Две недели в Палермо

      — Зе-ейн, — протянула Ясмин, зная, какой эффект может оказывать на мужчину одно сладкое звучание его имени из ее зацелованных уст, сжимая воротник ставшей полупрозрачной рубашки, чуть выгибаясь в спине, чтобы приблизить свое лицо к его.       Как жадно познающий все ребенок, девушка неспешно отпустила воротник, чтобы затем почти тут же коснуться пальцами каплей на изгибах мощной шеи, на ярко выделяющемся кадыке, скользнуть к ямке ключиц, чуть надавить, при этом внимательно смотрела в его лицо, с жадностью следила за реакцией на свои недвусмысленные действия, когда касалась его оголенной мокрой кожи. Зейн оставался видимо спокойным, глядел только вперед, продолжая бережно нести Ясмин, которая, впрочем, без особых проблем могла бы пойти и сама, однако не препятствовала мужчине, прижимаясь к его плавно вздымающейся груди, чувствуя себя будто во сне, настолько происходящее казалось нереалистичным, неправдоподобным, словно ребенок рисует сказочный замок с феями. То ли реакции, все тех же эмоций она добивалась от него, проводя ладонью по изгибам шеи, к подбородку, к покрытым полуседой щетиной скулам, гладила, то ли жаждала прикосновений к нему, такому далекому все эти годы, не сдерживалась в своих порывах, позволяя себе ласкать его лицо и шею, то ли все же не могла поверить, что это происходит, наконец происходит, потому убеждала себя, трогая такого реального Зейна, просто несущего ее на руках.       — Ты не ответил, — тихо произнесла Ясмин, вновь спустившись к острым ключицам, к вырезу в рубашке, сквозь который были слабо видны волосы на широкой груди, пытливо вгляделась в его глаза, тут же обратившиеся на нее. — Как ты здесь оказался?       — Не ждешь же ты, Ясмин, — чуть улыбнулся Зейн, — ответа, что я почувствовал, где ты, и приехал сюда? — Уже серьезно, даже с невесомой мрачностью: — Я видел, как ты садилась в машину.       — Дежуришь у окна, наблюдая за входом в отель, на всякий случай? — ухмыльнулась девушка, подняв руку и вдруг зарывшись пальцами в его мокрых волосах, мягко провела, почти завороженно наблюдая за тем, как каждая прядь медленно скользит по ее пальцам и падает с них.       Но Зейн не улыбнулся, продолжая смотреть в глаза Ясмин тяжелым, темным взглядом, вмещающим в себя чрезмерно много, придавливающим девушку, что плавала в своих чувствах, как будто покачивалась на мирных волнах горячего моря, к земле, сказал, однако, с легкой нежностью в голосе:       — Я тогда выходил из отеля, потому что прибыло и мое такси. — Добавил, предупреждая дальнейшие вопросы Ясмин: — Я хотел поехать к морю.       Легкая улыбка коснулась вспухших губ девушки, когда она, мягко проводя пальцами от виска к нижней скуле, произнесла ласково, с придыханием:       — Не спалось?       — Видимо, как и тебе, — черты его лица вновь размягчились, и Зейн отвернулся, аккуратно шагая, чтобы не запнуться и не уронить ее, полностью ему доверяющую, прильнувшую к его груди.       Ясмин нахмурилась, чуть опустив голову, будто что-то на мгновение вспомнив, но тут же, закрыв глаза, вновь улыбнулась, откровенно потерлась щекой о тонкую, влажную ткань, вдыхая оставшийся на рубашке аромат его одеколона. Лишь на миг, жалкий миг прояснело в голове, возник образ другого места, другого мужчины, другой жизни, но либо в ней что-то отогнало эту злостную дымку, либо же сам этот призрак просто растворился в этом мягком тумане чего-то хорошего, сладкого, приятного. Конечно, рядом с ним не могло никого существовать.       Зейн чуть наклонил ее, позволив взять с лавочки оставленный телефон и кошелек, в котором все так же прятался… что? да, браслет, конечно, о котором мужчина не знал, а Ясмин просто забыла, потому даже сейчас мрак вновь обошел их стороной. Будто быстрый кот играется с мышкой, отпустив ее на мгновения, чтобы та почувствовала себя на свободе, счастливой и спасенной.       Они покинули парк, оставив за собой след в виде редких каплей с одежд и волос на сухой земле, Зейн без лишнего шума обогнул совсем чуть приоткрытые ворота, удивительным образом даже не дав холодному металлу коснуться оголенных лодыжек девушки, подошел к стоящей в отдалении машины — такси, на котором он сам приехал сюда.       — А как выследил? — продолжала Ясмин, извиваясь, ластясь к шее, из-за чего мягко терлась щекой о воротник рубашки, потянувшись, коснулась губами его нижней скулы, не понимая, но чувствуя, как он податливо отклоняет голову, чтобы ей было проще целовать.       Мужчина нехотя опустил ее, поставил на ноги, открыв дверь, помог сесть на сидение у противоположного окна и сам сел следом за ней. Таксист, посмотрев в зеркало заднего вида, ни капли не удивившись, кажется, тому, что неожиданно его пассажир вернулся с кем-то еще, что оба были почему-то мокрые, хотя явно в этом озере нельзя свободно купаться, лишь произнес с еле слышной усмешкой:       — Ночной душ rinfrescante?       — Я доплачу за возможное ухудшение вида салона, — серьезно проговорил Зейн, почти незаметно для водителя сжимая дрожащие пальцы Ясмин, вглядывающейся в его лицо с особенным упоением и жадностью.       — Поверьте, синьор, — хмыкнул водитель, заводя машину, — с салоном этой машины случались более ужасные вещи, чем просто acqua di lago.       Только когда автомобиль наконец тронулся, Ясмин, закрыв глаза, будто и забыв о том, что на переднем сидении сидит посторонний человек, склонилась к плечу Зейна, положила тяжелую голову на него, зная, что в следующее мгновение его нежные пальцы коснутся ее щеки, мягко проведут вниз, очерчивая привлекательные, особенно сейчас, скулы.       — Я смог найти твой вызов в одной службе такси, — наконец произнес мужчина негромко, склонив голову к ее, — ты должна понимать, что с моими связями это не составляет труда.       — И как это было? — улыбнулась Ясмин, взглядывая на Зейна снизу вверх. — Ты начал звонить во все фирмы и спрашивать, куда поехала такая-то?       Мужчина неопределенно покачал головой, наверное, признавая, что отчасти так оно и было. Она прищурилась, пододвигаясь к его шее, чтобы с откровенной лаской поцеловать в манящий изгиб, произнесла с хитрой улыбкой:       — Я вызывала такси без адреса, уже потом сказала, куда ехать.       — Думаешь, за таксистами нет слежки? — усмехнулся тихо Зейн. — Он успел зафиксировать у себя, куда тебя повез, потому только его руководству потребовалась информация, сразу отправил.       — А все же я наверняка не единственная девушка, кто в ночи куда-то уезжает, — и провела языком, горячо выдохнув, зная, что от этого действия кожа мужчины покроется мурашками.       — Да, было несколько и в клуб, и в отель, и на чью-то виллу… К озеру ехала лишь одна, — загадочная улыбка блеснула на его губах, заставляя девушку, чуть отстранившуюся для того, чтобы получше на него поглядеть, счастливо улыбнуться ему, так хорошо ее чувствующему.       Ясмин коротко глянула на таксиста, сосредоточенно следящего за дорогой, через зеркало заднего вида, для себя отметила, что пока он не планирует вновь обращаться к ним или зачем-то еще поворачиваться, чуть выпрямившись, быстро спустила руки с плеч на подтянутый торс и пламенно прижалась к губам уже собирающегося было что-то спросить Зейна. Она улыбнулась, когда спустя лишь пару секунд его оцепенения он так же страстно ответил, порывисто подхватив пальцем ее подбородок. Его будто откинуло в другую сторону, из-за чего с влажных губ девушки слетел слишком громкий выдох, пускай его заглушил голос водителя, продолжающего смотреть на дорогу:       — Я надеюсь, с вами все в порядке? Вы знаете, у нас здесь… — помедлил, видимо, подбирая слова на английском, — неспокойно.       — Не стоит волноваться, — бесстрастно произнес мужчина, небрезгливо, аккуратно вытирая губы, слишком умело пряча сбившееся дыхание. — Если вы имеете в виду наш внешний вид, то это… — замялся лишь на мгновение, — казус и ничего более.              Всего лишь казус.       Медленно Зейн перевел взгляд на Ясмин, что, будто подражая ему, отстранилась на приличное расстояние, не стал хмуриться или улыбаться, кривить в раздражении или горечи губы, щуриться, и, наверное, это давило сильнее, чем если бы он просто показал свои эмоции. Девушка буквально ощущала, как через его поры сочится мрак, как вдруг набежавшие в его голову мысли придавили в нем то неугомонное счастье, плескавшееся в нем в унисон с ее чувствами, так резко, так неожиданно, потому и напрягся таксист, быстро взглянувший на отпрянувшую друг от друга пару. Ясмин тихо, судорожно выдохнула, всматриваясь в его глаза, сейчас похожие на в одно мгновение потухшие от струи воды раскаленные угли, зачем-то замотала головой, то ли какой-то своей мысли, то ли тому, что застряло в горле мужчины, что ему бы хотелось высказать и там, у воды, и сейчас, но что никогда не прозвучит, потому что он понимает, в каком состоянии должен находиться человек, чтобы так броситься в воду. Ясмин не думала ни о чем, кроме его чувств, того, что, должно быть, он испытывает, что свершалось в нем, когда он бросался в воду за девушкой, ни секунды не сомневаясь в своем решении, не думая о том, что она сама может подняться из воды, сама выплывет, лишь ощущая в себе стремление спасти ее, несчастную; настолько бледно появилось в ее голове воспоминание о том, что привело ее в ночной парк к озеру, что она даже и не почувствовала этого.       Вновь пододвинулась ближе, тяжело выдохнув, и, не думая, как и что лучше сделать, как-то даже по-детски, с некоторой наивностью и простотой просто обняла его, прижав ладони к его горячему торсу, прислонившись головой к высоко поднявшейся на вдохе груди, закрыла глаза, ощутив, как медленно, но громко, тяжело бьется сердце, за последние несколько дней испытавшее больше, чем за эти годы. Зейн позволил ей обнимать себя где-то полминуты, наверняка видя, как она пододвигается все ближе и ближе, чувствуя, как уже ее бедро касается его, как она жмется к нему, единственному ориентиру в своей жизни, сейчас похожей не то на плотный туман, не то на клубок толстых ниток; затем, ласково, а все же властно обхватив одной рукой ее за талию, отстранил от себя, чтобы тут же впиться вновь в ее губы, продолжая тот разорванный поцелуй.       Из них двоих рассудок больше сохранял мужчина, чувствовали оба, потому что Ясмин за мгновение теряла всякий контроль над собой: обрадованная благосклонностью судьбы, разрешившей ей касаться и целовать Зейна — пускай на самом деле та сохраняла молчание, не гневаясь, но и не отвечая на немые мольбы девушки, — она, смущаясь, жадно скользила руками по торсу, чувствуя подушечками пальцами пресс, которого еще не смела трогать там, в примерочной, давила на грудь, наглея и желая чувствовать его тело даже не под тонкой рубашкой, сжимала его шею, выгибалась вперед, не понимая, как все внутри нее стремится к тому, чтобы он хорошо ощутил ее неподдерживаемую лифом грудь, стянутую тонкой тканью, полупрозрачной, но достаточно плотной для того, чтобы все-таки самые сокровенные изгибы было еще трудно разглядеть. Знала, что чувствовал, слишком хорошо чувствовал, от этого сам с ума сходил, пытался еще прийти в себя — это в своей машине можно отдаваться желаниям, не в такси, не рядом с чужим человеком, — но терял контроль над собой, с глухим, немым ужасом понимал, как его ладонь уже лежит на бедре, как пальцы сжимают соблазнительно пухлое место, что вынуждало Ясмин усиливать напор самой, терять смущение из-за того, кому хотелось подарить все, что было в тебе.              Машина вдруг остановилась — они быстро отстранились, хоть в этот раз и немного, продолжая обнимать друг друга, и Зейн, выглянув из-за кресла, за которым они будто прятались от случайного взгляда таксиста, спросил:       — Что случилось?       — Простите, синьор, синьорина, — проговорил водитель, вдруг открыв дверь автомобиля и выйдя наружу. — В ночную смену дают плохие машины, глохнет постоянно.       — Я добиралась на такой же, — зачем-то подтвердила Ясмин, прожигая Зейна голодным взглядом.       Дождавшись, когда он вновь повернется к ней, жгуче поцеловала, тут же почувствовала, как его большие пальцы жадно надавили на ямочки между бедрами и животом, заставив Ясмин горячо выдохнуть в чуть вспухшие мужские губы, скользнули выше, словно магниты, которые притягивают девушку ближе, выгибают ее навстречу Зейну. Она позволила себе еще больше, чем сходящий с ума мужчина: положила ладони на грудь, сдавила, ощущая линиями жизни выделяющиеся под тонкой рубашкой твердые соски, наполнялась жаром, слетевшим с губ возбужденного мужчины, жадно заглотнула, смутно понимая, как ей нравится происходящее.       