***
На дворе стоит поздняя ночь, когда Скалли возвращается в мотель. Небо темное, хмурое, пасмурное, нет ни звезд, ни луны, которые могли бы осветить путь. В лучах фар, будто конфетти в снежном шаре, витают комары и мошки, затем она глушит машину, и все погружается во мрак. Поляна вечнозеленых деревьев за мотелем теперь кажется жуткой и зловещей, их черные очертания вырисовываются на фоне темно-синего неба, высясь над ней, точно глядишь на скопище скорбящих со дна могилы. Мигающая вывеска «Свободно» на мотеле отбрасывает мрачного вида красное свечение на асфальтированную парковку, которую она пересекает по пути в номер. В соседнем номере Малдер, полностью одетый, лежит на кровати, его мозг работает на кофеине и загадках, а стеганое одеяло и постельное белье под ним нетронуто растянуты по площади матраса. Он слышит, как останавливается «седан», как открывается и захлопывается соседняя дверь, и его антенны навостряются, уловив сигналы близости напарника. Он вскакивает с кровати, полный энергии как заводная игрушка, несмотря на поздний час, и идет в соседний номер. Стучит в дверь и входит прежде, чем Скалли успевает крикнуть: «Войдите». — Их не зарезали. Их пронзили, как колом, — говорит она вместо приветствия, не удивившись, увидев, что в такой час он не спит и одет. — Колом как в фильме «Влад…»? — Некоторые сочли бы это различием без разницы — зарезать и пронзить, — продолжает она, пока он удобнее устраивается на диване. — В обоих случаях повреждение возникает в результате проникающего ранения острым предметом. Но есть некоторые важные черты, которые могут пролить свет на природу преступления. Резаные ранения обычно наносятся с близкого расстояния, чтобы прорезать кожу, мышцы и ткани нападающий использует силу размаха руки. Глубина и форма раны могут предоставить некоторое представление о типе орудия убийства. Чистая линейная рана предполагает нож. Неровная и рваная рана предполагает оружие неправильной формы, такое как, ножницы, отвертка, лом. Или может означать вращательное движение оружия. Скалли в своей стихии, в режиме профессора Академии судебных наук ФБР. Малдер молчит, опершись локтями о колени и положив подбородок на сжатые кулаки. Она садится на край кровати, стягивает туфли и отклоняется назад, растягивая мышцы. — Угол раны может указывать на природу нападения. Было ли оно совершено сверху, когда жертва сидела? Совершил ли его кто-то ростом выше или ниже жертвы? Наличие ран на предплечьях или ладонях жертвы, полученные при сопротивлении, или наличие ссадин и ушибов на других частях тела может подсказать, как долго длилось нападение, прежде чем жертва скончалась. Наступила ли смерть мгновенно или же жертва успела сделать попытку отбиться от нападавшего? Сумел ли нападавший одолеть жертву быстро? Намеревался ли нападавший убить жертву и, следовательно, стремился нанести смертельный удар, или же нападение стало кульминацией жаркого спора или результатом «преступления в состоянии аффекта»? Она бросает взгляд на Мадера — тот смотрит на нее широкими, как блюдца, глазами, ему не терпится услышать ее следующие слова, будто ребенок, который слушает страшилку, для которой еще слишком мал. Что же дальше? — Но пронзание, — продолжает она, — предполагает гораздо большую силу движения. Достаточную, чтобы пробить мышцы, ткани и кости и выйти наружу, в результате чего образуется сквозная рана, какую можно наблюдать и у Сандры Ортон, и у Дэниела Рейнольдса. Вход через грудь и выход через спину. Малдер потирает подбородок и продолжает слушать, зачарованный и восхищенный. — Требуемая сила обычно возникает в результате падения тела с высоты на острый предмет наподобие кола. Или же… — тут она делает глубокий вдох, готовясь к очередному обсуждению на тему «что», не имея ни малейшего представления о «как», — в результате броска какого-то предмета с некоторого расстояния, с достаточной силой, позволяющей этому предмету пробить грудную полость и выйти наружу. Она замолкает и ждет ответа. — Скалли… — говорит он секунду спустя. Она поднимает руку. — Малдер, погоди, — говорит она, зная его достаточно хорошо, чтобы предугадать продолжение разговора. — Если ты собираешься отпустить шуточку о том, что ты влюблен, сексуально возбужден, хочешь пойти зарегистрироваться в «Bed Bath and Beyond» или еще что-нибудь, то позволь-ка прервать тебя. — Ладно… — Я правда устала, а еще проснулась сегодня очень рано, не выпила послеобеденный кофе, и весь мой график сбит. Просто к сведению, хорошо? Давай пропустим это и перейдем к решению того, что делать дальше. Малдер сжимает губы, чтобы подавить улыбку. — Ты хочешь пропустить шутливую беседу? Это же как пропустить прелюдию. Скалли вытягивает шею и глядит в потолок. Закрывает глаза и вздыхает. — Вижу, ты не в настроении. Скалли надувает щеки и протяжно выдыхает. — Нет. Просто ставлю пометку в уме добавить это к общему