Третий нужный (18+)

Когда это началось?.. С чего началось?.. Не сразу же, нет ведь? Или сразу, когда, истомлённый мужней любовью, Феликс лежал в их постели и, невольно прислушиваясь к звукам во дворе, всё осознаннее искал там звук голоса альфы? Ему хотелось — о, да, хотелось, к чему уже лукавить — снова услышать, как звучит его имя из уст этого человека… А потом он закрыл глаза и стал о нём думать. Чан привлекал его, сомнений больше не было. Привлекал как альфа, как мужчина, как тот, кто может стать объектом желания, как тот, кто был просто интересен: не только потрогать — поговорить… Может, для Феликса у Чана есть другие истории? То, что сделали с ним те бесстыжие омеги, мысль о которых доставляла Феликсу почти физическое страдание — от стыда, от нетерпения и непонимания, — всё это было ужасно! И то, что Чан смог это выдержать и не озлобиться на весь мир, не начать кидаться на омег в принципе, не могло не вызывать уважения Феликса. Вот он бы точно не смог бы, если бы кто-то так же поступил с ним самим. А если бы кто попробовал покуситься на его Чонина… У Феликса красная полоса вставала перед глазами, а зубы скрежетали от бешенства, когда он думал, что на месте того самого неизвестного ему Ли Минхо мог как-то оказаться его муж. А Чан выдержал. И смотрел на него, Феликса Яна, который едва ли не попробовал сделать с ним то же самое — покорить своей воле и уложить в постель — не как на убийцу и насильника, нет. Феликс вообще-то редко ловил на себе взгляды Чана, но точно был уверен: альфа смотрел на него с горечью, с затаённой печалью, со смирением, иногда — со страхом, а в последнее время… от этого взгляда можно было согреться… Как же было не заинтересоваться этим альфой всерьёз? Разве знал Феликс раньше хоть кого-то, кто был бы похож на него? Вот только это всё путало его. Он чувствовал, что Чан искренне привлекает его, и в телесном плане тоже — и значило ли это, что он мысленно изменяет своему мужу? Всё внутри него восставало против этой мысли. Она царапала душу и задевала сердце зазубренным лезвием. Нет. Нет! Чонин был чем-то внутри. Он был там, в груди — и навсегда. Чан же был новым и пугающим, но захватывающе желанным, тем, что хотелось оставить себе — и владеть им, оберегать его, согреть его израненное сердце в ответ — и приласкать его добрую душу. Чан был… Чан привлекал его. И точнее о своих чувствах Феликс, пожалуй, долго ничего иного сказать не мог. А потом… Несколько дней спустя он обнаружил на подоконнике кухни небольшую деревянную чашу, украшенную незатейливым, немного грубоватым, но явно старательно сделанным рисунком. Он замер, увидев её, и какое-то время пытался понять, как она появилась на окне: он ведь только недавно поливал цветы на нём — и чаши не было. А сейчас она чуть медовела золотистым светом в лучах ласкового солнышка: было начало осени, так что оно ещё баловало людей если не теплом, то яркостью света — и манила… Феликс воровато оглянулся и осторожно выглянул в окно. И тут же на него повеяло запахом вереска… Чуть испуганного, взволнованного… такого сладкого… Он хлебнул этого запаха и не смог сдержать низкий глубокий выдох с лёгким стоном в конце: аромат этот был просто божественным! И сомнений в том, кто именно поставил робкой рукой на подоконник этот подарочек, не осталось, хотя, наверно, их и не было с самого начала. Феликс смело взял в руки чашу и стал её рассматривать. Он водил пальцем по резным узорам и отмечал про себя, с каким тщанием были затёрты неровности, чтобы не навредить занозами тому, кто будет держать её, как старался мастер сделать стебли тоньше, а лепестки цветов украсил тонкими полосочками, делая их красивее. — Спасибо, — негромко, чуть дрогнувшим голосом произнёс Феликс непонятно кому — просто в открытое окно. И сердце его тоже дрогнуло, когда ветер донёс до него чей-то счастливый вздох. А может, ему показалось? Может, показалось, но тем же вечером, когда он готовил поднос с ужином для Чана — сам, не дав этого сделать немного удивлённому Чонину — то, чуть поколебавшись, поставил на него небольшую плошечку с чудесным малиновым вареньем. Как-то Чонин обмолвился, что Чан очень любит малину. Но