Как не хочется ни на секунду отстраняться от него, хочется касаться, постоянно касаться, будто восполнять ту пустоту, в которую он добровольно их погрузил, восполнять каждый день, проведенный вместе, каждое свидание, на которое они должны были сходить, запретные, желанные поцелуи в укромных местах, пожар в его кабинете в бутике, в риаде, дома, в ресторане, под деревьями в парке, в гостиничных номерах — они бы не оставили друг друга в покое, все эти восемь лет были бы наполнены стольким прекрасным и неповторимым, они знали. Где-то в соседнем мире так и есть: они вместе, путешествуют или занимаются делами в Сефере, ходят по магазинам, проводят друг с другом много времени, слишком много; в этом мире Каролина зовет их неразлучниками, они встречаются с Синди на показах, мило общаются и разъезжаются, исследуют каждый уголок планеты, наслаждаясь жизнью и прежде всего друг другом.       Но сейчас им не нужен другой мир. Потому что в этом они и так вместе.              Автомобиль снова тронулся — они даже не сразу услышали, как таксист вернулся и снова сел за руль, все же отсели друг от друга, только чтобы колени соприкасались: они не могли разлучиться ни на мгновение, хотели быть хоть как-то рядом постоянно, не понимая, что было бы проще сохранять спокойствие в присутствии чужого человека, если бы они держались за руки, а не соприкасались коленями. Так велик соблазн тонким пальчикам коснуться ноги, обтянутой мокрыми брюками, пробежаться вдоль стрелки к бедру, когда в это время за реакцией мужчины жадно подглядывали, ловили каждый громкий выдох, буквально впитывали, как он медленно закрывает глаза, откидывает голову назад, откровенно наслаждаясь действиями девушки, что не может сдержать в себе никакие желания. Так велик соблазн чувственно обхватить бедро, сжать, чтобы он чуть прогнулся в спине, все же не сдерживаясь, почти судорожно вдохнул больше воздуха, пытаясь выглядеть спокойным перед водителем, хоть тот и не смотрел на них, а следил уже за дорогой, чтобы он накрыл ладонью ее пальцы, чуть сжал, но не стал отстранять, ведь так сложно противостоять ей, ее ненасытному желанию касаться, касаться его.       Зейн посмотрел на нее, совсем чуть повернув голову, мазнув томным взглядом по ее лицу, в котором так и отразилось это уставшее и одновременно жгучее, ошпаривающее, возбужденное, как тогда, восемь лет назад, в самолете — они ведь до сих пор помнят этот момент, — когда ее рука безвольно упала на его колено, и отразилось во взгляде, что произносилось с наглой ухмылкой.       «Невоспитанная дикарка».       Ясмин расплылась в улыбке, непроизвольно облизнув губы, чем притянула к ним его внимание, сама отклонилась назад, расслабляясь, еще не понимая, что оттого, как она при этом выгнулась в спине, ее грудь поднялась, тонкая ткань натянулась на ней, полной, соблазнительно вздымающейся, обтянула живот, привлекательно округлый у самых бедер, но увидела в глазах разгорающийся пожар. Пожар, в котором Зейн сжигает все правила, все нормы приличия, все свои принципы и моральные, хоть, на самом деле, все это он сжег ровно в тот самый день, два месяца назад, когда они встретились спустя восемь лет разлуки.       Мужчина повел ее руку дальше, вверх по колену, и одновременно с Ясмин, откинувшей голову назад, вновь закрыл глаза; они прогнулись в спине вперед, когда он надавил сильнее, чтобы пальцы Ясмин хорошо чувствовали мышцы его ноги, чтобы их обоих сводила с ума близость ее руки к его паху, когда они не могут позволить себе большее, чтобы приходилось сдерживать стоны, разрывающие грудь и пробивающиеся к горлу. И вновь повел ее пальцы дальше, к колену, вынудил обхватить его, чтобы затем подняться к будоражащему, замереть, упиваясь моментом такой близости.       Не заметили, как подсели еще ближе, соприкоснувшись бедрами, не только коленями, чтобы они еще лучше ощущали друг друга, чтобы в какой-то определенный момент времени, потерявшего всякое значение для них обоих, незаметно пальцы девушки соскользнули с его бедра так, чтобы теперь ее ладонь, покрытая его, покоилась меж их ног. Чувствуя, что этого все еще мало, они буквально прижались друг к другу; ее рука вновь скользнула к коленям, только теперь это сводило с ума еще больше, потому что сейчас его пальцы касались и ее бедра, прикрытого тонкой, мокрой тканью полупрозрачного платья и пляжного халата, давили подушечками. Из-за этого, Ясмин знала, он должен ощущать, насколько мягкие, пухлые ее бедра, как приятно их сжимать, сдавливать, тискать, знала, это сводит его с ума, вынуждает с глухим, еле слышным стоном отклоняться, жадно забирала его громкие выдохи, когда сама она вдруг усиливала напор и сжимала его ногу, тихо мычала от того, как он в ответ на это будто щипал кожу, сдавливал бедро или вдруг заводил руку дальше, ближе к внутренней стороне, чему не могла препятствовать тянущаяся ткань платья девушки.              Автомобиль вновь остановился, но на сей раз таксист, явно выругавшись как-то по-итальянски, не стал выходить, от чего оба, сидящие на задних сидениях автомобиля, почувствовали укол разочарования, лишь пользуясь тем, как водитель зашумел в бардачке, видимо, отыскивая что-то определенное, они позволили себе раз стон гораздо громче тех, что им приходилось сдерживать, пока таксист безмолвно вел машину. Они изогнулись, приблизившись лицом друг к другу, одновременно сильно, но небольно сжали один у другого бедро и громко выдохнули, добиваясь того, чтобы у другого кожа покрылась мурашками, а волосы встали дыбом от этого завораживающего чувства, от возбуждения, все больше овладевающего их телами. Не смогли отстраниться, когда таксист все уладил и автомобиль снова тронулся в путь, прижавшись щекой к щеке, гладили бедра, жадно сжимали, пробегались ласково пальцами, царапали, добиваясь один от другого еще более громкого красноречивого стона, хоть понимали, какой огромный риск быть высаженными, уже даже не думая о правилах — они их уничтожили. Два ненасытных, заигравшихся ребенка с далеко не детскими желаниями, Ясмин все больше поднималась выше бедра, ненавязчиво задевая складки на штанах в паху, от чего Зейн почти дергался, а мужчина — опускался ко внутренней стороне бедра, все ближе к недоступному уголку тела, но оба еще соблюдали какие-никакие приличия, хоть, наверное, за спиной чужого человека такое все еще не совсем хорошо делать.       