количеству жалоб, которые я включу в свой иск о сексуальных домогательствах против Федерального бюро расследований. Малдер, зная, когда выбрать подходящий момент, поднимает руки в мирном жесте. — Ладно-ладно. Туше. — Он меняет выражение лица, переходя от кокетливых шуточек к серьезному разговору. — Так что же это значит? — Это значит, что это не нападение, совершенное с близкого расстояния. Их не зарезали. Это не мог быть простой удар, вроде удара ножом, учитывая силу, необходимую, чтобы насквозь протолкнуть оружие в грудь жертвы. Мы бы увидели какие-нибудь признаки борьбы, а таких не было. Ни повторных ранений, ни синяков, ни ссадин, никаких ран, полученных при сопротивлении. И никаких неровностей в грудной ране, только один чистый раневой канал навылет. — Выходит, обоих убили предметом, брошенным на расстоянии и с большой силой, который попал в цель со смертельной точностью, — суммирует Малдер. Скалли видит, как шестеренки в его голове начинают вращаться. Но на данном этапе расследования они имеют обыкновение вращаться яростно и бесконтрольно, точно сбежавшее колесо обозрения. Иногда ей нравится представлять лабораторию безумного ученого внутри мозга Малдера. Она сжимает губы в линию и смотрит перед собой. Пожалуйста, не говори это, пожалуйста, не говори это, пожалуйста не говорит это… — Телекинез, Скалли! — говорит он с энтузиазмом Боба Баркера, который открывает занавес и являет «Совершенно! Новенький! Автомобиль!». Ох, с чего бы начать? Она потирает шею. Кажется, Малдер готовится к одной из их словесных перепалок, когда они перебирают детали дела с бешеным энтузиазмом пары птиц, которым бросили горстку семян. — Скалли, ты знала, что сажание на кол было древней формой пытки и казни, использовавшейся египтянами и ассирийцами, чтобы не только убивать своих военнопленных, но и выставлять тела на обозрение — все еще насаженные на колья — как способ сеять страх и подчинение? — Ну, да. В те времена мир был местом жестоким и варварским. Но сегодня ранение как от кола — вещь редкая. Иногда его находят у жертв дорожно-транспортных происшествий, которых отбросило на острый выступающий предмет. Или у тех, кто оказался на пути у вылетевшей детали неисправного промышленного оборудования. — Но в этих случаях проткнувший предмет торчал бы из тела, разве нет? И источник движущей силы был бы очевиден из контекста. — Да, — соглашается Скалли. — А здесь мы не можем определить, чем пронзили жертву и как пронзание произошло, не оставив никаких других следов. — Ты прав. Не можем. Малдер улыбается, довольный. — Но в отличие от тебя, я не готова кидаться в сторону сверхъестественного или списывать ответ из бульварного романа Стивена Кинга, как бы выбирая короткий путь для ленивого интеллекта. — «Короткий путь»? «Ленивого интеллекта»? Скалли, я ранен, — говорит он, ничуть не выглядя задетым. — Знала ли ты, — продолжает он теперь уже в режиме фотографической памяти, — что в средневековые времена сажание на кол считалось самой суровой формой публичной казни и предназначалось в основном для женщин, признанных виновными в убиении своих младенцев? — Я знала это. Любопытно, что ничего плохого никогда не случалось с мужчинами, которые этих младенцев породили, а затем бросили их матерей. — Ну, ты же знаешь старые слова. «Только женщины страдают». — Так уж и старые? — Ну, это же из Библии. — Это из песни Элиса Купера. — У тебя своя Библия, у меня — своя. Скалли улыбается и качает головой. — Или ты хотела услышать, как старина Влад получил свое прозвище? — продолжает он, радуясь, что удается еще немного погреться в непринужденной атмосфере. В ответ Скалли потирает бровь. — Малдер, тебя учили в Оксфорде хоть чему-то полезному? Я имею в виду чему-то, кроме кусочков заумных знаний, которые можно использовать как неудачное начало разговора на званых ужинах? Малдер улыбается и, сложив пальцы пистолетом, изображает выстрел. — Шутка не удалась, Скалли. Меня не приглашают на званые ужины. Питаясь энергией Малдера, Скалли уже готова вцепится зубами в это словесное перетягивание каната, мозг взбодрился, обретя второе дыхание — а может, третье или четвертое? Это был долгий день. Но тут из кармана раздается звонок телефона. Она достает его и раскрывает. — Скалли, — отвечает она своим обычным деловым голосом. Затем слушает, что говорят на другом конце линии, и голос ее становится более мягким, сердечным. — Ох, да, привет. — Она бросает взгляд на Малдера и втягивает голову в плечи. — Это шериф? — несколько глупо шепчет Малдер — его мозг по-прежнему занят этим новым и чудесным кусочком информации. Быстро покачав головой, Скалли встает и отворачивается. — Да, я в порядке... да, все хорошо... — Она останавливается и потирает бровь указательным и средним пальцами. — Нет, врач сказал, все хорошо, — говорит она тем мягким тоном раздражения, свойственным взрослым детям, разговаривающим со своими стареющими родителями. Возбуждение и радость выходят из Малдера как воздух из проколотого воздушного шарика, и он падает обратно на землю. Знакомое ноющее чувство, неловкость, связанная с темой личной жизни Скалли, единственной вещи, о которой, кажется, они не могут говорить, вползает и садится в углу комнаты, словно незваный гость. Он привлекает ее внимание, жестом показывает, что оставляет ее поговорить в уединении, и направляется к двери. Скалли отвлеченно кивает в его сторону, прежде чем вернуться к собеседнику и мягко прошептать: «Разумеется, я бы сказала тебе, если бы что-то было не так... Мам, пожалуйста... пожалуйста, не волнуйся».***
