Две недели в Палермо

      Восемь лет, как играющий ребенок, хитрое чадо, находящее забаву во всем, особенно в том, чтобы преображать во всех смыслах этого слова окружение вокруг себя, эти восемь лет, ласково причесывая темные волосы, вдруг заметили на висках серебристые нити, с любопытством потянули их, не замечая, как благородная платина медленно, но верно покрывает волосы, щетину, будто бы потерявшую свою насыщенность, ставшую серой, однако все еще придающую этому лицу шарм и очарование. Эти восемь лет, украсившие уголки глаз и рта, переносицу, лоб мелкими морщинками, благодаря которым больше невозможно было скрыть свой возраст, игриво сжали в своей ладони солнце и направили лучи прямо на мужчину, из-за чего его кожа стала будто золотистой. Но, похоже, этого непослушного ребенка вовремя остановили, не дали коснуться тела, потому даже под пиджаком хорошо можно было разглядеть широкую грудь, подтянутый торс, и не скрыть силу в руках, в худых на вид ногах, словно восемь лет состарили лишь внешне, не добравшись до того, что находится внутри, запрятано глубоко в сердце. Конечно, все же этот ребенок не всесильное существо, что-то даже для него остается неподвластным.              — Здравствуйте, Джек, — произнес спокойно он, наконец посмотрев на Джека, вновь перевел взгляд на до сих пор прижимающуюся к мужу девушку, еле заметно кивнул. — Ясмин.       Не сразу поняв то, она повторила движение Зейна, однако не произнесла ни слова, тут же посмотрела на своего мужа, крепко обнимающего ее, чтобы больше ее никто не снес. В тот же момент подскочила и Каролина, видно, ушедшая достаточно далеко, прежде чем поняла, что оставила своих друзей позади; вместо того, чтобы спросить, все ли в порядке, она легонько стукнула их в затылок, от чего оба одновременно качнулись вперед, не ожидав, что кто-то из толпы будет делать подобное, и обернулись, совсем немного разойдясь в разные стороны, но продолжая держать друг друга за руки, показав наглой женщине, думающей, что развеселит супругов, того, из-за кого они были вынуждены остановиться. Погасла ухмылка Каролины, когда взгляд ее ясных карих глаз столкнулся со взглядом темных, погасших, странного грязного цвета.       — Когда толкаешь людей, — произнес Зейн без улыбки — удивительно, сейчас вообще было тяжело представить, чтобы он улыбнулся, — хотя бы в лица им смотри.       Каро, обойдя Эрнандесов, в каком-то глупом молчании наблюдающих за теми двумя, за странной парой друзей, однако рядом создающих некую гармонию, выставила указательный палец и проговорила почти строго, хоть в голосе угадывалась та самая теплота, с которой лучшие друзья говорят друг с другом, даже когда ссорятся:       — Если ты появился не для того, чтобы предложить отвезти нас в отель, то чтобы до вечера я тебя не видела!       Зейн снова бросил взгляд на Ясмин, что странно при этом замерла, словно его глаза схватили, сжали девушку за предплечья, прижали к стене, надавили на грудь, чтобы она даже дышать не смогла — настолько нечто сильное, грубое, яростное было в его взгляде; душа перевернулась, но не дрогнул уголок губ, не сбилось дыхание, не затрепетали ресницы — ни эмоции в лице, пока редко, но громко, с особенной тяжестью в груди билось сердце, пока жадно впивались в его чуть осунувшееся лицо глаза, в отличие от его не утратившие своего света.       Не прошло и мгновения, хоть девушке казалось, что они почему-то так стоят очень долго, будто чего-то ждут, молчат, — мужчина, не сказав больше ни слова, на каблуках развернулся и ушел от них, тем самым отвечая на реплику своей резкой подруги. Ясмин слишком громко выдохнула, чего, к счастью, на сей раз Джек, обескураженный таким столкновением с мужчиной, не услышал, позволила Каролине, чувствуя облегчение после ухода Зейна, увести ее и мужа на выход.       