Такое? Разве они делают что-то незаконное, неприличное, запретное? Разве это не просто добрые ласки — гладить друг друга по ноге, может быть, при этом тихо вздыхать, разве это есть нечто большее? Разве это накопившееся за восемь долгих лет желание овладеть друг другом, следствие всех тех мучительных снов Зейна, что засыпал рядом с какой-то женщиной, чье имя и лицо забывал сразу после того, как она выходила за дверь, снов, где они с Ясмин — замужняя пара, где они счастливы, вместе, потому все, что они делают — безнаказанно, потому они позволяют себе смахивать с рабочего его стола все бумаги, чтобы на краю могла сидеть девушка, пока он в упоении ласкает ее тело? Разве снилось порой самой Ясмин, как ее раздевают его руки, обвитые венами, как каждый участок кожи зацеловывают его губы, мягко прижимают, оттягивают, разве списывала она это, просыпаясь утром, на то, что во сне все звучало искривленно, что на самом деле это был… это был…       Кто это был? Это… Точно, это был ее муж Джек.              — Кто меня проклял?! — экспрессивно всплеснул руками таксист и с размаху ударил по рулю, когда машина в третий раз заглохла.       Он резко обернулся к своим пассажирам, видимо, всюду носящим с собой неудачу, но те очнулись, только стоило автомобилю издать какой-то лязгающий звук, неприятно ударивший по ушам, выпрямились, хоть руки продолжали находиться на бедрах и даже гладить их плавными, почти ритмичными движениями, на что таксист, слишком занятый своей проблемой, не обратил внимания, произнес быстро на английском, от волнения спутав произношение нескольких слов:       — Извините, прошу, мне нужно позвонить, я постараюсь как можно быстрее решить это.       — Не беспокойтесь, — ответила на сейчас раз Ясмин, подражая манере речи Зейна, хоть ей не удавалось прятать тяжелое дыхание. — Все нормально.       И он выскочил из машины.              Они проследили в окно, как таксист идет назад, обходит машину, по пути нервно набирая, видимо, какой-то номер, приближается к багажнику, и, только когда он скрылся из их поля зрения, они, до сих пор сохраняющие молчание, повернулись друг другу. Ясмин вгляделась в горящие в темноте тем самым огнем, что стремился вырваться из их слабых тел, глазам, скользнула по родным чертам лица, по острым скулам, впалым щекам, потрескавшимся, чуть вспухшим, приоткрытым губам, с которых плавно стекало горячее дыхание, кутающее их обоих в сладких объятьях, душащее, но дарящее невесомое счастье, давящее им на виски, смущающее, распаляющее. Девушка опустила взгляд, посмотрев на широкую ладонь, что медленно мазнула по ее бедру, погладила в нежном и несколько жадном жесте, не царапая, но сжимая достаточно сильно, чтобы Ясмин вновь прогнулась в спине, сходя с ума и от ощущения его пальцев на своей ноге, и от понимания, что происходит в голове и в сердце Зейна, когда он сжимает ее пухлое бедро. Все ее тело молило о том, чтобы мужчина не смел прекращать, потому буквально из груди вырвался протяжный, неслышный стон, игриво утянувший за собой и его жаркий, полный желания выдох, призывающий к действию, будто подстегивающий девушку, сейчас воспринимающую все гораздо более остро, реагирующую даже на выдох мужчины, как если бы ее поцеловали, сжали в нетерпеливом, жгучем жесте грудь, недвусмысленно надавили на низ живота. Поэтому тело стонало, не ощущая этого на самом деле, молило о том, чтобы прекратилась эта пытка, чтобы наконец ее руки, ее грудь, ее живот ощутили все то, что хотело вылиться на нее вместе с горячим дыханием возбужденного мужчины.       И Зейн с готовностью подхватил ее бедра, крепко сжал, когда Ясмин быстро и ловко, вскочив с места, перемахнула ногу через мужчину, сев на его колени, которые тот тут же сомкнул, чтобы девушка не упала, притянул за ягодицы ближе к себе, чтобы животом прижалась к его торсу, чтобы на мгновение, приятное, сладкое, ее пышная грудь соприкоснулась с его лицом, от чего она сперва смутилась. Но тут же возбуждение вновь завладело всем ее нутром, так что это смущение быстро сошло с нее, растворилось в горячем выдохе, который они подарили друг другу перед тем, как пламенно прижаться губами.       Ясмин, ощущая почти под ягодицам все то желание, которое стремилось выплеснуться из мужчины, обхватила его шею, прижалась грудью к его, чувствуя кожей под тонкой тканью твердые соски, потому зная, что и он, может быть, несколько слабее тоже ощущает эти сокровенные изгибы ее груди, с которой наверняка так хотелось соприкоснуться без этих мешающих тканей, но все что-то останавливало обоих, будто бы счастье и долгожданная близость не окончательно выбили почву из-под их ног. Ясмин целовала жадно, знала, как, должно быть, Зейну, запомнившему, как неуверенно и робко она отвечала на их первый и, тогда казалось, последний поцелуй, трудно воспринимать происходящее как реальность, ведь они оба сейчас просто физически не могут вспомнить, что в эти восемь лет девушка была с другим человеком, который подарил ей сотню и тысячу поцелуев, который научил ее целоваться, потому так умело она делает это сейчас. Но нет, никого не существовало до и после него; не вспомнить, не понять было Ясмин в тот момент, что своему мужу она дарила другие поцелуи, что она знает, как нужно целовать Зейна, как он хочет этого, беспрекословно подчиняясь своему желанию растерзать друг друга от страсти в кровь, не оставить ничего, чтобы лишь ошметки чувств развеялись по ветру. И она ловила в себе то же желание, что в унисон с его билось в ней, где-то внизу живота, так стремилось к нему, что, казалось, вот-вот сердце, им полное, разорвет грудь, желая быть еще ближе к мужчине, по которому так скучало.       