свежей в этом году было немного, так что варенья они сварили мало, да и раньше Феликс держался и не доставал зимние запасы почти до конца осени, а тут… просто открыл заветную кадушечку и набрал несколько ложек. Чонин сопроводил его действия пристальным молчаливым взглядом, и Феликсу показалось, что муж улыбнулся ему мягче и ласковее, когда забирал поднос из его рук: всё-таки отнести его самому Феликсу казалось пока чем-то слишком смущающим. Чонин ничего не сказал, ни о чём не спросил. И спасибо ему было за то огромное. Зато ночью он напал на разнеженного после горячей купальни Феликса, не дав ему даже добраться до постели — прямо у стены рядом с окном. Он целовал растерянно постанывающего омегу жарко, сдёрнул нетерпеливой рукой с него исподнее — и развернул к себе спиной. — Хочу опять… так… — вышептал он Феликсу в ухо и горячо задышал, оглаживая половинки. — Ммм… Мокрый… Ты такой мокрый, Ликси… А Феликс не мог понять, что с ним происходит. Трепещущими ноздрями он уже уловил в воздухе, напоенном первой осенней прелью, сквозящей в ветерке из приоткрытого окна, тот самый запах. Ах, как же он отличался от предснежного, предзимнего запаха их сада. Сладкой струёй в горло и грудь Феликса настойчиво проникал аромат сладкого, полного светло-сиреневых цветов поля — поля вереска. — Чо… нин!.. — выдохнул он, задыхаясь от того, что муж стискивал ему соски и тёрся пахом о его задницу. — Нини… мы не должны… он… Ч… Чаха-аа…там он… — Я знаю, — прошептал Чонин и стал жадно лизать ему шею, заставляя прогнуться, упершись в стену дрожащими руками, и застонать отчаянно рвано, низко. — Я… знаю… Стони громче, Ликси… Хочу, чтобы… стонал… И он впился сладким укусом Ликсу в почти зажившую метку, заставляя ахнуть высоко и громко и выстонать отчаянно и жарко: — Нин!.. Да-а-а… Чонин вошёл в него единым движением, обхватил через грудь и живот, нагнул сильнее — и стал долбить. Он входил жёстко, порыкивая, он явно забывался, стискивая Феликса до красных следов. Но и самому Феликсу было так хорошо, что он и сам не понимал, где было упоённое движениями их тел рычание мужа, а где — его стоны, то высокие и рваные, с отчаянным всхлипом в конце, когда Чонин заходился в бешеной страсти и вбивался в него быстро, почти судорожно, то — глубокие и низкие, сходящие к урчанию, когда тот чуть приостанавливался и толкался глубоко и медленно, сводя с ума жаром диковатого, острого наслаждения, которое уносили и заставляли забыть обо всём. И когда Феликс кончал — долго, почти мучительно содрогаясь в руках Чонина, то на пике, на самой вершине удовольствия, ему показалось, что он слышит долгий и отчаянный рык — низкий и грозный… жаркий и сладкий… желанный… Не Чонинов рык… — Зачем? — прошептал он мужу в ухо, когда Чонин, вылизав его от следов своей и его страсти, унёс на постель, а там, укрыв одеялом, прижал к себе и сунулся носом ему в макушку, как любил. — Зачем мы… так с ним?.. — Разве тебе не этого хочется? — так же тихо спросил у него Чонин. — Ты никогда так не стонал, как… как сегодня, например… Ты был в моих руках как воск — податливый, мягкий, возбуждающе послушный… — Так вот, что тебя привлекает? — недовольно хмыкнул Феликс. — Ты хочешь моей покорности? — Если она тебе самому мила, эта покорность, то почему нет? — прошептал Чонин и стал целовать его зажёгшееся жаром ухо. — Ничего такого нет в том, чтобы следовать своим желаниям, Ликси… Особенно если они никого не заденут, никому не сделают больно… — Не сделают? — неуверенно повторил Феликс и попытался отстраниться, чтобы заглянуть в глаза мужу. Он не совсем верил тому, что ему показалось в словах Чонина. Но тот не дал ему отпрянуть: наоборот, сильнее прижал к его к себе и вздохнул. — Спи, мой хороший. Просто помни: я для тебя на всё готов. Понимаешь? И если тебе нужно… Я могу через многое переступить, Ликси. Только не оставляй меня… Только никогда меня не оставляй. — Нет, нет, никогда, — испуганно прошептал Феликс прижимаясь к любимому и с наслаждением ощущая такое знакомое, чистое и свежее тепло. — Я твой, я… только твой… — Ты мой, Ликси… — Кажется это было на грани сна, Феликс едва уловил эти слова. — Но только ли мой?..