Такси ждали не столь долго, хоть Ясмин так и не удалось увидеть, как уезжает тот человек, она все выглядывала из-за плеча Джека, окидывала быстрым взглядом все автомобили, присматривалась к выглядящим особенно богато, зная, что навряд ли у него есть в Бразилии своя машина, но предполагая, что такси вызовет «люксовое». Но от того, что девушка не видела, как мужчина садится в какой-нибудь автомобиль, почему-то было легче, как казалось Ясмин; мелькнула раз насмешливая мысль, когда они уже ехали обратно, в отель, о том, что это теплилась в ней надежда: он останется в театре и не поедет в отель — а в том, что они живут в одном, лучшем отеле во всем Рио-де-Жанейро, девушка не сомневалась.       По дороге они, конечно, заехали к Лукреции и забрали Гуарачи. Мальчик был безумно рад видеть родителей, хоть, было видно, и с доброй доной ему было очень хорошо, крепко обнял свою маму за шею, схватившись невольно за цепочку своими маленькими ручками, потянув, на что Ясмин, испытывая некоторою боль, и слова не сказала, продолжая улыбаться, прижимая к себе маленькое тельце самого родного существа, отделившуюся часть себя. Каролина наблюдала за этим с переднего сидения, не улыбаясь, но явно умиляясь такой картине, иногда поглядывала на спящего на плече жены Джека, все же довольно уставшего от всяких долгих поездок, важных мероприятий и толпы. Хоть Ясмин была уверена, что в сон свалила его работа, которой он нагружен еще больше, чем девушка, просто привык к такому объему того, что ему нужно делать, а в ненапряженной обстановке его и сморило. Более того, ему тяжело было проснуться даже по приезде, когда Каролина с Ясмин начали его будить; мужчина дошел — дотек, скорее, — до номера лишь благодаря усилию женщины, поддерживающей его, чтобы не свалился ненароком, когда как Ясмин шла позади них с Гуарачи на руках.       Сбросив, буквально сбросив Джека на кровать, Каро молча махнула девушке, как бы прощаясь, но не желая разбудить своего изнеможенного друга, и та, попрощавшись так же в ответ, аккуратно усадив бодрого и полного энтузиазмом Гуарачи рядом с отцом, закрыла дверь, лишая номер единственного источника света — ламп в коридоре, пошла переодеваться. Держа в руках ночнушку, еще раз посмотрела на своего мужа и сына, даже отдаленно не напоминающего желающего спать человека, откинула эту тонкую вещицу, которой без труда соблазняла Джека, когда тот был в нормальном состоянии, и со вздохом взялась за дорожную одежду — тонкую белую рубашку и брюки, — глянув с некоторым сожалением на телефон на тумбе. Она бы хотела, может быть, заказать ужин в номер, но не хотелось бы будить Джека — а его еда отлично будит, девушке в этом довелось уже убедиться, — да и с Гуарачи можно было бы прогуляться, например, поесть в ресторане и тут же пойти на улицу, в ближайший парк.              В ресторане было слишком много людей — похоже, все те, кто приезжал на представление коллекции, заселились именно в этот отель, — что Ясмин чуть было не повернула назад, уже представляя, как тихо вкатит тележку в номер, чтобы не разбудить Джека. Но в Гуарачи вдруг зажегся такой энтузиазм, видимо, при виде как раз огромного скопления людей, мальчик тянул маму, ходящую чуть ли не в полуприседе из-за того, что все еще стоило держать сына за руку; конечно, Ясмин не могла сопротивляться, когда ее солнце вдруг куда-то рвалось, потому все же прошла в ресторан. Один — может быть, и единственный — столик оказался свободным, так что девушка, недолго думая, тут же приземлилась вместе с Гуарачи, быстро усадив его себе на колени. «Тут должна быть нормальная еда, — протекло в ее мыслях, когда она, вытянув шею, выискивала взглядом хотя бы одного свободного официанта. — Какие-нибудь тушеные овощи или нежирное мясо». На секунду подумала о том, чтобы выпить, так как день все-таки выдался довольно тяжелым, но все-таки остановилась, хоть и знала, что сын навряд ли поймет, что такого она пьет, считая, что это совсем уже неправильно — выпивать, когда рядом с тобой твой ребенок.       