Зейн вдруг отстранился немного, заставив Ясмин, не смеющую уже сдержать в себе все это, нахмуриться, вопросительно и в то же время томно посмотреть на него, безмолвно требуя того, чтобы он не издевался так над ней, хоть мужчина даже не думал об этом, когда нежно брал ее лицо в свои ладони, рассматривал его, слабо освещенное лунным светом, льющимся из окна, гладил щеки, придавливал большим пальцем вспухшие губы, мягко убирал волосы, глядел с такой лаской и теплом, от которого у Ясмин щемило в сердце. Она прищурила один глаз, которого будто в требовательном жесте касались холодные пальцы луны, внимательно глядящей на этих двоих, позволивших ночи видеть, как они срываются.       Прошептал, не улыбаясь:       — Лунный свет красоты — от сияния этих ланит,       Совершенством своим эта ямочка душу пленит!       Отлетит ли душа? Или с губ возвратится назад?       Как прикажет мой шах? Как владыка души повелит?       Ах, настанет ли день, когда скорбное сердце мое       К этим змеям-кудрям припадет и любовь утолит?       Нет мне счастья вдали от прекрасных нарциссов твоих.       Тем, кто пьян от любви, целомудрие лишь повредит.       Выбирай, мой кумир, между мной и свободой своей.       Распоясалось сердце — грабеж в моем доме чинит!       Может быть, наконец от сияния славы твоей       Мое счастье проснется, которое издавна спит?       Ты мне с ветром пришли аромат этих розовых щек,       Запах райских садов с ветерком до меня долетит…       Долгих лет и удач, виночерпий на царском пиру,       Я желаю тебе — хоть бокал у меня не налит.       Направляясь ко мне, не испачкай одежды в крови —       Ведь на этом пути не один обреченный убит.       Ты послушай меня и Хафиза к себе призови:       «Сахар сладостных уст пусть дарует нам славный пиит!»       Ясмин улыбнулась, чуть склонив голову навстречу его ласковой руке, глядящей ее по щеке:       — Хафиз Ширази. Очень красиво… Ты все-таки умеешь быть романтиком.       — Это, видимо, старческое, — произнес он с легкой улыбкой, мягко обхватив ее лицо двумя руками, чтобы большими пальцами поглаживать щеки. — Но я думаю об этом, камари, с того момента, как… — он громко выдохнул, — вытащил тебя из воды. Луна осветила твое лицо и твое тело, — Зейн замолк буквально на десять секунд, в которые Ясмин, не выдерживая долгой разлуки, поцеловала его в щеку, скользнула губами вверх, к виску, вдохнула с наслаждением аромат с его влажных волос, затем произнес тихо, серьезно: — Ты понимаешь, какая ты чудесная? Я хотел бы говорить тебе это все время, но для восхищения такой девушкой, как ты, мало слов.       — Зейн… — растерялась Ясмин, поглаживая ладонями его плечи.       — Ты знаешь, — он пододвинул ее еще ближе к себе, вырвав из ее горла приглушенный стон, когда твердый бугор, натянувший его штаны в паху, приятно мазнул по сокровенной части тела, скрытой лишь тонкой тканью нижнего белья, — как мне хочется постоянно смотреть на тебя, на твое тело, в твои глаза, вглядываться в каждую черту лица, ты знаешь, лучше меня это знаешь.       Девушка испытывала некоторое смущение, слушая ставшего таким откровенным мужчину, который прежде был лишь суров и строг, от которого, к сожалению, так и не услышала такие слова восемь лет назад, но от этого они не были менее нужными; и Ясмин жадно впитывала в себя его восхищение, наслаждалась его вниманием, хоть, правда, и так знала, какой ее видит Зейн, мазала ладонями по груди и плечам, смотря в его чуть подсвеченные лунной глаза, невольно возвращаясь к этому «камари», беспощадно укравшему кислород из ее легких. Она только и только его камари.       — Ты представляешь, какая ты красивая? — произнес он, приблизив свое лицо к ее, будто чтобы она еще чаще кидала взгляд на его плавно движущиеся губы. — За прошедшее время твоя красота изменилась, а ты все так же прекрасна, как милая юная девушка, что стремилась к справедливости, замечательная в своей доброте и упрямстве, как обаятельная, обжигающая женщина, знающая себе цену. Это… — Зейн тяжело вздохнул, — тяжело, Ясмин, камари, потому что уже во второй раз, как восемь лет назад, в этой злосчастной Бразилии, так и сейчас я…       Не дала ему договорить — чувства прижали ее к нему, она жгуче поцеловала мужчину, и он с желанием поддался, сам, видимо, взвив в себе своими же словами пламя страшных размеров, обхватил ее бедра, вновь небольно сжав, будто желая выплеснуть все то, для чего мало слов, в том, как жадно его губы терзали ее, как его язык чуть ли не боролся с ее, уже умелым, знающим, как вытягивать из мужчины горячие выдохи, в том, как гладил ее ягодицы, может быть, невольно постоянно перемещая их, из-за чего Ясмин буквально елозила на его бедрах, что возбуждало их еще сильнее. В беспамятстве она разрывала влажный поцелуй и мазала языком по его скуле, щеке, чуть приподнимаясь, по виску, когда он, впитывая в себя ее страстные ласки, целовал изгибы ее шеи, прикусывая кожу, чуть всасывая губами, неосознанно добиваясь мелких пятен на ее тонкой, все такой же нежной коже. Но приятнее было мгновение, когда Ясмин возвращалась к поцелую, будто насаживаясь на его бедра, что заставляло обоих громко, горячо выдыхать, вырывало постыдные стоны из горла, которые, оставалось надеяться, продолжающий говорить с кем-то снаружи таксист не слышал.       Вдруг Зейн снова отстранился, когда она, сжимая его плечи, неосознанно терлась грудью о его тело, прогибаясь вперед, чтобы мужчина ощущал все очень хорошо, целовала его висок, прихватывая губами волосы и чуть оттягивая, добиваясь того, чтобы он, испытывая не то боль, не то возбуждение, сильнее сжимал ее бедра, почти впивался в них ногтями; он заставил ее посмотреть на него и только тогда медленно повернул голову в сторону.       — Что такое?.. — нахмурилась Ясмин, взглянув туда же, куда и Зейн.       Мужчина протянул руку к кошельку и телефону, оставленным в стороне, подхватил последний, как разглядела девушка, светящийся и вибрирующий в широкой ладони; только она потянулась к своему телефону, Зейн развернул его к себе экраном и, прищурившись, невольно отдалив от себя, пригляделся. Ясмин, томящаяся в такой близости, но без контакта — пускай она продолжала сидеть на его бедрах, — нежно поглаживала его по щеке, чуть выгибалась вперед, будто выпрашивая его внимание к себе, смутно угадывая странную перемену настроения мужчины. Зейн хмурился, явно в который раз прочитывая одну и ту же строчку, то ли не веря, то ли не понимая, то ли…       — «Чудесный», — наконец прочитал мужчина, подняв взгляд на лицо Ясмин, только начинающей что-то понимать.              