Две недели в Палермо

      Тяжело вздохнув, Ясмин прислонилась спиной к двери, отклонила голову назад, устало закрыв глаза, чувствуя, как внутри нечто медленно тает, растекается на дне легких, как что-то густое, липкое, неприятное, нечто похожее на грязь, но приносящее отчего-то гораздо больше дискомфорта. Экскурсия вышла самой короткой из тех, которые девушка успела посетить за время своего пребывания в Палермо, но, видимо, в ней уже просто копится эта усталость от постоянных выездов ранним утром и возвращения только ближе к вечеру, если уже не к ночи. Копится это раздражение, что вместо отдыха, или, как особенно любят Джек и Каролина называть так, лечения, Ясмин вынуждена таскаться, безусловно, по ужасно красивым, важным местам, которые, однако, нужно посещать не в таком состоянии, когда хочется просто лечь на кровать, выкинуть руки и ноги в стороны, закрыть глаза и проспать так до самой ночи, только чтобы встать, переодеться в пижаму, лечь под одеяло и снова уснуть. Конечно, девушку никто не заставлял брать экскурсии, просто она тогда еще не понимала, видимо, насколько ужасно ее положение, не понимала, что не получится отвлечься, не удастся заболтать саму себя, потому что это уже не маленькая ссадинка на коленке при падении, не разбитая губа, даже не печаль, когда вдруг отбирают хорошую игрушку, потому что тебе нужно идти спать. Все куда серьезнее.       Ясмин, еще раз громко, протяжно вздохнув, спрятала лицо в ладонях, ощущая в себе странное желание прижать их к нему так сильно, чтобы до боли, до еле слышного стона, чтобы потом горело лицо, где-то лишь глубоко в подсознании понимала, чем является это желание нанести себе вред таким изощренным способом, но на деле не думая ни о чем, когда сидела на полу, прислонившись спиной к двери, будто пыталась сжать свое несчастное лицо, словно оно виновато в усталости девушки, в медленном исчезновении порядка в ее жизни, незаметном появлении хаоса, что все больше овладевал всем, куда бы ни пошла Ясмин, что бы ни сделала, что бы ни сказала, с кем бы ни говорила. Все лишилось своих мест, скорей всего, уже довольно давно, только понять это Ясмин смогла, когда лишь осталась наедине с собой, унеся в подоле платья, на плечах, на кончиках волос этот разрушительный беспорядок из Сан-Паулу в Палермо. Странно получилось, что это не девушка попадает в места, где все пытается разрушить ее и ее счастье, а она сама приносит в радостные места хаос, где до этого, может быть, о нем даже не догадывались.       «Дикость какая-то», — прозвучало в номере, до этого полном лишь приятной тишиной: даже в этом Ясмин вносит беспорядок в то, что ее окружает. Эта дурацкая мысль почти вызвала в ней улыбку, если бы девушка не была настолько истощена, что даже уголкам губ тяжело хотя бы немного приподняться. Ясмин наконец убрала руки от лица, но тут же сжала свои предплечья, почувствовав легкий шлейф озноба, хоть на самом деле ее хрупкое тело дрожало вовсе не от этого, что уставшей девушке просто не хотелось признавать.              Сегодня утром, пока ехала, прислонившись виском к стеклу комфортабельного такси с приятным, молчаливым водителем, засыпая, говорила с так неожиданно позвонившей ей Каролиной, если это можно назвать разговором:       — Я… Боже, Ясмин, я искренне думала, что они в Парме, — тяжелый вздох, будто судорожный, нервный: она действительно оправдывалась. — У них громко музыка играла на фоне, когда я звонила и узнавала, куда они дальше собираются, — при этом она должна была помотать неопределенно рукой, — наверное, из-за этого не услышала… Мне звонила Синди, говорила, что… Впрочем, неважно, — резко оборвала саму себя, но в девушке ничего не всколыхнулось заинтересованно в утаивании чего-то. — Судя по тому, что Джек мне не звонил, ты ему ничего не сказала?       — Да, — нехотя ответила Ясмин, без интереса разглядывая свое еле заметное отражение в окне, облизывая пересохшие губы и тут же их кусая, со странным наслаждением наблюдая за тем, как на нижней образуется новая кровоточащая ранка.       — Верно. Это верно. Беспокоиться лишь будет, — она будто бы саму себя успокаивала. — Я попробую поговорить с Зейном насчет…       — Насчет чего? — перебивая, девушка скривила губы, от неожиданно поднявшейся откуда-то снизу волны негодования даже выпрямилась, не заметив, как слишком легко сошла сонливость с нее, прищурилась. — Как давно ты взяла опекунство над ним?       — Ясмин, — вновь тяжелый вздох по ту сторону: либо Каролина абсолютно не понимала подругу, либо же делала это даже лучше нее самой, — не злись на меня, дело не в том, что произошло восемь лет назад между вами. Зейн поменялся с того времени, и я бы не назвала это хорошими переменами. Я не знаю, что с ним случилось, правда, но в нем теперь очень много… наверное, импульсивности, неоправданно много.       — Я не заметила, — спокойно произнесла девушка, вновь отклонившись к стеклу окна, думая о том, что сложно вообще что-то заметить, когда вы и не общаетесь почти.       — Это странно выражается, но я говорила об этом еще тогда. Изменил бы прошлый Зейн свои планы буквально за несколько часов, как это случилось с театром?       — Я не знаю, Каро, — сказала Ясмин и с удивлением обнаружила в голосе нотки безысходности и вялого отчаяния, словно то, что она правда не знала, как поступил бы прошлый Зейн, причиняло ей подобие боли.       Ясмин нахмурилась, чуть отстранившись, вновь взглянув на свое еле видное отражение, зачем-то пригладила свои растрепанные волосы, грубо стерла с нижней губы выступившую на ранке каплю крови, словно пытаясь убедиться в том, что на нее смотрит именно она сама, а не ее подражательница, не копия, похожая на нее лишь внешне. Хотела вернуть себя настоящую, которой не жаль, что за то время, пока они жили бок о бок, она не успела его хорошо узнать и понять, чтобы так, как Каролина, с уверенностью говорить о том, как он должен себя вести. Хотела вернуть и заставляла себя верить в то, что настоящей Ясмин не жаль, что ей уже давно безразличен и Зейн, и его метаморфозы, и все связанное с ним.       — Он не будет тебе досаждать, я позабочусь об этом, — уверенно произнесла женщина. — Иначе я прилечу и просто заберу тебя.              «Почему он должен мне досаждать? — с громким скрежетом крутились шестеренки в полной душным воздухом голове. — Почему Каро так нравится думать, что нам друг на друга не… — собственные мысли текли тяжело, как если бы девушка говорила это вслух, признаваясь в чем-то кому-то, — не все равно? Впрочем, — выпрямилась, нехотя опуская руки на холодный пол, смутно понимая, что стоит наконец встать, — пусть думает и делает, что хочет». Прикладывая огромные усилия, оттолкнувшись от паркета, Ясмин с громким кряхтением, встала на ноги, кое-как добралась до кровати и бессильно свалилась на мягкую постель, выкинув руки в стороны. «Немного тишины… Только тишины…» — ласковыми змеями тихие мысли обвивали ее голову, когда она, закрыв глаза, слушала лишь то, как медленно, но громко бьется ее сердце, как мигает перегорающая лампочка, порой светится неестественно ярко, что чередуется с ее полным угасанием на доли секунды, слушала, впитывала в себя этот странный звук, как бы посторонний, будто не внутри нее бьется этот орган.       Но через несколько секунд — или через час? Сколько она пролежала в таком положении? — вдруг в сумке, брошенной где-то у двери, противно зазвучала уже успевшая надоесть за все это время мелодия входящего вызова; Ясмин, проведя рукой по лицу, как бы стряхивая с себя изнеможение и раздражение, хотя сложно было идентифицировать как-то те чувства, что она сейчас испытывала, вновь поднялась с кровати и буквально бросилась к своему телефону, быстро достала его из сумки, приложила к уху. Насильно нечто внутри нее натягивало на ее лице улыбку, щурило глаза, пыталось посеять в ее теле легкость и радость, хотя бы картонные, хотя бы их подобие, только бы…       — Привет, солнце, — счастье по ту сторону.       Ясмин, глянув на себя в отражение зеркала у туалетного столика, видя, как при улыбке уголки ее губ все равно опущены, нахмурилась, но тут же, неслышно выдохнув, расслабилась, пытаясь выдать непринужденную, настоящую улыбку, произнесла:       — Привет, Джек.       — Я тебе звоню ненадолго, — неловкая, будто чуть виноватая усмешка, когда на фоне жужжала кофемашина, — пока перерыв, хотел поговорить с тобой.       Девушка провела большим пальцем по губам, прочертила линию от уголка рта по скуле к уху, спустилась к шее, со смешанным чувством наблюдая за тем, как собственная рука касается будто бы постороннего, другого, не Ясмин, но, удивительно, девушку это даже не пугало, хоть такое явное отстранение от своего тела не могло быть признаком чего-то хорошего.       — Расскажешь, как в Марторане? — с детской непосредственностью спросил муж, явно при этом улыбнувшись.       Ясмин нахмурилась, не сразу поняв в столь странном состоянии, о чем говорит Джек, но довольно быстро сориентировалась, продолжая трогать свое тело так, как ребенок щупает свою мать, познавая первые прикосновения к другим людям, скользя пальцами по ключицам, мягко надавливая на пышную грудь, конечно, после родов ставшую еще больше прежнего, что коснулось и всей фигуры девушки, хоть, удивительно, никогда ей не хотелось вновь похудеть — может, глубоко в подсознании она понимала, насколько ее красят полная грудь и широкие бедра. «Джек никогда не высказывался ни положительно, ни отрицательно, — мелькнуло в мыслях у Ясмин, проводящей ладонью по чуть выпуклому животу, стянутому поясом платья. — Но и я не спрашивала». Девушка знала, что нравится мужу любой, влюбившемуся в нее, когда она была милой невинной девочкой, и продолжающему любить ее, ставшую притягательной женщиной, это даже не нуждалось в подтверждении.       — Шикарно, — проговорила Ясмин, чуть сдавливая свою талию. — В глазах рябило от обилия золота, все выглядит безумно дорогим, но это настоящее произведение искусства. А свет…              Замолчала. Слишком резко, неоправданно, без причины, к сожалению, не думая о том, что у мужа, внимательно ее слушающего, могут возникнуть опасения, подозрения и волнения разного рода, потому что голову забила одна проклятая мысль, крупица, что увеличилась до размеров целой планеты, нарушая все законы физики, капля, ставшая океаном. И эта мысль придавила Ясмин к земле, чуть не заставила согнуться пополам, когда пальцы надавили совсем чуть ниже живота, в котором резко возникла необъяснимая тяжесть, пугающая, ужасающая и до неприличия приятная, и что-то скрутилось в нем в узел, странно отдавший болью даже в сердце, взволнованно забившееся, не понимающее, почему вдруг испытывает столь неприятное. Девушка громко выдохнула, почти ощущая, как нечто в ней густеет, скапливается, из-за чего щеки краснеют, но лоб бледнеет, глаза темнеют, тонут в плотном тумане, а рука продолжает скользить по телу, вверх, к груди, дрожащие пальцы настойчиво сжимают ее; еще никогда прежде не жили в Ясмин настолько противоречивые чувства, что было сравнимо лишь с тем, как если бы неожиданно рядом с солнцем взошла и луна.              «А какой меня видит Зейн?»                     — Солнце? Ясмин?..       В этом же нет ничего страшного? Нет, не должно, ведь человек волей-неволей заботится о том, что о нем подумают другие люди, о его внешнем виде, это нормально, что Ясмин на жалкий миг пожелала узнать, что думает о том, как она выглядит, даже такой человек, как Зейн. Это нормально, то же было и с Синди, и с Каролиной, и с таксистами, и с работниками отеля: человек ведь не может жить вне общества, мнение людей будет волновать его тем или иным образом, это абсолютно нормально. Нормально думать о том, как он смотрит на нее, когда она проходит мимо него, как его взгляд цепляется за одежду, за пышную грудь, за бедра, давно избавившиеся от своей угловатости, о том, нравится ли ему, как она выглядит и одевается, нравится ли ему ее стиль одежды, короткие, но невзрачные платья, требующие отсутствие лифа, обтягивающие чуть полную фигуру девушки, нравится ли ему само ее тело, восхищается ли он. Это нормально. Это абсолютно нормально.       Это абсолютно нормально знать, что да, да, он восхищается. Это нормально. Ясмин нравится всем коллегам и знакомым, она красивая девушка, она не может не привлекать к себе внимание, и все о ней думают, как думает о ней Зейн, не может быть иначе, и это абсолютно нормально.       Но, если это нормально, почему же приятно тянет внизу живота, а сердцу так больно, так плохо, словно его пытаются разорвать на куски? Это нормально?                     Это нормально.       — Извини, я… задумалась о своем, — нервное движение рукой: как бы отмахнулась, словно Джек мог ее видеть, заправила волосы за уши, пытаясь не думать о том, что пальцы странно дрожат. — О чем мы говорили?..       — О Марторане… — неуверенно протянули в ответ. — Ясмин, может быть, уже покончить с экскурсиями?       «Конечно, в этом дело», — проскочило злобное, насмешливое, ядовитое в тяжелой голове; девушка вздрогнула, будто почувствовав больной укол этой мысли, порывисто отвернулась от зеркала, стараясь избавиться от этого моментного наваждения, осадка от столь странных, неправильных, как она себя убеждала, ненастоящих, не принадлежащих ей мыслей, произнесла как можно более спокойно:       — В чем дело?       — Не знаю, солнце, — прошептал Джек, тут же, кажется, втянул воздух сквозь плотно стиснутые зубы, похоже, пытаясь справиться с собственными чувствами, причиняющими ему сильную боль. — Мне кажется, ты из-за них вообще не можешь отдохнуть. Мы же не заставляли тебя, может, действительно, лучше хотя бы на немного отказаться от них?       — Наверное… Я не знаю, — Ясмин присела на кровать, склонив голову к груди и медленно закрыв глаза. — Но что мне тогда делать? Каждый день на пляж ходить?       Ходить на пляж. Загорать на шезлонгах. Гулять по берегу, любуясь морем и разговаривая о всесильной водной стихии с ним.       — Просто гулять, мой свет, — возразил мужчина, кое-как скрывая в голосе печаль, когда Ясмин молча трясла головой, усиленно отгоняя вновь неправильные мысли. — А то отдых превращается в обязанность, так не должно быть.       Девушка, томно вздохнув, буквально упав на кровать, на подушку, перевернулась набок, легла спиной к входной двери, лицом — к балкону, с которого лился яркий насыщенно теплый свет, окрашивающий белые стены номера в приятный желтый цвет, почему-то ассоциирующийся у Ясмин с европейской осенью, когда все сочно-зеленое теряет свой оттенок, но цвет еще не болезненный, насыщенный, как поначалу человек не замечает, что начался путь увядания его организма. Можно было бы еще выйти на пляж — вечер не близко, — но слишком много народу, лишнего шуму, да и ранним утром выходить гораздо приятнее, когда солнце еще не такое жгучее, а вода еще не горячая, к тому же, в Ясмин нет ни капли сил выйти из номера, покинуть отель и куда-то еще пойти: сегодня достаточно прошла.       — Я не умею отдыхать, как оказалось, — невесело усмехнулась девушка.       — Меня это поражает, если честно, — признался Джек; на фоне послышался звон — вероятно, рядом кто-то прошел с чашкой. — Ты ведь не трудоголик, Ясмин, а все обстоятельства, из-за которых ты нагружала себя работой — это не то, что ты не умеешь останавливаться, это либо проявление трудолюбия, когда тебе хочется все-таки исполнить пожелания начальства, либо… попытка отвлечься, затушить свои проблемы работой. Это все естественно, Ясмин, однако то, что ты действительно просто не понимаешь, каково это — отдыхать, немного из другого раздела, так скажем, психологии. Солнце, ты должна уметь отдыхать сама, без нас с сыном. В конце концов, вспомни, что было до нашей свадьбы, до рождения Гуарачи.       Ясмин молчала, ожидая продолжения мысли Джека, смутно понимая, о чем он, но не горя желанием вновь много обсуждать одну и ту же тему бесконечное количество раз, задумчиво провела пальцем вдоль подушки, невесомо коснулась своего горла и тут же отдернула руку, нахмурившись. Муж, понимая, что, наверное, так и не дождется от девушки ответа, хоть какой-нибудь реакции на свои слова, произнес, кажется, чуть улыбнувшись:       — Мы много были вместе, но мы умели быть и порознь, более того, мы прекрасно себя чувствовали, когда между нами были километры. Почему сейчас по-другому? Разве дело только в сыне, который тебя тянет к себе? Ясмин, может быть, есть что-то, что мне все-таки нужно знать, что-то помимо твоего эмоционального выгорания?       А его жена все молчала, будто и не дышала, боялась моргать, потому что в глубине души шевелилось что-то неправильно живое, к ее ужасу, настоящее, и это существо, от которого почему-то исходило так много тепла, в то же время которое ранило ее больше, чем всякое оружие, наполняло ее голову мыслями, миллионом мыслей, не связанных друг с другом, противоречивых, диких, неправильных, неестественных, невероятно давящих на Ясмин, рукой искусного мастера вытачивающих силуэт одного-единственного человека. Сколько воды лилось на этот рельеф, какой огонь пылал, с какой силой ударяли молотом по бездушному камню, но сломать выточенную чем-то высшим долговязую фигуру широкоплечего мужчины, смотрящего вперед с многолетней усталостью и в то же время так, будто наблюдаешь за бурной реакцией кислоты, тут же поднимающей пламя до небес, за толстым, почти непрозрачным стеклом, не удавалось. Это заставляло девушку, прижимаясь пылающим лицом к холодной подушке, дрожать, смотреть диким взглядом в одну точку, чтобы только даже на миг не предстал перед ней его мрачный образ, именно того, кем он является сейчас, а не строгого мужчины, восемь лет назад поцеловавшего Ясмин и восемь лет назад ее покинувшего.       — Ясмин, поговори со мной, — нежный шепот из мобильного. — Я прошу тебя, мой свет, скажи хоть слово. Ты знаешь, что с тобой происходит?       Море. Море. Море. Море. Она тонет в треклятом море.              Вздрогнула, когда вдруг раздался ненастойчивый стук в дверь. Ясмин машинально отстранила телефон от себя и прикрыла динамик, кинув небрежное: «Входите»; было стойкое ощущение, что горничные ждали, когда девушка будет говорить по телефону с мужем, ведь чуть ли не каждый день на протяжении всей недели они заглядывали именно во время их разговора, к чему, похоже, привык даже Джек, хоть каждый раз спрашивал:       — Горничные?       — Да, — тихо ответила Ясмин, слыша скрип входной двери.       — Пожалуйста, скажи мне, что ты сама чувствуешь, Ясмин. Мы убедили тебя с Каролиной, что тебя вымотала работа, но, быть может, — почти бесшумные, однако удивительно тяжелые, медленные шаги позади девушки, — есть нечто, что гораздо больше влияет на тебя, из-за чего ты не хотела покидать Сан-Паулу и расставаться с нами? Я… — у Ясмин мелькнула мысль, что отчего-то не слышен дребезг колесиков тележки, с которой приходят горничные, но не поворачивалась, продолжая слушать своего мужа. — Свет мой, я уже не знаю, что думать, правда; мне безумно хочется тебе помочь, но ты говоришь только об экскурсиях и о том, как тебе хочется домой. — Шаги медленнее, тише, словно прошедшая горничная воспаряет в воздухе; Ясмин даже попыталась себе это представить, но даже для воображения ее не хватало. — Мне кажется, я что-то упускаю… Может быть, — замолк шаг, перед кроватью вдруг показались длинные ноги в черных брюках в еле видную тонкую серую полоску, — нам не стоило тебя отправлять… — подняла голову, чтобы лицезреть, кто так грубо пренебрегает униформой отеля.              Вскочила, отпрянула назад, зачем-то запахнув ворот платья, хоть тот не был расстегнут, не успев почувствовать, как бешено забилось, задохнулось испуганное сердце, больно ударившись о ребра, сжались легкие до еле слышного треска, чтобы затем тут же резко вздуться, следуя потребности организма в огромном количестве кислорода, в голову больно ударили молотом, тем самым, что должен был разбить рельеф утонченной фигуры, вместе с тем становившийся лишь тверже, прочнее, словно все попытки его сломать приводили к обратному результату. Сжимая в трясущейся руке телефон с не зажатым предусмотрительно динамиком, Ясмин, испытывая вроде удивление, а вроде и животный страх, не смея сдержать в себе все то, что была вынуждена глотать, пока Джек уговаривал ее все рассказать, громко воскликнула:       — Зейн?!              — Я не хотел вас напугать, — от неожиданности вскрика девушки мужчина сам отшатнулся назад, пытаясь сохранить спокойствие в голосе и равнодушие, хоть было еще неизвестно, кто из них двоих напугался больше.       — Что? Ясмин? — раздалось громкое, взволнованное из трубки, так сильно сжимаемой женской рукой, что, кажется, без особых усилий тонкие пальцы раздавят мобильный на мелкие осколки. — Какой Зейн?       Ясмин, уже ничего не соображая, продолжая смотреть, впиваться взглядом в темные глаза Зейна, стоящего на довольно безопасном от нее расстоянии, почти что возле балкона, одетого, как удивительно быстро успела подметить девушка, в очень легкую, почти полупрозрачную, но все еще темную рубашку, пущенную поверх брюк, быстро прижала телефон к уху и проговорила, уже не следя за своей интонацией:       — Зейн пришел. Я думала, это го…       — Ты где? Почему Зейн оказался рядом? — похоже, без возмущения, без ревности, лишь с неподдельным волнением спросил Джек, судя по тому, как у него на фоне все смолкло, уйдя в сторону от своих коллег.       — Я в отеле. Милый, — но он не успел скрыть, как что-то прорезало его насквозь от этого обычного слова, как на миг сморщился, неприязненно скривил губ, бросив мимолетный взгляд в сторону, словно тут же приведя себя в порядок, уже спокойно, склонив голову набок, посмотрел на Ясмин, не смеющую отвести взгляда от его чернеющих глаз, — это нелепость.       — Все в порядке? — настороженно спросил муж. — Какая нелепость? Что произошло, Ясмин?       — Это все Каролина и Си… — сжала телефон крепче, чувствуя, как внутри одна за другой рвутся струны изящного музыкального инструмента, как становится громче дыхание, утяжеляется, словно Ясмин долго бежала до этого, как быстрее бьется сердце, разрывающееся от этого ужаса, в один момент его настигшего.       Зажмурилась:       — Я попозже тебе перезвоню, прости, пожалуйста.              Не дослушав Джека, явно не ставшего прощаться в ответ, откинула телефон в сторону, на подушки, спустя секунд десять открыла глаза, не подозревая, как сильно покраснели белки от полопавшихся по краям мелких сосудиков, как неестественно то сужается, то расширяется зрачок, как трепещут влажные ресницы от беспричинного волнения, лихорадочно бьющего Ясмин изнутри. Зейн все смотрел нее, смотрел, со странной, слабой жадностью блуждая взглядом по ее лицу, до сих пор бело-алому, какого-то болезненного оттенка, отчего губы девушки казались полнее, ярче, отчего глаза будто воспылали зеленым ядовитым пламенем, и каждая родинка, каждая волосинка, каждая ямочка выделялись, словно все то недоброе, что происходило с несчастной, стремилось подчеркнуть ее воспаленную красоту, это дикое очарование, наглую, жадную до внимания привлекательность. Видя ответ на свой вопрос, Ясмин постепенно теряла связь не только с внешним миром, но и с самой собой, когда внутри все дрожало, извивалось, что-то глубинное, отвратительное, ненавистное, стремилось наружу, желало, чтобы девушка выпрямилась, показывая свою грудь, чуть подняла голову, смотря не высокомерно, но уверенно, положила руки на свои бедра, чтобы его взгляд притянулся к ним, чтобы блуждал по завораживающему своей красотой телу; на это ужасное чувство, на эти неправильные желания находилась одна и только одна сила.       Гнев. Презрение. Ненависть.       — Зачем вы пришли? — срывающимся голосом прошептала Ясмин, делая небольшой шаг к так и стоящему у балкона Зейну.       — Я не знал, что вы говорите с мужем, — произнес он спокойно, видимо, еще не совершенно понимая, какого эффекта добился одним своим взглядом. — Я бы не…       — Что «вы бы не»? — перебила девушка, не повышая голоса, выставив открытую ладонь. — Не приходили бы ко мне? Не стучались бы? Чтобы вы не сделали, Зейн Аль-Аббас?       Она, воспринимающая сейчас все несколько острее обычного, уловила, как он нервно сглотнул, но с места не сдвинулся, хоть в следующий момент Ясмин сделала еще шаг к нему навстречу.       — Вы видели, что я говорю по телефону, вы видели, что раз я лежу, то не в состоянии даже повернуться к тому, кто пришел, но нет, — прищурилась, — вы прошли вперед, вы требовательно встали передо мной, опять желая, чтобы я подчинилась вам, — выставила указательный палец, резко махнула в воздухе вперед, будто забивая им гвозди, что-то со всей силы ударяя, — и только вам, — не сдержалась: ткнула пальцем в широкую грудь, как пробила клетку маленькой пулей, из-за чего мужчина, конечно, от неожиданности, пошатнулся, но устоял на месте, продолжая сохранять молчание, смотреть в глаза Ясмин слишком тяжелым, мутным взглядом. — Потому что вам плевать на других. Вам вообще все равно, что происходит вокруг вас, а самое главное, Зейн, — ваше безразличие к чувствам других.       Вырвалось что-то личное, почувствовали оба, но девушка уже не могла себя остановить, насильно подогревая в себе огонь ненависти к мужчине, хоть, конечно, в ней просто не могло жить этого чувства, ни сейчас, ни тогда, восемь лет назад.       — Да, ваши чувства для вас всегда в приоритете, ваше мнение в приоритете, если вы что-то решили, вас уже ничего не остановит, даже чувства других для вас пыль.       — Ясмин, — наконец произнес Зейн, — вы неправы, Ясмин.       Пухлые губы скривились в злой ухмылке, с них словно потек яд, когда девушка, кивнув мужчине в самом неправдоподобном согласии, проговорила:       — Значит, мы с Джеком были особенные, да?       Уже что-то безумно личное, но это личное и касается только и только их, даже Джек не имеет права быть замешанным в этом, потому что это не он и Ясмин находится в восьмилетней ссоре с Зейном, нет, только она с ним. Джека даже можно понять: он злился на Зейна, но обижаться не мог — в конце концов, тот настоял на том, чтобы Ясмин была с ним, и подобное чувствовал бы на его месте каждый. А вот судьба девушки решилась неправильно.       Неправильно?..              — Вы все-таки обижаетесь на меня, — со странной интонацией произнес Зейн, позволяя быть Ясмин опасно близко к себе.       — Неправильный вывод, — сжала кулаки, — неправильный. Бог простит вас, как я вас простила, но разве спустя столько лет вы так и не поняли, что не имели права так поступать?       — Как, Ясмин? — в его голосе проскочила какая-то мягкость, опасно граничащая с нежностью, но девушку это, даже отдаленно не напоминающее снисходительность, только еще больше растравило, словно гладят загнанную скотину перед тем, как вспороть ей брюхо.       — Как? — она говорила все тише, словно гнев тушил ее голос. — Распоряжаться моей судьбой за меня. Я не просила вас. Отдавать меня Джеку, который на тот момент был только другом. Да кто вы вообще такой? — последние слова Ясмин произнесла одними губами.       — Судя по всему, — спокойное, снова мягкое, — я поступил правильно. Вы обрели счастье с любимым человеком, отчасти — благодаря мне, разве за это… не благодарят обычно?              Тихое потрескивание вокруг горы, еле слышное бурление, шипение чего-то внутри этого каменного изваяния, дрожат деревья, но не звучит шелест листвы, замерли все животные, испуганно прислушиваясь к природе и к самим себе — все предчувствует, как что-то происходит в самой горе, ждет беды, грохота, хаоса, все понимает, что совсем скоро настанет нечто ужасное, случится неминуемое, все понимает, и лишь один человек, выбравшийся из чащи леса, не чувствует эти вибрации в земле, этой странной тишины, спокойно идет под удивленные звериные взгляды к горе, не ожидает чего-то страшного. Не ожидает, что вот-вот разверзнется вулкан.       Ясмин, будто не веря, покачала головой, всматриваясь в глаза мужчины, не отходящего от нее, в момент ярости выглядящей восхитительно, как древнегреческая богиня, как Афина, что готовится поразить своей стрелой самого сложного противника, или Эрида, белая, в легком платье, с распущенными волосами, струящимися по ее округлым плечам, из-за чего еще больше она была похожа на античную статую прекрасной богини, которой когда-то поклонялись тысячи людей и до сих пор миллионы благоговеют перед невообразимой ее красотой. Глупые люди, какие же глупые люди, как не чувствуют, как не понимают, что внутри прекрасной скульптуры заложена бомба; уже идет отчет, и в ближайшее время весь музей со всеми посетителями и служащими подлетит от взрыва огромного масштаба.       Девушка вдруг улыбнулась, заведя волосы со лба назад, смотря в глаза Зейна, даже еле слышно усмехнулась, произнесла тихо, с такой интонацией, что вовсе не подходила улыбке на лице:       — Благодарят? Я вам «спасибо» должна сказать?       Людям запрещают касаться статуи. И это даже связано не с тем, что даже от одного того, если человек легонько притронется к пальцам богини, сработает механизм, запустивший бомбу раньше таймера, что-то гораздо глубже, страннее…       — Ясмин, я не это имел в виду… — осторожное, мягкое; так человек, находящийся рядом с бомбой, пытается не дышать даже на нее, хоть прекрасно понимает, что взрывное устройство сработает не от этого.       Миг — больной удар в грудь раскрытой ладонью, пошатнувший, заставивший на миг скривиться от неприятного ощущения в грудной клетке; Зейн хотел поймать ее руку, но не стал, позволил ей со всей силы ударить его в грудь, даже наверное, и не понимая, что признает, как заслужил подобное, не дал себе отвести взгляд от ее лица, бледного, с горящими глазами, где пылает алый огонь, ведь, удивительно, это пламя — предупреждение о разливающемся море.       — Мне все равно, что вы имели в виду, — прошептала она, приблизившись еще к его лицу, оставляя между ними жалкие сантиметры. — Вы даже не представляете, как сильно вы мне надоели.       Ее организм неосознанно старался причинить Зейну боль, ведь ни свои мысли, ни свой язык Ясмин не контролировала, это нечто внутри нее стремилось ранить его как можно сильнее, чтобы уже не зажило, чтобы продолжало кровоточить, как не рубцуется рана девушки на сильном сердце, кажется, уже охваченном любовью к другому. И словно мало ему было тех страданий, с которыми он живет все восемь лет, словно может зажить рана на душе, когда почти каждую ночь снится один и тот человек, смеется, танцует, поет, кричит, как сильно тебя любит, умирает с улыбкой на губах, когда все восемь лет ты ищешь в прохожих лишь одного, кому радовалось твое сердце, когда блуждаешь по Сеферу, надеясь однажды застать его, этого человека, у себя, когда пытаешься заглушить муки то алкоголем, то командировками, то другими женщинами, громко на тебе стонущими, выкрикивающими твое имя, хоть стоит им опустить голову и посмотреть на тебя — увидишь лишь одно лицо, застрявшее в твоей голове, эти ярко-зеленые глаза, эту счастливую улыбку, услышишь лишь один голос, ласково протягивающий с разной интонацией твое имя.       Как сильно вы мне надоели.       Снова удар в грудь, еще сильнее прежнего, все так же ладонью, может быть, оттого что кулаком наверняка будет чересчур больно; Зейн прижался спиной к стеклянной двери балкона, смотря на свою богиню, решившую не прерываться и ударившей еще раз, только другой рукой.       — Каждое ваше появление в моей жизни, — прошептала Ясмин, впиваясь взглядом в глаза мужчины, безмолвно принимающего удары, — это черная полоса, вы, кроме мук и чертовых мыслей, ничего и не приносите.       