Пока ждала официанта, ресторан ни насколько не стал пустее, хоть и прошло много времени. Видела, как некоторые спускаются сюда, ходят мимо столов и, разочарованные, вновь уходят, так и не находя свободного места. Сперва Ясмин это даже в какой-то мере забавляло — непривычно видеть растерянными всяких известных и значимых личностей, бизнесменов, владельцев фирм, привыкших держать лицо, но все же слишком для того человечных, чтобы совершенно скрыть свои эмоции. Но, видя, как очередной не может найти свободного стола, даже не может ни к кому подсесть, потому как все те, кто еще мог спросить разрешения присесть рядом с другими, хоть и незнакомыми, но вовлеченными в это же дело, заняли все свободные места за исключением парочки возле обычных, пар, с которыми оставалось еще один-два стула, да Ясмин, ребенком, видимо, отпугивающая всех, кто хотел бы, быть может, присесть напротив. Девушка не осуждала их, понимала: они не столько боялись за то, что неправильно поведут себя перед впечатлительным и жадно глотающим всякие слова, действия ребенком, сколько смущались его и, конечно, испытывали мало положительных эмоций насчет него. Гуарачи был милым, но он оставался ребенком, который, о, может случайно рыгнуть, заплакать, описаться, закричать, начать играться с едой. Пускай сын Ясмин в лучшую сторону отличался от многих детей, откуда это было знать другим, этим серьезным дядькам?       — Вы можете присесть, если хо…       Ее даже не дослушали, быстро прошли мимо, хоть Ясмин говорила громко и не скрывала, к кому обращалась. Тяжело выдохнув, насильно успокаивая себя, гася вспыхнувшую в сердце ярость, не на шутку злясь на тех, кто так грубо отвечает на ее желание помочь, предприняла новую попытку, увидев еще одного, выходящего как бы из-за ее спины:       — Тут есть место, я не буду против, если вы…              На радость, загоревшуюся в ней и так же быстро погасшую, мужчина не стал проходить мимо, как первый, почти тут же обернулся, перед этим пройдя несколько широких, размашистых, нервных шагов. Полный удивления взгляд устремился прямо в лицо девушки, вынужденной прервать себя же на полуслове. Так резко замолкает человек, что ходит по дну неглубокого водоема, но вдруг теряет землю под ногами из-за провалившегося песка и, упав, захлебывается, не успевая даже ничего крикнуть, позвать на помощь, потому как настолько это резко и неожиданно, что вода мгновенно принимает его тело в свои холодные объятья, не позволяя опомниться.       Наверное, такое чувствовала не только Ясмин.              Конечно, незамедлительно взгляд уставших, мутных, словно пьяных глаз устремляется на сидящего на коленях Ясмин ребенка, бездумно шкрябающего пальчиком по белой скатерти, находящего фактуристые цветы на ней с переплетающимися узорами весьма интересными. Девушка сама смотрит на своего сына, приглаживает темные вьющиеся волосы каким-то нервным, бездумным действием, вновь глядит ему в глаза; с жадностью, звериной яростью закапывается к эти серые пески, обжигающе холодные, зная, что нечто внутри не позволяет им превратиться в лед, постоянно согревает, нечто живое, бьющееся в сбивчивом ритме, словно пытаясь покинуть свое место, тесное и неуютное, стремится к вспарывающим кожу пустыни рукам. Будто ничего и не изменилось за эти восемь лет, будто все так же единственное, чего хочется Ясмин от него — эмоции, реакция на происходящее, хоть какая-нибудь, и это желание увидеть в блеклых глазах живой огонь, который он, стареющий, теряющий тягу к чему-либо, сам гасит.       