***
Они решают разделиться, чтобы опросить близких людей покойных. Малдер вспоминает об Арлин Бейкер, и Скалли, уставившись на него, как всегда, без слов, телепатически передает свое неодобрение. — Ее имя продолжает всплывать, Скалли. Следует, по крайней мере, с ней поговорить. — О чем? О том, что она известна как «чудик»? Я просто не хочу, чтобы тебя заносили на сторону пустые слухи и городские сплетни. — «На сторону», Скалли? Я понял твой намек. Скалли закатывает глаза. — Это вышло случайно. — Лучшая игра слов часто выходит случайно. Я хочу сказать, что она может что-то знать, если верить слухам. Ну разумеется. Слухи — источник твердых и надежных доказательств. Уж они-то никогда не ошибаются. Скалли оставляет эту тему, ибо обычно куда проще позволить Малдеру сделать задуманное, чем отговаривать его от этого. Она решает воспользоваться этим временем, чтобы поговорить с Деброй Ортон, дочерью Сандры Ортон и ее единственной родственницей, живущей в округе.***
Малдер вспоминает годы обучения в Академии, когда он был одержим делом Леопольда и Леба. В 1924 году Натан Леопольд и Ричард Леб похитили и убили четырнадцатилетнего мальчика. Впоследствии это дело назвали «преступлением века». Они совершили это не из-за ярости или корысти. Они совершили это не из-за страха. Они совершили это даже не из-за какой-то определенной неприязни к мальчику. И Леопольд, и Леб были чрезвычайно умными молодыми людьми — одаренными первоклассным интеллектом — и, чтобы бросить своим выдающимся мозгам достойный вызов, попытались спланировать и осуществить идеальное убийство и избежать за него наказания. Малдер знает, что существует определенная романтизация убийц. «Романтизация» — слово, пожалуй, неверное. Это, скорее, нездоровое восхищение, при котором наблюдается обыкновение превращать объект восхищения в нечто гораздо более интересное, чем есть на самом деле. Во многом оно подогревается образами гениальных социопатов в массовой культуре: Ганнибал Лектер, Мориарти, Патрик Бейтман, любой злодей из серии фильмов про Бонда. Те, кто видят охоту и убийство как вызов в дополнение к необходимости утолить свое маниакальное желание, а полицейское расследование — как игру в кошки-мышки, битву умов. Реальность, однако, куда тривиальнее. Малдер был в равной степени счастлив и разочарован, прочитав о серии идиотских ошибок в убийстве Леопольда и Леба, которые в итоге привели к тому, что они сдались и сознались всего через неделю после совершения убийства. Реальность такова, что большинство лиц, совершающих насильственное преступление, на деле люди недалекие и блеклые. И в отличие от своих вымышленных коллег не особо интересуются анаграммами или тщательной организацией ложных улик для следователей. В большинстве случаев убийца знаком с жертвой. Преступление, вероятнее всего, совершается непреднамеренно или же планируется наспех — какое-нибудь бытовое преступление на почве ревности либо форма наказания или запугивания в мире наркотиков и организованной преступности, — и местная полиция легко вычисляет убийцу. Те убийцы, чьи жертвы не связаны ни с ними, ни друг с другом — те, которых представляют, когда думают о «серийных убийцах», те, кто убивают, чтобы насытить маниакальное желание, — несильно отличаются от прочих неумельцев. Их IQ находится на середине кривой Белла — интеллект если ни средний, то лишь немногим ниже или выше среднего. На каждого Теда Банди, Чарльза Мэнсона или Зодиака приходятся тысячи низкоуровневых мелких неудачников. И точно так же на каждого Шерлока Холмса, Уилла Грэма и Клэрис Старлинг приходится бесчисленное множество посредственных копов, Жаков Клузо или шерифов Виггамов. Таким образом, причина, по которой убийц не ловят быстрее, связана не столько с хитростью и коварством убийцы, сколько с общей безрезультативностью полиции, бюрократическими преградами, юрисдикционной суетой, а также с соблазном побыстрее закрыть дело, а не выяснять правду. Как бывшая восходящая звезда Отдела поведенческих наук ФБР он также знает, что употребление слова «наука» в данном контексте ошибочно. Это лишь способ с помощью