Девушка посмотрела на экран телефона, который тот развернул к ней, увидела на нем написанное на португальском «Чудесный», и даже удивительно, что первой мыслью в ее голове было: «Он когда-то успел выучить португальский?» — а уже только потом пришло осознание, кто ей звонит и какие чувства этот звонок пробуждает в Зейне, не отличавшемся глупостью и наивностью.       — Ответишь? — прищурился мужчина. — Волнуется, должно быть.       — Я не… — пробормотала Ясмин. — Я не отвечала на его звонки уже больше часа.       — Почему? — отчего-то тихо спросил он, склонив голову набок.       — Не могла, — она также понизила голос, вглядываясь в его темнеющие глаза, пока дрожал вибрирующий телефон в его ладони.       Если бы были возможности, была бы техника, способная заглядывать в сознание, в самую глубь человеческой души, вероятно, ученые, что выбрали Ясмин подопытной, не увидели бы в ее странных мыслях хотя бы отголосок того, что звонит ее муж: спутанный клубок из понимания, что ее решил побеспокоить Джек в такой неподходящий момент, что ему почему-то не понравится, если узнает, что Ясмин сейчас с Зейном, особенно в таком положении, страха, что что-то случилось с Гуарачи, что нужна в чем-то ее помощь или совет, досады от того, что наверняка в чем-то ей вновь придется оправдываться. И ни в одной мысли не посмело мелькнуть «мой муж».       Зейн, не отрывая взгляда от ее глаз, медленно зажал кнопку ответа, наблюдая за проскочившей на ее лице тени сомнения, страха и отчаяния, потонувших в крепче сжавшей ее за бедро руке, прислонил телефон к ее уху, отпустив, только ее дрожащие пальцы коснулись его, чтобы поудобнее перехватив мобильный.       И прозвучал до боли родной голос, когда вторая широкая ладонь расположилась на ноге Ясмин, скользнула дальше, выше, собирая ее тонкую ткань в складки, из-за чего казалось, что вот-вот платье задерется неприлично сильно, хоть из-за его длины пока это не представлялось возможным, небольно сжала ее бедро, вынуждая девушку тихо выдохнуть, тогда и прозвучало ласковое, усталое:       — Ясмин? Это ты?              — Извини, Джек, — прошептала девушка, медленно закрыв глаза, чувствуя, как что-то слабеет в ней от той боли, которую приносит ей один лишь этот голос, и млеет от того, как Зейн держит ее плавящееся тело.       — Наконец-то ты мне ответила, — скорей всего, он улыбнулся. Никогда еще прежде не слышала в голосе Джека такую усталость, какой никогда не было за все восемь лет их общения, и от того, как изнеможенно звучал он, звонящий ей в который раз, в сотый лишь добившийся того, чтобы его любовь подняла трубку, услышавший ее голос, пытающийся выразить то счастье, которое она ему одним этим подарила, было действительно больно.       — Прости, просто… — Ясмин, склонившись вперед, уперлась лбом в плечо Зейна, что, к ее слабому удивлению, в ответ прислонился головой к ее виску, чуть поцеловав в скулу. Страшно было представить, что происходит в мужчине, жадно вслушивающемся в то, что говорил Джек по ту сторону телефона; будто в успокоении девушка коснулась губами его ключицы, потерлась носом о ворот рубашки. — Мне нужно было побыть одной.       — Что же с тобой происходит, мое солнце? — устало произнес мужчина, будто и не надеясь, что у Ясмин найдет ответ на этот вопрос.       Девушка почувствовала, как ладони Зейна сильнее стиснули ее будра, он рывком пододвинул ее ближе к себе, чтобы меж их телами не было ни миллиметра, а она, подавив громкий выдох, ласково провела свободной рукой по его плечу, скользнула к шее, впитывая боль, электрическими разрядами пробежавшую по его рукам, слабеющему телу, боль от этого «его солнца», которое мужчина не мог не услышать. Зейн не имел права на кого-то злиться, обвинять в чем-то Джека, конечно, волнующегося о своей… о своем солнце, или Ясмин, которой сам позволил ответить на его звонок, что было сродни мазохизму; но, девушка знала, его должно разрывать на части, пока он ровно дышит и будто спокойно поглаживает ее бедра, в глазах должно рябить от гнева и отчаяния, что он, Зейн Аль-Аббас, вынужден выслушивать, как кто-то ласково и нежно обращается к той, кто по праву и всецело принадлежит ему, он, не терпящий конкуренции, собственник, не готовый мириться с тем, что кто-то еще хочет завладеть сердцем Ясмин.                     — Сейчас все в порядке, поверь, — прошептала Ясмин, выгибаясь вперед, когда его пальцы мягко провели по позвоночнику. — Я… проветрилась, голова стала… свежей, — опасно горячий выдох, когда ладонь вновь сместилась вниз и уже гораздо более откровенно обхватила ягодицу. — Я сейчас возвращаюсь в отель, давай я тебе, — скользнула пальцами вверх по горлу, к щетинистому подбородку, обогнув, надавила большим на нижнюю губу, вынуждая его приоткрыть с глухим выдохом рот, — позже перезв…       — Ты куда-то уезжала? — перебил Джек уже более живым голосом. — Но, Ясмин, у вас должно быть очень поздно, сейчас опасно на улице быть одной.       Зейн вдруг хмыкнул, пускай достаточно тихо для того, чтобы тот этого не услышал, сжал уже двумя руками ягодицы девушки, чтобы та, резко выбросив руку с телефоном в сторону, издала глухой, короткий стон, пробежавшийся приятными волнами по телу мужчину.       — Я правда сейчас не могу говорить, Дже-е-ек.       Отпрянула, только протянула это сладкое, томное, стоило Зейну, внимательно смотрящему в ее лицо, соскользнуть на бедра, надавить большими пальцами на ямочки у самого паха, ненавязчиво, будто случайно чуть поддев большим пальцем резинку нижнего белья, что не составило труда при столь тонкой ткани платья, и тут же отпустить, вынудив Ясмин резко прогнуться в спине назад. Сдерживая всеми силами в себе то пламенное, огненное, опасное, что без особых усилий Зейн вытягивал из нее, девушка возмущенно посмотрела ему в глаза, стараясь выглядеть грозно, гневно, хоть, понятно, в таком состоянии, когда ей хочется лишь его прикосновений, когда плавится от них, от одной мысли о том, до чего их возбуждение может довести, злость было очень сложно выдавать. Ясмин произнесла лишь одними губами его имя, как бы требуя, чтобы мужчина хотя бы на немного остановился, но Зейн, впиваясь хищным взглядом в ее лицо, и не подумал убрать руки с того интимного места, продолжал давить большими пальцами на ямочки.       