, подо… подожди… Я не… я не могу… Ах! А-а-аххх… Но Чонин слишком хорошо его знал и в этот раз точно не собирался отпускать. И то, что они посреди цветущего ясного утра стояли у распахнутого настежь окна, что на Феликсе была одна длинная рубаха, которую он накинул, ёжась под утренним холодком, а на Чонине было лишь исподнее — это неожиданно возбуждённого и явно решительно настроенного бету не только не смущало, но явно раззадоривало. Он лапал мужа откровенно, хрипло порыкивая от удовольствия, и Феликс ощутил то, что, казалось, уже и забыл: как в ответ на ласки мужа откликается, пробуждается его истосковавшееся по телесному наслаждению молодое сильное тело, как быстрее и жарче бежит по жилам кровь и как из горла рвутся тихие нежные стоны. Он ночевал в их супружеской спальне уже неделю, но на самом деле всё ещё не знал, чего он хочет. После дикой истерики, вызванной рассказом Чана, они все трое как-то притихли, что ли. Чан носа не казал из сарая — Феликс и не видел его ни разу, и еду альфа брал как-то так, что он не мог найти его взглядом. И Чонин всю неделю приезжал из города поздно, потемну и сразу шёл в кухню ужинать, а Чану ужин относил быстро, явно не задерживаясь там ни на минуту лишнюю. Феликс же, который наутро после всего этого проснулся с твёрдым решением во что бы то ни стало вернуть себе свою жизнь — ту, до Чана — тем не менее трусливо прятался в доме, едва выходя за необходимыми совсем уж делами, и всё никак не мог определиться с тем, что дальше ему делать с альфой во флигельке. Он понимал, что не может не думать о Чане, что и сам не понимает, как теперь, после всего, можно просто взять и отдать его обратно хозяину, что, пока он не поговорит с Чаном, всё равно не найдёт такого желанного душевного покоя, — всё понимал. Только вот решиться на что-то пока не мог — и всё тут. Эти мысли терзали его днём, пока он убирался в доме, перебирал и перетряхивал сундуки с одеждой, готовил еду и делал заготовки на зиму из торопливо собранного наутре урожая с деревьев и грядочек. Как ни странно, но Феликс чувствовал, что выплеснул с бурными своими рыданиями из себя какую-то часть тьмы, что окутала его в тот день, когда он с нечистыми мыслями ворвался к Чану. Та же вина, что легла ему на плечи, когда он услышал рассказ Чана, как ни странно, не мучила его, а толкала на то, чтобы что-то сделать. Боль, мешавшая думать и делать, вылилась с его рыданиями и забрала с собой большую часть его страхов и тоску по себе-чистому по себе-непорочному. И осталось осознание, что он виноват, очень сильно виноват, однако это можно и нужно пережить, сделав уже хоть что-то полезное. Возможно, что осознание этого было подарено ему воспоминаниями о тех смутных томных и нежных касаниях, что остались на его руках с той ночи, когда его успокаивал и умолял не плакать не только Чонин. Чан был тогда в их доме, он был в их спальне — чем дольше думал об этом, тем больше Феликс в этом убеждался. Именно это толкало его на мысли о том, что он должен действовать, а не прятаться в гостевой комнате, убегая под одеяло от любого проявления настоящей жизни. В общем, он проплакался и наполнился энергией жизни. Вернее, стал наполняться. На многое его пока не хватало, но вечером, когда возвращался Чонин, он теперь снова после ужина садился к нему. Чонин, как было до появления Чана, в это время обычно за большим столом в кабинете раскрывал амбарные книги с записями по пекарням, и Феликс осторожно, пока не очень уверенно, но прижимался к нему со спины и тихо мурчал ему, с наслаждением ощущая, как замирает его любимый бета, словно боясь его спугнуть, как не может противостоять его «зову» — и как уступает ему, обнимает, кутает в своих руках, мягко и нежно целует. Феликс всё ещё дрожал под этими поцелуями, но мысли о том, что он вовсе не достоин их, гнал от себя мужественно и настырно. Он неожиданно осознал, как тосковал по мужу, как скучал вообще по его прикосновениям — таким, которым не хотелось противиться. Чонин казался счастливым и до этого утра ни на чём большем не настаивал, явно радуясь тому, что Феликс больше не отталкивает его. Они ни о чём так и не поговорили — и оба, кажется, боялись начинать этот разговор. Понимали, что без него не обойтись, однако начинать — боялись. Ложились рядом, обнимались, и Феликс засыпал, сквозь первую сладкую пелену сна ощущая, как гладит и целует его Чонин, как перебирает его волосы, как осторожно оглаживает ему грудь и забирается тёплыми пальцами ему под рубаху, чтобы провести по рёбрам, соскам, животу… Но не ниже. И что-то нежно и словно как жалобно шепчет ему. Но что именно — истомлённый дневными заботами и пригретый мужней лаской, Феликс не мог разобрать. Так было всю неделю. Но сегодня, в выходной, Феликс встал первым и подошёл к окну. И неожиданно Чонин встал за ним, обнял сзади — и… — Ликси… — Чонин целовал его шею, чуть прихватывая губами кожу и настойчиво пуская по телу мурашки. — Ликси… Я безумно скучаю по тебе… Феликс на самом деле совершенно растерялся. Он никак не думал, что Чонин может вот так его поймать, да ещё и