Еще удар, чуть пониже, в солнечное сплетение, но послабее.       — Вы умеете только мучить…       Еще удар, и еще, и еще.       — …И больше ничего. Вы…       Удар.       — …Эгоистичный кусок дерьма.       Удар.       — Я вас знать не хотела бы.       Удар, когда вдруг дрогнул голос.       — Вы появляетесь в моей жизни и все портите.       Еще удар, а в глазах застыла вызванная пламенем вода.       — Из-за вас я страдаю, вы одним своим присутствием…       Удар, судорожный громкий вдох, вспоровший то небольшое пространство между ними.       — …Причиняете мне боль. Мне больно видеть вас, а вы…       Она вдруг отстранилась, оттолкнувшись от его груди, прижала ладони ко рту, крепко зажмурившись, отвернувшись от мужчины на несколько мгновений, чтобы вновь к нему приблизиться, когда по щекам проводят раскаленными лезвиями, текут треклятые слезы, которые она не смогла сдержать, спрятать, которые молили о том, чтобы наконец появиться, потому что гораздо тяжелее не плакать, когда тебя внутри разрывает на куски, чем в голос рыдать. И она снова ударила его в грудь, одну руку продолжая прижимать к лицу, быстро приобретающему алый оттенок, смотря в его глаза и не думая уже о том, что надо прятать слабость перед ним, потому что собственная боль затмевала взор, единственное, на что было способно тело — продолжать бить мужчину.       — Вы появляетесь и все переворачиваете. Зачем? Зачем вы это делаете? Почему вы не можете оставить меня в покое? Почему я не могу оставить вас в покое?       Снова удар, но ладонь осталась на его широкой грудь, за которой бешено билось в агонии сердце, полное отчаяния, пальцы сжали тонкую ткань рубашки, невольно потянули вниз, не пытаясь добиться того, чтобы мужчина приближался, но толкая его на это.       На затворках сознания билась мысль, чтобы она перестала так перед ним унижаться, но тело было слишком слабо, оно хотело выразить все чувства, с которыми сердцу приходилось оставаться наедине. По щекам бежала лава, как плакала богиня кровавыми слезами, всевластная богиня, не знающая, как ей быть, готовая пронзить себя же стрелой, чтобы только не чувствовать эти муки.              — Зейн… — прошептала она, ударив снова и снова вцепившись в тонкую ткань рубашки, не контролируя себя, ничего уже не понимая, резко прижалась к груди лбом, почти и головой ударив в нее. — Боже, Зейн…              Позволила дрожащим рукам осторожно коснуться спины, скользнуть по позвоночнику, по лопаткам, позволила ему, сгустку из света и мрака, находящихся в непрерывной борьбе все его пятьдесят лет, мягко привлечь к себе, когда прижалась щекой к широкой горячей груди, почувствовав, как чужое тепло самовольно стремится к ней, окутывает, неосознанно, подняв руки, чуть обняла крепкий торс, ощущая, как его руки ласково скользят по ее растрепанным волосам, гладят плечи и спину, как к ней с таким же желанием прижимается мужское тело, впитывая в себе быстрое биение его сердца, полного лишь одной болью, болью за нее одну. Одна рука вдруг отстранилась, но в следующий же миг нежно еле ощутимо дрожащие пальцы вытерли с горящих щек слезы, эту лаву, эту кровь, эти следы от лезвий, хоть большая часть из них осталась на тонкой черной ткани рубашки, в таком положении обтягивающей мужской торс, подчеркивая, какая широкая у него грудь, какой пресс, как с годами не исчезла в этом теле та сила, перед которой преклонялись все. Полностью станут седыми волосы, появится множество морщин на красивом лице, ревматизм тронет руки и ноги, темные вены вздуются чрез тонкую кожу, теряющую свою эластичность, но в нем всегда будет эта неизвестная сила, не только поддерживающая его тело в отличной форме, но и то, что есть внутри него. Она вдыхала эту силу, прижимаясь щекой к груди, не понимая, как сильно нуждается в его объятьях, чтобы он постоянно гладил ее плечи, касался волос, положив подбородок на ее темя, наверное, закрыв глаза, ведь разве они оба не чувствуют, как им… хорошо?       Хорошо? Почему она не может отступить, почему все обнимает его, отчаянно жмется к нему, как маленький котенок, не замечая, гладит сама его по спине, хоть почти до истерики из них двоих дошел явно не он, с наслаждением вдыхает аромат его одеколона, к странному счастью, не сменившегося за эти восемь лет, и больше не плачет? Он вытер ее слезы, и больше не пролилось ни одной, хоть ей сейчас было все равно, как себя поведет ее организм, сколько еще она будет рыдать — ничто не сдерживало ее, а слезы больше не шли. А он ведь понимал это хотя бы в глубине души, воспаленное плавилось в его голове, что он смог ее успокоить, смог сделать так, чтобы больше она не плакала, потому что, оказалось, невыносимо видеть даже стоящие, еще не пролившиеся в глазах слезы, это ранит сильнее, чем разлука с ней, такой важной; от ее ударов болела грудь, вероятно, там останется несколько быстро проходящих синяков, но это и неважно — он готов под нож в ее руке лечь, если благодаря этому она успокоится, если будет возможность так стоять с ней, обнимать ее хрупкое тело, прижимать к себе, слушать биение ее взволнованного сердца и громкое дыхание, вдыхать с ее волос будто родной аромат.       На казнь завтра, если за смерть ему позволят вновь обнять ее.       А правильны ли эти объятья?       Имеют ли они право обниматься, пока там, в Сан-Паулу, вдали от всех сидит Джек, сжимая телефон в руках, послушно ждет звонка своей жены?              Да, ведь в этом нет ничего особенного. Просто объятья. Так ведь?              В реальности текли минуты, пока для них секунды испуганно застывали в воздухе, скапливались на кончиках дрожащих пальцев, что с неправильной лаской скользят по спине, по волосам, по талии, осторожно касаются плеч, шеи, щеки, почти жадно глотались, когда с губ стекало ровное дыхание, когда внутри, казалось бы, все было спокойно, равномерно вздымались легкие, не было тяжести в животе, и только сердце не могло понять, в каком ритме ему биться, то ускорялось, будто бабочка трепыхается в клетке, то замедлялось, становилось громче, как бушует град в летнюю пору или расходится протяжная вибрация по земле от жерла вулкана, тише. И они оба чувствовали это, не осознавали, как сами прислушиваются к сердцу друг друга, чье биение из-за тишины в номере было хорошо различимо, все продолжали обниматься, хоть в этом, кажется, больше не было нужды.                     