софистики слов придать неподложность чему-то, что является не более чем слепленным воедино набором предположений и основанных на интуиции общепринятых мнений, подкрепленных сомнительными исследованиями. Назвать это «наукой» — это все равно, что распылить золотую краску на дерьмо и назвать его слитком. Выражаясь иначе, поведенческие науки — это, скорее, искусство. И поэтому, в отличие от наук, умозаключения и гипотезы в них нельзя ни проверить, ни воспроизвести. Предположения об убийце, как правило, окрашены предубеждениями и установками, которые на них накладывают специалисты по поведенческим наукам: «В детстве подвергался насилию, наблюдался недостаток родительского внимания, ночное недержание, жестокое обращение с животными». Малдер знает, что насилие над детьми и недостаток родительского внимания до боли распространены и повсеместны, но на вопрос, почему же огромное количество людей, выросших в неблагополучных условиях, не стали жестокими преступниками, в области поведенческих наук обычно отвечают пожатием плеч. Он знает, что в ходе уголовного расследования круг поиска можно значительно сузить, просмотрев географический профиль преступлений и сопоставив его с местами, формирующими модели поведения (рабочие места, автодороги, школы). Но такой сухой тип сбора данных не наталкивает на романтические размышления и не создает сказочный образ решительного следователя со сверхъестественной интуицией. Растущая область криминалистики и ДНК профилирования — мир его напарницы — тоже действует словно ножи мясника, отрезая жир личных предупреждений, эмоций и профессиональных амбиций от чистого мяча расследования. Но. Но. Миру науки и фактов по-прежнему необходим воспринимающий, который мог бы связать их в историю причины и следствия, что лучше и точнее всего можно сделать посредством сочетания науки и некоего неподдающегося четкому определению метода распознавания особенностей поведения преступника и эпифеноменальной экстраполяции, а сделать это могут только самые исключительные умы человечества. Парейдолия — наложение разумом закономерностей на серию случайных событий или придание им смысла. Все дело в той самой способности смотреть на разные кусочки пазла и позволять мозгу работать на высоких уровнях. Скалли рассказывала ему о некоторых из своих наставников во времена ординатуры по клинической медицине — большинство были хорошими, а то и превосходными диагностиками, но была и горстка таких, которые прямо-таки чуяли, кто болен, а кто нет, таких, которые насквозь видели причину и следствие патологии пациента. При одинаковом уровне вызубренных знаний и остроты ума, одинаковом наборе фактов и обнаружений, одинаковой степени технической подготовки большинство из них умели выполнять свою работу хорошо, но некоторые, казалось, поднимались выше «хорошо» и «отлично» к тому, что лежит за пределами превосходства. Тоже самое он наблюдал среди следователей — наставников и коллег из Академии и ОПН. Исключите ложные улики, ненужные данные и неудачные начала, и вы увидите, как появляется истина, будто бы статуя из мраморной глыбы. Обладал ли Малдер таким навыком? Его наставники в ОПН определенно считали, что да. Он косо поглядывает на популярное представление о надломленном детективе-гении — о человеке, который не умеет взаимодействовать с людьми, но обладает некой сверхъестественной способностью докапываться до самой сути, не сравнимой со способностями своих коллег. Однако он вынужден признать, что он и эти архетипы в самом деле разделяют этот неизъяснимый «дар» смотреть на набор фактов и заставлять свой мысленный взор прокладывать путь через дебри информации и если не раскрыть дело, то хотя бы открыть новую, ранее не рассматривавшеюся перспективу или направление, ведущие к какому-то решению со скоростью, гораздо более высокой, чем это было бы возможно благодаря случайности, удачи или даже обоснованному предположению. Когда люди просят его рассказать, откуда он знает то, что знает, как он устанавливает эту связь и совершает эти невероятные интуитивные прыжки, он не может этого объяснить. Он может только предложить