Джек же встревоженно спросил:       — Все хорошо, солнце?              Солнце. Оно не твое солнце. Если ты грелся под его светом, не значит, что оно восходило на небо ради тебя. Да и оно ли было это, яркое отражение темной, загадочной луны, чуть рыжей от воспаряющего с земли дыма, не луна ли освещала тебя, на самом деле, долго ожидающая ночи, чтобы светить лишь тому единственному, кто выходит на пляж в темное время суток?       Какие ревностные мысли. Если восемь лет назад, когда смотрел на них, лежащих в обнимку на кровати, Зейн смог подавить их, направить свое отчаяние и свою злобу на желание Ясмин помочь определиться с выбором, сам на блюдечке преподнес ей Джека, то сейчас, когда они снова встретились, когда он понял, что это просто так не пройдет, что для их счастья им нужно постоянно быть вместе и обладать друг другом, ни на секунду не расставаться, он не может мириться с присутствием Джека в их жизни. Он не сомневается, что Ясмин было бы лучше с солнечным и приветливым парнем, сейчас — сильным, обаятельным мужчиной, он никогда в этом не сомневался.       Может быть, его душа не хотела больше страдать, молила о том, чтобы это съедающее одиночество, которое прежде почему-то слабо волновало его, прекратилось, может быть, все это время искала того, кто смог бы поддержать этот огонь, медленно затухающий, от чего становилось холоднее и хуже, но никто не справлялся. Может быть, он стал эгоистом, теперь думает только о себе и о своих чувствах, забыл, чего придерживался прежде. Может быть, он опьянел от этого полнящего его сердце чувства, потому не соображает, что делает, не понимает, как топит двоих тем, что дает надежду, что отдается не сумевшему в нем потухнуть, опьянел от их близости, от того, что может ее видеть, от ее красоты. В любом случае, остановиться Зейн уже не сможет. Не сможет оттолкнуть ее сейчас, как тогда, восемь лет назад, не сможет в данную секунду вновь произнести: «Нам нужно прекратить», — не сможет.       Но не сможет и смириться с Джеком, смеющим думать, что сердце Ясмин принадлежит ему.              — Я не могу сейчас говорить, правда, — пробормотала девушка, коснувшись ладони на своем бедре, чтобы отвести его руку дальше, но неожиданно для самой себя скользнула по пальцам ниже. — Я доберусь до отеля и позвоню тебе.       — В чем дело, свет? — серьезно спросил Джек, умело игнорируя все просьбы Ясмин. — Тебе не угрожает опасность?       Девушка не услышала последние его слова, потому как на прозвучавшем ласковом прозвище, на «свете», не сумевшем достичь тех уголков сознания Ясмин, благодаря чему она улыбалась каждый раз, как ее так называли, она вновь отстранила телефон от уха, инстинктивно зажав большим пальцем динамик, когда ладонь, на которой покоились ее пальцы, вдруг плавно переместилась с бедра на низ живота, слабо надавила, еле ощутимо, и девушка с глухим выдохом прогнулась вперед, снова уперев лоб в его плечо. «Остановись, пожалуйста», — немое протекло по ее пальцам, которые сжимали его широкую ладонь, но он, воспламененный «светом» — как же хорошо Ясмин понимала, как это влияет на Зейна, — не услышал, чуть подождав, снова надавил и отстранился, вытянув из девушки тихий, уже молящий скулеж.       — Ясмин?.. — послышался вздох, когда девушка вновь приблизила телефон к уху.       — Я… в порядке, милый, но просто дай мне поз…       Милый. Чертова привычка.       Сама выдернула чеку гранаты.              До крови прикусила губу, чтобы ни звука не вырвалось из горла, ни звука, пробужденного чем-то пламенным, ошпаривающим, таким пугающим, захлестнувшим Ясмин, заставившим думать, что она задыхается, тонет в кипящей лаве. Она взглянула в его темные глаза, заплывающим мраком ночи, под которым происходят самые страшные и беззаконные вещи, мрак беззвездного неба, где лишь светящаяся холодным светом луна является свидетельницей того, что хотелось бы скрыть ото всех, мрак леса, в котором запуталось ее сердце, в чем так много этой тьмы, непозволительно много; взглянула испуганно, как загнанный в ловушку зверек, затравленная лисица, своей красотой заманивающая охотника, в глубине души жалеющего животное, но поддающегося соблазну. Она чувствовала, как Зейну нравилось видеть, что происходит с ней, нравилось смотреть в ее лицо, покрывающееся привлекательным румянцем, когда она выгибалась в спине, пыталась сдержать стон, стоило, лишь стоило мужчине мягко скользнуть ладонью ниже, к месту весьма неприличному и явно ему не доступному, запретному.       Ясмин порывисто вцепилась в его плечо, сжала, не то прося остановиться, не то моля об обратном, через силу посмотрела вниз, на его ладонь, покоящуюся у лонного сочленения, будто не ощущала этого сама, не ощущала, как легко, еле ощутимо подушечки пальцев уже касаются сокровенного места, но не давят, не двигаются — вынуждают девушку самой просить об этом.       Начали стираться грани реальности, стоило ему так сильно приблизиться, и уже не было таксиста, говорящего с кем-то по телефону снаружи, не было этой машины, не было никаких предметов вокруг них, из-за ощущения чего мобильный чуть не выпал из слабеющих пальцев Ясмин, но Зейн, на мгновения отпустив бедро девушки, второй рукой продолжая касаться недозволенного, ловко подхватил ее телефон и, ненавязчиво задев грудь, будто зная, что из нее тут же вырвется горячий выдох, прислонил его вновь к ее уху. Не отрывая взгляда от его лица, Ясмин перехватила мобильный и удивительно слабым голосом закончила:       — Просто дай мне позвонить немного позже-е-е…       Резко зажмурившись, она прижала ладонь ко рту, услышав все-таки это протяжное, томное, свое же, когда наглеющий с каждой секундой, жадный, будто обозленный и возбужденный одновременно Зейн, склонив голову набок, медленно, тягуче повел ладонь ниже, задевая пальцами сквозь тонкую ткань влажного нижнего белья чувствительные