Несколько секунд он стоит у двери ее номера, потом идет к себе. Он вытянут из мысленных просторов следователя, и мыслям больше негде бороздить, поэтому они беспокойно сидят на передовой его сознания, прогревая моторы, точно гоночные автомобили в ожидании выстрела стартового пистолета. И он направляет их к единственной в мире значащей для него вещи, помимо работы. Малдер знает, что, в отличии от него, у Скалли по-прежнему есть родные и друзья. Она по-прежнему живет в этом мире. Отчасти. По-прежнему к кому-то привязана, хотя все меньше и меньше, что он замечает каждый раз, когда звонит ей поздно вечером, и она оказывается дома. Хотя она упомянула, что пару недель назад посещала вечеринку в честь скорого рождения чьего-то ребенка, а после неловко отвела взгляд в сторону, столкнувшись с его пустым выражением лица, словно она Марти МакФлай, который в 1955 за ужином у Лоррейн рассказывает о повторных показах и Джоне Ф. Кеннеди. У него было лишь смутное представление о таких вечеринках, и он вообразил себе обернутую туалетной бумагой одежду и выпечку в форме пениса и счел это неуместным для чего-то, связанного с младенцами, пока до него не дошло, что он думал о вечеринке для невесты. Или о вечеринке для помолвленных? Такое вообще существует? Да, это обряды, которые женщины проводят для женщин, и как гетеросексуальный мужчина он не обязан знать о них, однако подозревает, что будь у него друзья, кроме Скалли, скажем, трио социальных отщепенцев — вроде нормальных друзей, друзей, у которых есть жены или девушки, — он знал бы о таких вещах просто посредством жизни в этом мире. Но он не живет в этом мире. Не совсем. Поэтому он часто ловит себя на мысли, что смотрит на ее жизнь как уличный мальчишка, который стоит снаружи магазина и, прижав руки к стеклу, заглядывает внутрь. И каждый раз, когда он это делает и понимает, что, пусть он и может это видеть, он никогда не сможет протянуть руку и прикоснуться, это вызывает в нем болезненную тоску по чему-то, что он даже не может четко выразить словами. И от этого он чувствует себя одиноким. Чувствовал ли он себя одиноким до встречи с ней? Он помнит, как на прошлое Рождество, когда все было закрыто и ему некуда было пойти, он остался дома и смотрел на видеомагнитофоне запись шестой игры Мировой серии 1986 года, просто для того, чтобы почувствовать себя нормальным. Он любил этот матч за его чудесную киномагию, за волевую победу на последних минутах и пересмотрел его так много раз, что качество записи стало нечетким и кадры начали скакать. Он помнит, как думал о ней, с ее семьей, представлял, как они собрались у чрезмерно украшенной рождественской елки, на полу валяются кусочки смятой оберточной бумаги, дети носятся с игрушками, и все болтают, ругаются по мелочам, смеются, шумят и говорят наперебой, как в его представлении делают в больших семьях. Он помнит, как в тот момент причудливых фантазий сердце защемило, как защемляет сердце у человека, который тоскует по тому, чего на самом деле никогда не случалось. Потому что в доме Малдеров такого не было. Пока он был один, в доме висела атмосфера напряжения, а когда появилась Саманта, стало шумней, живей, интересней. Разница в четыре года между ними означала, что он видел ее не то что бы другом, а скорее, чем-то между учеником и домашним питомцем. Она была определенно слишком мала, чтобы вызвать нем какую-то враждебность или спровоцировать соперничество между братом и сестрой. Как бы то ни было, двое — лучше одного, и оба сообразили, что имеет смысл объединить усилия, нежели действовать как свободные агенты. Они двое, как шпионы, проскользнули в этот мир, чтобы попытаться внедриться в эту странную маленькую семью в этом странном маленьком изолированном обществе. А потом Саманта исчезла. И вновь стало тихо. Тихо и грустно. И появились тайны, окутывающие все как брезент — мебель, хранящуюся на чердаке. Ему не терпелось покинуть родной дом, потребовалось даже переехать в Оксфорд, проложить океан между собой и своим прошлым, и даже этого расстояния казалось недостаточно. В прошлом году Скалли не пригласила его присоединиться к ее семье на рождественских выходных, а если бы и пригласила, он бы отказался. Не хотел мешаться.