Почти мелодичный стук в дверь и следующее за ним мягкое: «Уборка номеров».       Достаточно для того, чтобы заставить их тут же отшатнуться друг от друга, чуть ли не в противоположные углы комнаты броситься, смутно понимая, как не хочется сейчас отступать друг от друга, разрывать эти, оказывается, такие нужные объятья, как тянется что-то внутри друг к другу, из-за чего их руки вдруг в воздухе зацепились, словно витиеватая сережка за вязаную ткань, пальцы скользнули по запястьям, по ладони, оставляя за собой пылающий след, наконец отстранились, отпустили друг друга, напоследок слишком красноречиво придержав. Смотря на пылающее странным рыжим солнце в чуть прищуренных глазах, где почти ритмично, будто в унисон с биением сердца пульсировал зрачок, Ясмин, отойдя еще зачем-то шаг назад, громко проговорила, хоть голос отчего-то был осипшим, упавшим:       — Входите.       В тот же момент, как открылась дверь и две шустрые горничные с неизменно яркими улыбками прошли в номер, закатывая тележку, Зейн, громко выдохнув, на каблуках развернулся и быстро ушел прочь из комнаты, не сказав ни слова, ничего не бросив даже на прощание. Девушка, постояв на одном месте с минуту, продолжая смотреть на предусмотрительно закрытую горничными дверь, словно чего-то ожидая, хоть, понятно, ничего не могло произойти, не желая мешать девушкам, снова села на кровать, скрестив ноги под собой, протянулась к телефону и вновь набрала Джека.              — Привет, — слабо улыбнулась она, поправляя ворот платья.       — Все хорошо, мое солнце? — ласково спросил муж.       — Так получилось, что Синди и Зейн, — Ясмин не особенно умело избежала ответа на этот вопрос, — тоже сейчас в Палермо. Б* тут будет проездом, вечеринку вроде бы устраивает, так что они остановились ненадолго.       — Синди? — удивился Джек, словно и не услышал второе имя. — Это хорошо, — в голосе послышалась искренняя радость. — Мы так давно не виделись, с рождения же сына да? Ой, хорошо, — кажется, он улыбнулся. — Ну, как она? С ней все в порядке?       Ясмин убрала мешающие взору волосы назад, взглянув на горничных, хлопотливо убирающих невидимую пыль с тумб и шкафов, почувствовала, как улыбка стала шире, но потеряла в своей яркости: говорят, такой эффект достигается только за счет того, что в глазах нет того же самого чувства, желающего показаться в губах. Думая о том, какой ее муж милый, интересуется делами Синди, волнуется о Ясмин, даже не спрашивает о том, что с Зейном, с которым девушка обнималась несколько минут назад, которому сказала столько гадостей, которого побила, хоть тот ни слова против не сказал, даже не дал понять никак, что ей не стоило этого делать, который молча принимал все удары — и физические, и моральные — от Ясмин, к кому зачем-то же приходил, думая обо всем этом, девушка рассматривала свой рыжий браслет из гелиолитов, свое обручальное кольцо, уже по странной привычке носимое на среднем пальце.       И даже в такие моменты, как сейчас, когда слезы текут по щекам, ее улыбка озаряет все кругом, дарит свет не заслужившим этого людям.       Солнце во время дождя светит особенно ярко.       — У Синди все хорошо.              Ясмин, оперевшись о белую ограду одной рукой, другой мягко касаясь темно-зеленых листьев дерева, растущего совсем близко к отелю, слушая мелодичные всплески воды в бассейне позади нее и веселые голоса людей, решивших в столь поздний час поплавать, смотрела вдаль, на сгущающуюся у горизонта темноту, где уже совсем нельзя было отделить море от неба; сердце билось медленно, тихо, спокойно, но, странно, довольно различимо, даже полная грудь чуть вздрагивала при каждом будто ленивом ударе, но девушка перестала обращать на это внимание.       «Я живу там, где нет моря. Я не думаю о море. Но, оказавшись на берегу, понимаю всю силу водной стихии».       Кто-то позвал ее поплавать, думая, что она также пришла к бассейну, а не просто вышла на свежий воздух, но девушка вежливо отказалась, попытавшись даже улыбнуться, чтобы совсем уж не было некомфортно тому, кто ее осторожно пригласил. Ясмин взглянула вновь на бассейн, на голубоватую воду, красиво переливающуюся при внутренней подсветке, не думая о том, чтобы поплавать, но залюбовавшись желтыми бликами на воде, отвернулась снова, признавая, что она во всех своих воплощениях прекрасна, однако с красотой моря не стоит даже рисковать соревноваться…       Вдруг девушку легко тронули за плечо, от чего она вздрогнула, но не обернулась, зная, что к ней не мог подойти так никто другой.       — Привет, звездочка, — Синди, улыбнувшись, заглянув в глаза Ясмин. — Извини, что так поздно, но я не могла прийти раньше: сегодня вместе с менеджером надо было встретиться с «одними людьми». Что случилось, давай, рассказывай.       Девушка, запрещая себе медлить, размышлять над тем, как и что сказать, зная, что тогда слова могут потерять искренность, из-за чего разговор с подругой получится пустым, не имеющим смысла, произнесла, все так же в прищуре смотря вдаль:       — Это насчет Зейна. Он сегодня зачем-то пришел ко мне… — поморщилась, — когда я с Джеком по телефону говорила.       Синди помолчала секунд десять, то ли ожидая еще слова от Ясмин, то ли думая над ответом, затем проговорила осторожно:       — И теперь Джек знает, что вы вместе здесь?       Девушке не понравилась формулировка, но, промолчав насчет этого, сказала спокойно, передернув плечами:       — Знает. Он никак не отреагировал на это. Лишь… — тяжело вздохнула, — попросил в конце, чтобы «если что» я ему обязательно позвонила. Я думаю, Джек про то, что, если мне станет некомфортно рядом с Зейном, он закажет билеты и я полечу в другую страну.       — Какой он у тебя зайка, — искренне умилилась Синди.       — Ты не знаешь, зачем Зейн приходил ко мне? — спросила Ясмин, почему-то чувствуя слабую боль от понимания, какой ее муж нежный, заботливый и добрый. — Может, говорил что-то?       — А… вы не поговорили? — удивленно спросила Синди.       — Насчет чего? — нахмурилась девушка. — Я высказала ему в лицо о том, что он вообще за человек, а потом…       Вдруг что-то пронзило ее тело насквозь; Ясмин вздрогнула, резко зажмурившись, слишком опрометчиво из-за внимательно смотрящей на нее Синди, тут же выпрямилась, медленно открыла глаза и уже с почти пугающим спокойствием взглянула на свою подругу, напряженно ожидающей, что же произошло потом.       — …Он быстро ушел, чтобы я могла договорить с Джеком, — бесстрастно закончила.       — Неправда же, — возмутилась девушка. — Что произошло? Вы опять поссорились?       — Да, — слишком быстро согласилась на предположение Синди Ясмин, отворачиваясь к морю, отчаянно нуждаясь, чтобы прохладный ночной ветер остудил огни в ее щеках.       — Нет, — тут же сказала подруга, небольно сжав плечо девушки и мягко, осторожно вновь развернув к себе, желая говорить с ней и смотреть при этом в ее глаза; «Глаза ведь не умеют врать», — пронеслось в голове Ясмин, прищурившейся, спрятавшей свое увядающее зеленое поле, освещенное закатным солнцем, за пышными ресницами. — Что-то другое было, я же вижу.       Ясмин устало закатила глаза, небрежно махнула рукой, но не Синди, не для того, чтобы показать, как это неважно, как ей не хочется о такой глупости говорить даже, нет — самой себе: «Раз в этом нет ничего особенного и страшного, раз это нормально, то скрывать такую информацию не имеет смысла». Произнесла все так же спокойно, только не глядя на девушку, чувствуя, что отчего-то смотреть ей в глаза будет тяжело:       — Мы обнялись.              Затянувшееся молчание. Стояла, закрыв глаза, сжимая ткань своего платья, кусая губы и дыша слишком резко, громко, хоть отчаянно пыталась скрыть свое из ниоткуда взявшееся волнение, опасно граничащее с паникой, пыталась успокоить сердце, словно нечто внутри нее могло сгустить кровь и заставить этот орган биться медленнее.       Наконец Синди тихо, с нежностью произнесла, видимо, ласково улыбнувшись, коснувшись ее руки:       — Он приходил мириться, Ясмин.              — Мирятся дети, — на манер самого Зейна ответила Ясмин, несмело открывая глаза вновь.       — Хорошо, он приходил уладить проблемы и поговорить с тобой о ваших ссорах и восьмилетних недопониманиях, — не стала настаивать Синди.       — Твоих рук дело? — девушка в прищуре взглянула на подругу.       — Ты так в него не веришь? — улыбнулась Синди, однако не отвечая на ее вопрос. — В конце концов, вы будете жить неподалеку друг от друга какое-то время и постоянно видеться, стоит ли тогда оставлять все так?       — Мне все равно, — пожала плечами Ясмин, скрестив руки на груди, надеясь, что прозвучала достаточно естественно и искренне, что не напоминает подруге маленькую девочку, которая не умеет скрывать свои чувства и так плохо врет.       — Ясмин! — возмутилась та, нахмурившись, сердито скривив губы. — Оба ведете себя как дети. Хватит! У меня острое чувство дежавю, как будто воспитательную беседу провожу со своими детьми, только у одного моего ребеночка уже двухлетний сын растет, а у второго — волосы седые!       Ясмин, стараясь выкинуть из головы тот факт, что они все-таки когда-то говорили о ней, словно можно было ожидать другого, с непринужденным видом пожала плечами:       — Детей не выбирают.       — Почему ты так пытаешься от него отстраниться? — с тяжелым вздохом вдруг тихо спросила Синди. — Неужели ты правда до сих пор не простила его?       Ясмин раздраженно заправила взлохмаченные ветром волосы за уши, порывисто отвернувшись в сторону моря, чувствуя одновременно и злость, ведь почему-то каждый считает своим долгом сказать о том, что она якобы до сих пор на него обижена, и странное подобие смущения, словно девушка спросила что-то неприличное, что не принято обсуждать в обществе, устало вздохнув, терпеливо проговорила:       — Я давно его простила. Никакой обиды нет. Я не пытаюсь отстраниться от него. Будь так, я бы его избегала.       — Почему ты так себя ведешь тогда?       — Да как, — вскипела Ясмин, вновь повернувшись к подруге, — черт возьми?! Не кидаюсь обниматься при встрече, не глажу по головке, никак ласково не зову? Как я себя веду?!       — При каждой вашей встрече ты будто пытаешься себя убедить, что его нет! — ответила Синди, эмоционально взмахнув руками. — Я же вижу, стараешься не смотреть на него, не говорить с ним, даже когда он сам к тебе обращается.       — Это не так, — презрительно скривила губы Ясмин, уже не понимая, как выдавливает из себя неестественное, ненастоящее, как врет, будто по привычке.       Синди, удивительно, на полминуты вновь замолкла, похоже, тоже смотря куда-то вдаль, может быть, даже в одну точку, куда глядела и ее подруга, нервно сжимающая свои предплечья, изо всех сил старающаяся дышать ровно и тихо, надеясь, что биение сердца, постоянно желающего стучать быстрее и громче, невозможно услышать другим. Затем же совершенно спокойно Синди произнесла:       — Когда ты говорила, что высказала ему все, что о нем думаешь, ты имела в виду, что накричала на него?       — Нет, — Ясмин мотнула головой. — Я говорила очень тихо.       — Значит, просто сильно обругала? Не могла же ты начать говорить о его настоящих недостатках, что он, например, скрытен и мнителен?       — Нет, — лаконично ответила девушка, вспоминая, что шипела тогда в лицо Зейну, в чем обвиняла и какими злыми выражениями разбрасывалась.       Ясмин ждала, что Синди попросит поделиться с ней, что такого наговорила она мужчине, однако та промолчала, что сперва вырвало из горла девушки облегченный выдох, а затем надавило на грудь: «Она поняла». Синди, хоть и была моделью, опровергала один из самых распространенных стереотипов о тех, кто ходит по подиуму и попадает на главные страницы модных журналов: девушка была очень проницательной и умной, потому не оставалось даже сомнений, что она прекрасно поняла: Ясмин просто очень сильно нагрубила Зейну и оскорбила его. Наверное, такому чуткому человеку, как Синди, было даже понятно, почему после этого они, оказывается, обнялись, что до сих пор в полной мере не могла осознать сама Ясмин.              Вдруг Синди улыбнулась, из-за чего ее подруга даже удивленно выгнула брови, вовсе не ожидая выражения подобных эмоций, особенно после того, как та поняла, что вновь произошло между ее друзьями, произнесла мягко, с толикой веселья:       — А у меня есть для тебя хорошая новость. Постарались с Зейном ради тебя.       Ясмин, понятия не имея, даже не предполагая, о чем говорит девушка, нахмурившись, осторожно проговорила:       — И что это?