станет ласкать так уверенно: муж был весьма осторожен со своим любимым Ликси, предельно чуток к любым его желаниям и не имел раньше привычки настаивать. Однако сейчас его рука уже оглаживала Феликсово естество, медленно наливающееся предательской силой, а вторая рука весьма властно придерживала его шею, цепко обхватывая её и не давая ему толком вырваться. — Ликси… — Шёпот Чонина опалял Феликсу ухо и заставлял поджиматься всё внутри от томных судорог. — Милый мой… Хочу тебя… Пожалуйста… — Пальцы внизу ласкали Феликса так настойчиво, что он просто не мог не отвечать мужу рваными стонами, не выгибаться, потираясь задницей о его силой налитый пах. Мысли улетучились из головы, оставляя там лишь сладкий вязкий туман, который кутал его и лишал воли. — Ликси… сладкий мой… Какой же ты… Желанный мой… ну же… Давай… Чонин ускорил умелые и ловкие движения, и Феликс, выгнувшись и схватившись за его бёдра позади себя, выстонал громко и отчаянно и кончил, выплёскиваясь на его руку и светлые занавеси, у которых они стояли. Обессиленный, он дрожал и постанывал в руках обнявшего его крепко Чонина и чутким ухом ловил трепетный его шёпот: — Ты прекрасен, любимый мой… ты так прекрасен! Нет никого краше тебя, лучше тебя… Ты так нужен мне, Ликси… Так нужны мне… так нужен… Чонин самозабвенно целовал ему лицо, повернув за плечи к себе, а потом снова развернул лицом в распахнутое окно и опустился на колени, обнимая испуганно простонавшего омегу за бёдра и стал жадно целовать его мокрые от смазки половинки. Вообще-то Чонин редко ласкал Феликса там, больше брал пальцами, чтобы хорошенько растянуть, но сейчас отчего-то он целовал так страстно, словно безумно хотел именно этого, и давно хотел. Феликс же растерянно оборачивался и пытался позвать его: — Нини… ах… Нини?.. Что ты… Ах-ха-а… Это было просто невероятно приятно: муж оглаживал вход, как и всегда перед тем, как взять его, однако сейчас он ещё и целовал там, и прикусывал кожу на упругих выпуклостях — и Феликс совершенно терялся от странных ощущений. Брать омегу сзади считалось не то чтобы сильно неприличным — просто как-то не принято было, что-то было в этом слишком животное, слишком откровенное. Никто не запрещал, конечно, однако приличных омег сама мысль, что их могут брать как сук или самок, смущала и была противна их скромности. Считалось также, что альфы именно так и трахаются с теми, кто попадает под их влияние, и что это ужасно непривычно, но вроде как… приятно. У Феликса были когда-то, на заре их юности, мысли о том, чтобы «пошалить» с Чонином таким образом, однако он побоялся тогда оказаться в глазах мужа развратным и распущенным, так что затолкал эту мысль далеко и не осмелился даже намекнуть на это. А вот сейчас… Чонин вышел, обласкав его пальцами, выпрямился и тихо дохнул в ухо: — Хочу тебя… так… Позволь мне. Да?.. Феликс, который уже был залит по плечи румянцем от предвкушения, лишь коротко и страстно выдохнул «Да!» — и опёрся руками на подоконник, прогибаясь в спине и самым ужасным и развратным образом оттопыривая задницу. Он зажмурился, когда почувствовал, как Чонин входит в него, обхватив руками, и простонал от того, как это было остро приятно. Чонин же неожиданно и сам простонал высоко и изумлённо, а потом, сжав Феликса в объятиях крепче, стал толкаться в него с коротким рычанием на каждый толчок, он уткнулся омеге в шею лицом и брал его быстро, почти торопливо, словно не в силах был сдержаться. Феликс же терялся в новых для себя ощущениях: ему безумно нравилось, хотя и было на самом деле захватывающе непривычно. Это пленяло и томительно отдавалось вдоль спины молниями тягучего удовольствия, а звук неприлично громких шлепков Чонинова тела о его задницу заставлял Феликса хвататься крепче за подоконник и ловить мучительно-сладкие ощущения в животе. Его естество было напряжено, так что он, спустя короткое время, когда Чонин уже вовсю, со стонами и всхлипами, жёстко и коротко бился в него, опустил руку на ноющую плоть и сжал так, что и сам пронзительно громко вскрикнул, а потом не выдержал — стал ласкать себя, прикрыв глаза. А когда волна горячего и острого наслаждения подступила и почти накрыла его, он вдруг увидел там, между деревьями, смутный силуэт: прислонившись спиной к дереву и чуть запрокинув голову, человек смотрел на них с Чонином. И Феликс, на последнем витке своего удовольствия осознав это, кончил неожиданно бурно, застонал во весь голос — и упал грудью на подоконник, позволяя Чонину со сладостным рычанием закончить так же бурно и страстно. Муж на пике сжал его крепко и жадно, даря ему непередаваемое ощущение восхитительно-порочной принадлежности… да, принадлежности. Феликс только не мог осознать пока, почему мысль о том, что Чан — это ведь был Чан, не так ли? — наблюдал за ними, не вызвала у него того страха и смущения, какие он испытывал всё это время, пока только предполагал, что такое может случиться. Случилось же сейчас — и он лишь трепетал в объятиях мужа от бесстыжей сладкой судороги, рождённой этой самой мыслью. Это было ужасно. Это было... невероятно. Это — было.