***

Наверно после этого стало легче. Всегда, знаете, легче, когда не приходится себе врать. И Феликс, проснувшись наутро в мужниных объятиях, не открывая глаз, обнял тихо сопящего рядом Чонина крепче и пообещал себе, что признает всё, что давно должен был признать, и будет делать всё, чтобы их с Чонином счастье, на котором он из-за своей трусости, слабости и неумения приспосабливаться к новым обстоятельствам едва не поставил крест — это прекрасное и светлое счастье состоялось. И даже если оно будет не совсем таким, каким они раньше его придумали, если даже оно будет странным и невероятным… Оно должно быть. Они оба этого… Они все этого заслуживают. Ему нравился Чан. Это было первым, что он вполне откровенно признал в себе, глядя на то, как альфа в саду стругает доски, одетый в тонкую нижнюю рубаху, полупрозрачную и уже мокрую от напряжения выпуклых и таких приятных для глаза мускулов на спине и руках. Феликс выдохнул, немного испуганный тем, как при виде альфы дрогнули его колени и руки, в которых он держал поднос с обедом для него. Однако он тут же стиснул губы и упрямо нахмурился. Он должен. Хватит делать вид, что это его обидели, что это к нему должно относиться с осторожностью — хватит. Единственный пострадавший тут — вот этот великолепный альфа, который так сосредоточен на своём деле, так вдохновенно двигается — словно песнь всем телом поёт. Умело, размеренно, чётко… возбуждающе… Феликс испуганно заморгал, а Чан неожиданно замер, его ноздри шевельнулись — и Феликс, едва не ухнув от отчаянной решимости, шагнул вперёд. — Я принёс тебе… вот тут… — Он смешался под взглядом распахнутых ему навстречу, чуть испуганных и… восхищённых глаз. Ну, да, он постарался, чтобы выглядеть соответствующе, чего скрывать-то? И рубашка на нём была белоснежная, и на штанах был узорный поясок, который перехватывал его тонкую талию. Чонину она, эта талия, всегда нравилась — так что почему нет?.. Феликсу ведь на самом деле хотелось понравиться Чану. Хотелось, да! Потому что они с Чонином хотели этого ребёнка — ребёнка от Чана! И уже оба понимали, едва не вслух друг другу признались: они должны приручить этого альфу, приманить его. Вернее — нет, не приручить, он не зверёк, нет… Глядя в зеркало несколько минут назад, выдыхая и решаясь, Феликс думал не так. Он должен соблазнить Чана, заставить его захотеть Феликса как омегу по-настоящему! Однозначно было, что больше никогда Феликс не попробует как-то воздействовать на Чана, а значит, с ним надо вести себя так, словно он не мог почуять омегу, хотя, конечно… Он мог. Именно поэтому его мягко очерченные ноздри так трепетали, а глаза невольно прикрывались в удовольствии от смущённого и ласкового омежьего аромата. Он ничего не сказал, лишь молча дал Феликсу дорогу к небольшому столику, который стоял в саду, чтобы они с Чонином могли иногда здесь пить чай, а потом, прижавшись друг другу на небольшой скамье и укутавшись в толстое вязаное одеяло, наслаждаться прохладным осенним воздухом. И вот теперь Феликс осторожно, стараясь ничем не выдать дрожь в руках и коленях, расставлял по этому столику обед Чана: миску с супом, от которого поднимался аппетитный рыбный парок, рядом накрытую тонкой салфеткой сухарницу с несколькими ломтями свежеиспечённого хлеба, накрытую миску с горячими рисовыми шариками, политыми жирной мясной поливкой, и небольшой горшочек с тушёным мясом. Он быстро смахнул снятым с супной тарелки полотенцем крошки, просыпавшиеся из сухарницы, и выпрямился. Тут же странная, возбуждающая дрожь продрала ему по коже: Чан стоял в трёх шагах от него и пристально смотрел… Смотрел ему в лицо. Феликс почувствовал, что краснеет, быстро поправил рваным движением волосы и, опустив глаза, тихо сказал: — Ешь, пожал… — ему перехватило горло, так как на него неожиданно пахнуло мягкой, сладкой волной тёплого, волшебного в своей нежности запаха. — Спасибо, — низким, мягким голосом отозвался Чан. — Спасибо, я так… Вы… — И он вдруг склонился перед Феликсом, опуская голову на грудь. — Простите меня, я доставил Вам… — Нет! Это вышло хрипло и отчаянно. Феликс и сам не понял, почему так болезненно застучало у него сердце, но он прижал руку к груди, чтобы унять этот стук. Он не знал, что говорить, однако отчего-то не мог просто развернуться и уйти. — Нет, нет… — беспомощно повторил он. — Это ты… Ты прости меня, Ч-чан… Голова Чана была от него так близко: альфа всё ещё был склонён перед ним. Ветер шевельнул на ней волосы, и Феликса привлекла блеснувшая среди этих волос широкая