Поймала, как сбилось дыхание, как что-то напряглось в плечах, в спине, стало каменным, как потемнела возрастная складка на переносице между густыми бровями, будто чуть посеребренными, как поджались потрескавшиеся бледные губы, как дернулся еле заметно палец, может быть, в неосознанном желании его сжать руки в кулаки или спрятать в карманах; поймала и насытилась, впитала в себя это ощущение, оказывается, забытое с годами, впитала невольно, будто по привычке. Не сразу поняла, как хотела снова его эмоций, потому от собственного удовлетворения вдруг нахмурилась, отвела взгляд вновь на Гуарачи, кажется, не замечающего, как в него впиваются покрытые ледяной коркой глаза. О, этот тонкий лед, прозрачный, через который не составит труда разглядеть волны, бьющиеся о будто стеклянную поверхность, продолжающую бушевать под ним жизнь; этот лед острый, но, если ты возьмешь его в руки, он, заставив их покраснеть от сильного холода, сам незамедлительно растает.       Мгновения, хватившие для того, чтобы внутри девушки вновь все перевернулось, усиленно стараясь работать в прежнем режиме, все же сжалось, скрутилось в узел, где-то в районе сердца, может быть, желающего биться сильнее, быстрее, но скованного, припаянного к своему месту, чтобы не смело дернуться, выдать, каким чудесным образом неожиданно всплывшее прошлое совершает в Ясмин перемену. Это не ощущение жизни — нечто тяжелое, грузное, чугун на дно легких, чтобы сложно было дышать, что-то говорить, хоть и не хотелось; девушка понимала, что, вероятно, такая реакция на человека, с которым встретилась спустя восемь лет, просто человека, но в то же время она настаивала на мысли: «Конечно, мы простились на нехорошей ноте, не странно, что мы так реагируем друг на друга».       А все же как хотелось думать о том, какое пожарище разгорается в почти седой голове при виде этого маленького существа, плода взаимных усилий, поддержки, взаимопомощи и, конечно, любви.       Любви. Разве не должно это тебя добивать? Разве не потому ты смотришь так на этого ребенка?       Давай же, черт возьми. Давай, покажи свои эмоции. Спустя восемь лет, когда вы друг другу никто, можно уже показать себя настоящего. Давай, ну давай.              — Садитесь, — проговорила Ясмин и с неудовольствием заметила, каким хриплым стал голос, прокашлялась, чем только, похоже, усугубила ситуацию. — Там нет свободных столов.       Он, наконец посмотрев в глаза девушке, коснулся кончиками пальцев спинки свободного стула напротив нее, словно в желании отодвинуть, но, все же опустив руку, спрятав ее в кармане брюк, произнес бесстрастно:       — Я бы не хотел нарушать вашего покоя. К тому же, вы явно ждете Джека.       Ясмин прищурилась, запустив пальцы в шелковистые волосы Гуарачи:       — Нет. Он не выйдет на ужин.       Он, снова будто невольно коснувшись спинки стула, сказал будто с усмешкой, хоть на лице не было и тени улыбки:       — Вы звучите грозно.       — Садитесь, — повторила Ясмин, прижимая сына к себе. — Вы не помешаете.       Неотрывно глядя в глаза Гуарачи, похоже, заинтересовавшемуся появившимся мужчиной, он, постояв так секунд десять, все же присел, так осторожно, словно и стол, и стул были из хрупкого стекла, протянувшись, взял в руки меню, отложенное Ясмин и потому лежащее довольно далеко от него, но близко к ней; будто позволил рассмотреть девушке жилистую ладонь, вздувшиеся, оплетающие фаланги вены, которые лишь скромно показывали, что годы берут свое. Одинаково долго Ясмин со своим сыном смотрела на его руку, только, увы, любопытство Гуарачи сильно отличалось от интереса его матери.       — Официант уже подходил? — спросил сухо он, не отрываясь от меню.       — Нет, — кратко, холодно, быстро, будто чтобы не успел различить хоть какие-то эмоции.       — Вы так спешно уехали, — вдруг проговорил, по-прежнему читая, — я отходил в более тихое место, чтобы заказать такси, но, видимо, вас чудо настигло быстрее моего.       Ясмин сдержала в себе удивление, желающее выразиться в округленных глазах, приподнятых бровях, в случайном вздохе, который никто из них троих не имел права услышать, флегматично пожала плечами, отворачиваясь, видно, все же чувствуя, что тяжело держать маску безразличия:       — Извините, мы не обладаем телепатией и не в силах прочитать ваши мысли. Вы развернулись и ушли, не сказав ни слова, как можно было это по-другому понять?       — Вероятно, вы правы, — равнодушно заметил он, так и не отводя взгляда от меню.       «Вероятно», — Ясмин презрительно скривила губы, упорно не взглядывая на него, все же убеждая себя, что ей просто неприятно даже смотреть в его сторону, пододвинула Гуарачи еще ближе к себе, словно как защиту от мужчины, устремила взгляд на двери, ведущие в кухню, чтобы следить за передвижением официантов. Выдержав паузу в минуту, продолжая читать меню, словно там был напечатан его любимый автор, а не просто список блюд, он спросил все так же спокойно, с некоторым даже пренебрежением:       — Как зовут?       Девушка искоса на миг посмотрела на него, не зная, как идентифицировать собственные чувства и эмоции, поднявшиеся откуда-то снизу, волной больно хлестнувшие ее сердце, ударившие по легким, от чего Ясмин почти что задохнулась, хоть побоялась бы назвать с полной уверенностью это гневом. Но не дрогнул голос, ничего не брызнуло искрой в нем, когда она так же спокойно, словно говорит о чем-то постороннем, сказала:       — Гуарачи.       — Сколько лет? — тут же.       «Сколько весит, сколько стоит… мы с тобой на рынке?» — уголки губ презрительно дрогнули, но девушке удалось сохранить безмятежность в лице, хоть и казалось, что он специально выводит ее на эмоции, на гнев, на отчаяние…       На отчаяние?..       — Два года и семь месяцев, — быстро, небрежно, словно нехотя отчитываясь в чем-то.       — Довольно маленький, — зачем-то сказал он, переходя на последнюю страницу меню.              Ясмин, так крепко обнимая сына, что мялась сжимаемая в ее пальцах светло-рыжая футболочка, закрыла глаза, проглатывая наполняющее все ее тело, забившее легкие, подбирающееся к горлу, как горячая вода, как ртуть, поднимающаяся по термометру, не позволяющая дышать — проклятые чувства, которые даже не понять, невозможно назвать ни злостью, ни печалью, некая отвратительная смесь из всего того негативного, что может испытывать человек, в том числе и раздражение, и досада, и презрение, и уныние. Выдавливают из глаз слезы, но Ясмин больше никогда не заплачет перед ним.       Положила дрожащую руку на голову сына, ласково провела по макушке, хоть вышло нервно, неестественно, тут же быстро поцеловала в темя, надеясь, что успокоение придет вместе с тем, ведь ее сын, ее частичка, ее солнечное золото всегда помогало со всеми трудностями, даже если говорить о подавлении эмоций.       Не получается.       Не получается. Крик застрял в горле, но он не вырвется, он не заставит ее повысить голос, если так ему уж даже этого очень хочется, нет, больше она кричать не будет. Он не достоин. Только бы сдержать себя, только бы ничего не сказать, только бы не вырвалось, что…       — А вы думали, ему восемь?              Пальцы сильнее сжали картонную обложку, казалось, вот-вот послышится треск, так он впился в меню, будто в невыразимом желании сломать, порвать, согнуть, что-то сделать с ним, чтобы вылить вспыхнувшее внутри при таких язвительных, ядовитых, отравляющих небьющееся сердце словах, таких метких, точных, как стрела искусного бойца, прошедшего сотни сражений и знающего, как может заостренный наконечник, лишь коснувшись плоти, убить любого.       