аналогию. Большинство людей видят единицы информации как ноты на нотном листе, как череду точек и линий, какие-то черные, другие — пустые и белые, соединенные набором тактов, как решетчатым забором, инертные и бессмысленные, когда лежат на бумаге. Но когда он смотрит на набор единиц данных, он слышит мелодию. И вот ему часто задают этот простой вопрос. Откуда ты это знаешь? Я просто знаю. Да, но откуда? Откуда ты это знаешь? Я. Просто. Знаю. Скалли, разумеется, совершенно права в том, что нет никаких причин подозревать Арлин Бейкер и втягивать бедняжку в неприятности. В деле нет ничего, что указывало бы на связь между нею и двумя жертвами. И все же что-то досаждает его разуму, как слабый шорох внутри стен его квартиры или как тихий электронный стрекот, доносящийся откуда-то из кухни или гостиной, с интервалами, слишком длительными и спорадическими, чтобы установить источник. Так откуда же он знает, что Арлин Бейкер как-то связана с двумя убийствами? Он просто знает. Его мнение не изменяется, когда он встречает девушку вживую. Она стройна как тростинка. Ведет себя тихо, печально, а голос никогда не поднимается выше шепота. Она не красива, но и не страшна и даже не дурна. Кожа слишком бледная, фигура слишком угловатая, одежда слишком старомодная. Но под всем этим есть в ней нечто нежное и уязвимое, и Малдер подозревает, что она всего лишь в шаге от того, чтобы стать миленькой, нужен только поход по магазинам и сцена с преображением, как в фильме «Это все она». Лицо обрамляет водопад каштановых волос, и она старается спрятаться за ним, пока отвечает на вопросы. И не будь он уже склонен защищать молодых одолеваемых тревогами женщин — черта, которая, как ни раз указывала Скалли, затуманивает его суждение, — образ раненой птички Арлин Бейкер все равно сумел бы разбудить в нем инстинкт защитника, как, чувствует он, и в любом другом. В доказательство чему ее весьма заботливые родители сейчас обороняют ее с обеих сторон на диване с цветочным узором в скромной гостиной дома Бейкеров. Они не были в восторге от необходимости разговаривать с ним и отнеслись к его просьбе с презрением, которое, как он чувствует, исходит далеко не только из желания защитить свою дочь. Со стороны остальных горожан и местных властей эта семья изведала одни лишь неприятности и горе, и Малдер подозревает, что он не первый, кто приходит к ним поговорить после двух убийств. Но он уверяет их, что он здесь только для того, чтобы выяснить правду, а не для того, чтобы доставлять кому-то проблемы. И в итоге они позволяют ему поговорить с Арлин, возможно, потому что видят его добрые намерения, или — что вероятнее всего — потому что испытывают то же самое чувство смиренного бессилия, которые испытывают люди из низших социальных слоев, столкнувшись с фигурами власти. Проще просто лечь и подчиниться, ибо сопротивление может повлечь только больше насилия. Арлин, в свою очередь, сидит в напряженной, немного сгорбленное позе человека, привыкшего постоянно слышать — или притворяться, что не слышит — тихие разговоры о себе. Разговоры, в которых ее имя, всегда зажатое между жестоким, едким смехом, всплывает как труп на поверхность реки. Ему вдруг вспоминается Саманта, сидящая одна за обеденным школьным столом — воспоминание, которое не может быть настоящим, ведь они никогда не посещали одну школу. Почему же он везде видит сестру? Саманта была одаренным ребенком, вероятно, одаренней его самого. Однако родители так и не записали ее в ту элитную частную школу, куда поместили его. Только оглядываясь на прошлое, он вспоминает все те случаи, когда они отдавали предпочтение ему, а не ей. И поэтому Саманте приходилось выживать в особом чистилище для одаренных детей, ибо их так называемые «дары» клеймили их как «других» и, следовательно, превращали в очевидную мишень, в лучшем случае для исключения из своего круга, а в худшем — для насмешек. Детство Саманты было одиноким, и, повзрослев, Малдер часто думает об этом не с отстраненным безразличием старшего брата, а с сочувственной болью отца, наблюдающего за тем, как его дочь проходит через эту