белая прядка… Он недоверчиво, словно чего-то невозможного, коснулся её пальцами. Она отходила от макушки чуть вбок, и раньше Феликс, конечно, её не видел. — Ч-что… Что это? — едва слышно прошептал он и снова осторожно погладил эту снежную прядь — красиво смотревшуюся среди смоли остальных волос, но какую-то невозможную, словно ошибкой сюда попавшую. — Откуда… Чан выпрямился — неторопливо, словно боясь оттолкнуть или задеть его, — и пальцы Феликс невольно скользнули по его плечу, задев обнажённую кожу около шеи, влажную и прохладную. Феликс растерянно смотрел ему в глаза, вынужденный чуть приподнять голову, и Чан впился в него взглядом, горячим… отчаянно горячим… — Там у тебя… седое… — пролепетал Феликс, ощущая, как сгорают его щёки в пожаре. — От чего это?.. — Я не знаю, — тихо ответил Чан. — Не видел. Но слышал, что так бывает, когда кто-то… кого-то… — Он вдруг замялся, глаза его забегали по лицу замершего, словно в ожидании удара, и самого себя не понимающего Феликса. Губы его на мгновение плотно сжались, а потом он ответил отрывисто: — Не знаю. Я не знаю, госпо… — Это я? — оборвал его Феликс. Сердце у него билось гулко и больно, однако он должен был узнать. — Это из-за меня?.. — Я правда не знаю, господин, — тихо сказал Чан, а потом снова поднял на него светлый и полный грусти взгляд. — Но мне будет ужасно грустно, если это слишком Вас расстроит. Прошу вас… Не стоит. Я того не… Феликс развернулся и, едва разбирая дорогу, пошёл в дом. Он не хотел слышать того, что Чан хотел сказать. Он был уверен: этой седой прядкой, какие появляется у людей, однажды сильно чем-то напуганных, Чан обязан именно ему. Раз никто раньше Чану о ней не говорил, значит, он получил её здесь. Когда на него напал омега Феликс Ян. Пошатывался, чувствуя единственно жгучее желание — добраться до своего угла… до постели, рухнуть в неё, как в яму, и завыть, Феликс шёл почти ощупью к дому. Главное было не заплакать сейчас. Неожиданно какая-то тень мелькнула перед его глазами, омутнёнными слезами, и он со всего размаху натолкнулся на преграду — крепкую широкую грудь. А в горло, утишая боль и умоляя о спокойствии, рванула струя свежего, встревоженного предгрозовым ветром вереска. Феликс дёрнулся, вскрикнул, хотел отступить, так как сердце его подпрыгнуло и оказалось где-то под кадыком, но внезапно сильные руки осторожно опустились на его плечи — и он поднял взгляд. Чан смотрел на него пристально, чуть хмурясь, губы его были плотно сжаты, а грудь вздымалась от рваного дыхания. — Прошу вас… я прошу вас, не надо… — хрипло сказал он, и Феликс беспомощно повёл глазами вокруг и шевельнул губами: «Что?..» Чан выдохнул и снова заговорил: — Только не бросайте нас снова!.. Не… не надо! Мы просто все должны это пережить, прошу! Ради Ч… Ради вас самих и вашего мужа! — Прости меня, — вышептал Феликс единственное, что выговорилось сквозь горечь в горле. — Прости, я никогда… я клянусь, я не та… не так… не… — И он, шагнув навстречу альфе, обхватил его за плечи и прижался к нему, повторяя, словно не в силах был остановиться: — Прости… прости меня… Прости меня, Чан… Прости… — Давно… Давно простил, — тихо шептал ему в ответ Чан. — Слышишь? Только не бросай… только не… Я простил… я давно всё... простил… Они стояли так совсем недолго, так как налетевший неожиданно озорным неловким подростком ветерок, толкнул их, растрепал волосы Феликсу, и он очнулся, ощущая, что стоит в мареве вереска — и просто дышит им. И по тяжко вздымающей груди Чана понял, что тот дышит им точно так же. Феликс отпрянул от альфы в смущении, тот тут же выпустил его из рук и снова склонил перед ним голову. — Простите мне это, — едва слышно сказал он. — Я заслуживаю наказания за то, что коснулся… — Не говори глупостей, — оборвал его Феликс, быстро отирая щёки от непрошеной влаги. — Это я тебя коснулся. Иди ешь. Если мясо остынет, будет невкусно. Чан снова поклонился и развернулся, чтобы уйти, а Феликс прикусил губу, мечась взглядом по его спине и решаясь, а потом окликнул его: — Чан? — Альфа обернулся и чуть склонил голову набок, глядя на мнущегося омегу. — Чан, я хочу… — Феликс нервно усмехнулся своей нерешительности. — Я хочу, чтобы ты делил с нами ужин. Сегодня за тобой придёт Чонин, так ты… не отказывайся. — Он замялся и добавил едва слышно. — Пожалуйста. И тут же прикрыл глаза с трепещущим отчаянно сердцем: улыбка Чана, смущённая и откровенно довольная, была чем-то особенным! И за то, чтобы он так улыбался, глядя на него, Феликс, наверно, многое готов будет отдать…