Отложил меню, прижав его руками к столу, с такой силой, словно хотел вдавить в него, проломить его несчастной картонкой: сам себя пытается успокоить. Как делал, когда Ясмин было и двадцать два года, и одиннадцать лет; морщинами испещряется его лицо, а сам он, увы, не в силах измениться, хоть что-то поменять в себе, в своей жизни. Это его главная проблема: он консервативен изнутри.       Хотел закрыть глаза — не стал, произнес с натяжным спокойствием, как стоит на краю обрыва пьяный человек:       — Если вы, Ясмин, спустя столько лет до сих пор на меня за что-то обижаетесь, то ваше приглашение мне присесть за один с вами стол было не лучшим вашим решением.       Ухмылка невольно скривила ее пухлые губы, с них слетело холодное, презрительное, чуть ли не полное ненавистью:       — Вы о себе довольно высокого мнения, а обо мне — ужаснейшего. Я на вас ни за что не обижаюсь, но это не значит, что я должна забыть все произошедшее.       Он неслышно, но тяжело выдохнул, наконец посмотрев в глаза Ясмин; девушка при этом, почти вздрогнув, чуть ли не отвела взгляд снова в сторону, но выдержала, продолжая впиваться в его ставшие невнятного цвета глаза.       — Произошедшее? — прищурился он. — А что произошло?       Снова провоцирует. Нет, он не способен измениться.       — Так скажем, вскрылась неприятная правда о вас.       Гуарачи снова увлекся рисунком на скатерти, потянул ее зачем-то на себя; он отреагировал на его действие, моментально стрельнув взглядом в малыша, и, удивительно, не было тогда в глазах ненависти, гнева, обращенного на маленькое существо, хотя Ясмин искренне ожидала увидеть нечто подобное, но и сказать, что он был равнодушен к этому ребенку, конечно, нельзя.       — Не только обо мне, видимо, — произнес, вновь посмотрев в глаза девушке.       Ясмин злобно усмехнулась, все же отворачиваясь, чувствуя, как все сложнее поддерживать зрительный контакт с этим мужчиной, проговорила, видимо, отпустив всевозможные вожжи:       — Конечно, если что-то вобьете себе в голову, никакими силками это не вытащишь.       — А вы даже спустя столько лет будете настаивать, что это неправда? — под толстым слоем льда вспыхнуло что-то жгучее.       — Если бы мне до сих пор было важно ваше мнение, то непременно бы. А так…       — Но зачем-то же вы мне это все высказываете, — при этом он должен был ухмыльнуться, но снова не стал, словно теперь уголки его губ просто не могли больше подняться.       Сжала кулаки под столом, понимая, как все труднее сохранять спокойствие, показывать пренебрежение к этому человеку, хоть внутри бушует нечто гораздо сильнее, что-то страшное, разрушающее, грозящееся выйти из своих берегов и залить их обоих.       — Вы не можете не удивлять. И ни разу вы не сомневались в том, что ваше мнение верное? За все восемь лет не промелькнула в вашей голове мысль, что вы были неправы? Что ж, — отклонилась назад, пытаясь показать равнодушие к тому, что он говорит, — тогда я впечатлена.       — Как и я, — не медлил в ответе. — Упорство — это прекрасно, Ясмин Эрнандес, — будто специально выделил, — но сейчас это уже ни к чему. Прошу прощения, оно уже доходит до упертости — не лучшего качества, потому советую…       — Свои советы оставьте при себе, — процедила девушка. — Мне уже не двадцать лет, мне не нужны ваши нравоучения. Да и не имеет права человек, не верящий в целый мир, учить жизни ту, что, может быть, познала гораздо больше.       — Это вы про своего ребенка? — выгнул бровь, скрывая в чуть искривленной линии рта ударившее его изнутри от собственных слов.       Только вот что его било?       — Не только, — раздраженно выдохнула Ясмин.       — О Джеке? — не отставал. — О прекрасной взаимной любви?       — Мне надоела издевка во всем, что вы говорите, — нахмурилась девушка, чувствуя, как руки дрожат не от волнения. — Если вы не понимаете меня, Зейн, то сумейте догадаться, в ком из нас с вами проблема.       — Во мне? — желваки заходили на скулах, хоть, похоже, пытался скрывать такое проявление своих эмоций.       — В вас! — Ясмин показалось, что она повысила все же голос, но надеялась, что это ей лишь показалось. — Вы закрываетесь от мира, прячетесь в свою скорлупу, а потом обвиняете почему-то в этом окружающих.       — Значит, в том, что вы не могли определиться, виноват я? — сощурился, словно скрывая в своих глазах злость.       — Не могла определиться? — почти задохнулась девушка от накинувшегося на нее возмущения. — Да о чем вы, черт возьми?! Я вам объясняла тогда, пытаюсь объяснить и сейчас! Но вы слышите только себя, — эмоционально помотала руками у головы.       — Объяснить что, Ясмин? — будь Ясмин более спокойна, непременно заострила бы внимание на том, как повышается низкий, чуть хриплый голос, но сейчас, когда она так взбудоражена, тяжело было отвлекаться на что-то другое. — Я вас разве упрекал тогда? Ни слова не сказал о том, что вы поступили плохо, или что-то в таком духе. Вы были молоды, влюбчивы, экспрессивны, потому ваши метания — вполне понятная, нормальная вещь. Но то, что вы до сих пор в чем-то пытаетесь меня убедить…       Как тогда. Как тогда. Как тогда…       — Я не пытаюсь вас ни в чем убедить. Нет! — тут же мотнула головой. — Да, пытаюсь! Я, в отличие от вас, ценю справедливость, не могу соглашаться с человеком, который считает меня, — закрыла уши сидящему на коленях Гуарачи, который напряженно замер, видимо, оттого, что эти двое уже чуть ли не кричали друг на друга, — шлюхой!       Глаза мужчины удивленно округлились, полный возмущения выдох слетел с его бледных губ, громко положив, буквально уронив ладонь на стол, видимо, сдержавшись, чтобы не стукнуть по нему, не смея говорить тише, произнес:       — Я никогда не считал вас… — метнул взгляд на сына девушки, внимательно всматривающегося ему в лицо, договорил одними губами: — Шлюхой.       — По вашему мнению, я одновременно пыталась усидеть на двух стульях, — оскалилась Ясмин.       — Вы приписываете мне чужие мысли! — длинные пальцы чуть согнулись, как бы сжимая скатерть.       — Но именно так вы обращаетесь со мной! Именно потому после того разговора мы перестали даже видеться с вами! Вы ушли, потому что, как сами недавно сказали, я якобы «не могла определиться»!       — Но я не виню вас, — эмоционально всплеснул свободной рукой.       — Да что мне от ваших обвинений! Вы мне не верите!       — Но я верю своим глазам.       Все, словно тогда. Словно тогда.       — И что вы видели? Что я просто заснула со своим другом?!       — Вы напрасно считаете всех идиотами вокруг себя.       — Вас точно заслуженно!       Мужчина будто порвался уже было вскочить со своего места. Но все же остался, наверное, думая, что это будет сильно выдавать его эмоции, хоть в душе Ясмин, похоже, понимала абсолютно все, что сейчас мог испытывать Зейн.       — Ясмин, перестаньте! Все это уже глупо и несмешно!       — Да! — почти что выкрикнула девушка. — Мне противно, что вы так относитесь ко мне! Вы считаете, что я предала вас!       Словно тогда…       Она не осознавала, как вновь чувствует себя в той самой ситуации, во время того разговора, когда она только и делала, что оправдывалась, крича и размахивая руками. Да, что-то не может измениться даже спустя восемь лет.       — Эта формулировка для детей! — гневно вздулись крыльца носа, хищно изогнулись брови. — Мы друг другу никто, почти ничего между нами и не произошло, так что предательством это просто нельзя называть. И я повторяю, что нет ничего преступного в том, что вы метались, чувствовали что-то сразу к двум людям, и в конце концов…       — Но я не люблю Джека!                     Кажется, замолчал весь ресторан?