жизнь в страдании. Он не мог ничего поделать, чтобы облегчить одиночество и изоляцию Саманты, так же как не мог ничего поделать, чтобы предотвратить ее похищение и исчезновение. Впрочем, вина и сожаление — не те эмоции, которые берут свою движущую силу и упертость из логики и здравого смысла. Он мягко задает Арлин вопросы о том, что она помнит о Сандре Ортон, и не так уж много из этих воспоминаний можно назвать хорошими или приятными. Сандра Ортон, несмотря на свою должность школьного психолога, казалось, не столько наставляла своих подопечных, сколько осуждала и упрекала. Это мнение, похоже, беспрепятственно бытует среди учеников, хотя у Малдера создается впечатление, что — ввиду своего низкого социального положения в иерархии средней школы — Арлин, возможно, была более прицельной мишенью для неприязни Сандры Ортон, как это бывает, когда самые жестокие и очерствелые из нас направляют свой яд на слабых, точно гиены, которые грызут раненных и ослабленных собратьев по стае. Что же касается помощника шерифа Рейнольдса, Малдеру кажется, он видит, как лицо Арлин коротко подергивается, когда он называет его имя, а поза напрягается сильнее. Но она утверждает, что не помнит, чтобы когда-то разговаривала с ним, да и вообще когда-либо пересекалась.***
Скалли едет к квартире Дебры Ортон, расположенной на верхнем этаже трехэтажного дома, весьма неприглядного здания, которое, похоже, построили наспех и по дешевке в 1970-е годы, как раз в те времена, когда экономика приближалась к падению во время нефтяного кризиса, инфляции и глобализации, которая опустошит средний класс, превратит процветающие общины в города-призраки и приведет к массовой миграции молодых и трудолюбивых в большие города. По дороге она смотри в окно на маленькие заведения и семейные магазинчики, некоторые из которых заколочены, на спонтанные скопления людей в парках и общественных местах и знает, что наблюдает последние остатки определенного образа жизни, эрозию чего-то важного и драгоценного, чья ценность становится видна только тогда, когда оно исчезает. Позже она сидит в столовой у Дебры Ортон и попивает растворимый кофе «Nestle Gold», пока женщина рассказывает то, что ей известно о жизни матери. А известно ей, как оказывается, немного. Дебра описывает свои отношения с матерью как «натянутые», и Скалли это кажется попыткой не говорить плохого о покойной. Дебра съехала, когда еще училась в старшей школе, и, судя по всему, с тех пор держала дистанцию. В материалах дела указано, что ей тридцать с небольшим, но выглядит она старше. Скалли знает, что, достигнув зрелости, люди имеют обыкновение стареть с разной скоростью, и Дебра, как ей кажется, страдает от ускоренного старения, наблюдаемого у людей с тяжелой жизнью. Она ведет себя настороженно, но вежливо и сговорчиво, чего и следовало ожидать, учитывая обстоятельства жестокой смерти матери, с которой у нее были — в лучшем случае — трудные отношения. Беседа с ней не особо продуктивна с точки зрения получения полезной информации по убийствам, однако расписывает Сандру Ортон как весьма суровую и неприятную женщину, управлявшую своим домом железной рукой. У нее случались резкие перепады настроения, которое колебалось от теплого и нежного до пугающего и параноидального, а от него — до жестокого и ядовитого. Именно непредсказуемость настроения и поведения Дебра выносила сложнее всего. Человек может привыкнуть ко всему, вплоть до безжалостной тирании родителя. Но нужно знать, чего ожидать, чтобы к нему подготовиться. Больше всего тревожило непостоянство. Оно вынудило отца Дебры уйти от них, когда она была еще малым ребенком, и брошенность с одиночеством, казалось, только усугубили нестабильность Сандры Ортон, что она, похоже, вымещала на единственной дочери. Скалли решает не лезть дальше, но Дебре, кажется, нужно облегчить сердце. — С этим нелегко расти, — говорит Дебра, глядя на свои руки на коленях. — Нелегко, когда обиды так и не разрешаются. Прошлое нельзя оставить позади, агент Скалли. Боль и злость можно игнорировать, но они не уходят. Они растут и растут, и захватывают все остальное.