места, от чего по телу Ясмин, становящемуся все горячее с каждым мгновением, пробегали электрические разряды. Сама двинулась навстречу, невольно, будто удивленно, не совершенно понимая, чего хочется ее такому противоречивому организму, но повинуясь его желаниям; однако мужчина почти тут же отстранил руку, не позволяя впитать Ясмин больше удовольствия. Девушка все же взглянула ему в глаза, увидела в них абсолютно такое же непонимание, смущение этими же действиями, ведь внутри творилось что-то странное, дикое, захлестывало мужчину, вынужденного слушать, как та, что сидит на его бедрах, ласково общается с другим, заставляло его мучить их обоих этой близостью, сжимая его за горло, чтобы не смел противиться, контролировало Ясмин, не позволяя ей что-то делать, требуя того, чтобы девушка сама молила о большем, чтобы, в конце концов, бросила трубку, не дожидаясь, отдаваясь моменту. Она была на грани того, может быть, даже ближе, чем эти двое, возбудившие друг друга не телами, но чувствами, думали.       — Джек, — произнесла Ясмин, пряча дрожь в напускном спокойствии.       — Ты сейчас где? — будто и не слышал ее мужчина, проговаривая все четко, очень напряженно, добавил гораздо тише: — Скажи о чем-то другом, если не можешь сказать.       Взглянула в окно на темную улицу, даже без насмешки думая о том, что не сможет сказать, где сейчас находится. Но есть же название у этого места, где солнечный и радостный Палермо встречается с губящим, пылающим и при этом веющим холодной смертью Адом, должны же называться как-то эти ворота, возле которых стоит Ясмин, испытывая такие муки и такое наслаждение.       — Я на полпути к отелю. Джек, — вздохнула девушка, даже не замечая, как мягко кладет руку на влажные волосы, напоминающие своим блеском под лунным светом ртуть, ласково обволакивающую ее пальцы, гладит, — со мной все в порядке, честно. Очень неудобное просто время для… — сжала волосы, чуть потянув от себя, из-за чего Зейн будто покорно отклонил голову назад, когда он, смутно ощущая, как теряет терпение, вновь легко прикоснулся к чувствительному месту, вынудив Ясмин с глухим выдохом опуститься; но мужчина тут же убрал руку, не позволив хитрой лисичке прижать его пальцы между собственными бедрами и ее телом. — Для разговоров. Я лишь хотела сказать, что все в порядке, чтобы ты не беспокоился…       — Я не могу не беспокоиться. Ты звучишь странно, солнце, — два пальца вновь слабо надавили на ямку, удивительно легко управляя телом девушки, подавшейся навстречу, и тут же отстранились. — Как будто… не знаю, бежала, прячешься от кого-то. Такое дыхание тяжелое, да и в целом я не понимаю эту ситуацию, когда ты на ночь глядя срываешься куда-то, не отвечаешь на звонки, не говоря уже о том, как сильно за это время меняется твое настроение.       — Меняется… мое настроение? — пробормотала Ясмин, неотрывно глядя в ночную бездну, воспылавшую в его прищуренных глазах.       Сгущалась приятная темнота в его теле, и, наверное, впервые в жизни Зейн кому-то позволил смотреть на это, позволил увидеть что-то чувственное, ведь в том мраке плескались далеко не только возбуждение и желание обладать, нет — столько всего невыразимого, пугающего, ласкового, нежного. Чем больше она смотрела в эту темноту, в это бездну, тем больше проваливалась в нее, утаскивая с собой и Зейна, который не позволил бы ей одной тонуть в этом, который наконец бросился с обрыва, чтобы спасти ее, тем больше она задыхалась, не хватало ей воздуха, потому что эти чувства душили; но он держал ее за руку, впитывал почти всю ее боль в себя, из-за чего она проваливалась в скрывающую в себе нечто страшное бездну с улыбкой.       — В последний наш разговор ты плакала, — в голосе просочилась боль и отчаяние, которые явно не хотелось выплескивать на девушку, — сейчас же… Не знаю, правда, не понимаю.       — Я уезжала ненадолго, чтобы привести себя в порядок. Мне было как-то, — темнота сгущается вокруг нее, лунного света, который должен развеять этот мрак всеми возможными способами, а не может, — плохо, и я смогла с этим справиться.       — Плохо? — прошептал Джек.       — Я знаю, что ты хочешь сказать, — проговорила Ясмин, отворачиваясь от мужчины, продолжающего мазать ладонями по ее бедрам, ненавязчиво, медленно задирая платье больше. — С чем-то, Джек, не справиться разговорами с другими. К тому же ты и так много выслушал от меня за время моего пребывания в Палермо, так что… Тут не было другого выхода.       Зейн, оставляя одну руку на бедре, но так и не касаясь вновь интимного места, положил другую на щеку девушки, мягко провел большим пальцем по скуле, смотря на нее ласково, словно без слов пытался успокоить, не спрашивал, почему ей было плохо — в отличие от Джека, он все очень хорошо понимает, — будто впитывал все то, что могло остаться в ней тревожного, отчаянного, нуждающегося в ласке и любви человека, ставшего ей важней всего остального мира. Ясмин, прикрыв глаза, прильнула к его ладони, потерлась щекой, то ли благодаря за немую, чувственную поддержку, то ли говоря, что все в порядке, что он смог ей помочь, спас, не зная, что в следующее мгновение в трубке заговорит Джек:       — Солнышко мое, мы есть друг у друга, потому ты не должна сама справляться с тем, что можешь испытывать. Пожалуйста, свет мой, делись всем, что с тобой происходит и что ты чувствуешь. Ты же знаешь, я никогда не оставлю тебя, сделаю все, чтобы ты чувствовала себя лучше. Я люблю тебя, потому, Ясмин, не прячься от меня.              Не прятаться от тебя?              Мир расплывался в цветные пятна, как растекалась акварель по бумаге, также становился бледным, и терялись очертания предметов, все тонуло в бездне, наполнившейся ими, когда Ясмин порывисто прижалась губами к шее, к пульсирующей артерии, подавляя откровенный, громкий стон, бессовестный, неправильный, вырванный из самого сердца. Когда Зейн, лишь на мгновения нахмурившись от того, что смел говорить Джек, снова повел ладонь ниже, прижался под животом, чтобы будто требовательно, страстно, нетерпеливо надавить двумя пальцами на столь чувствительное место, совсем немного, будто дразняще ввести пальцы глубже, прижимая тонкую ткань белья к половым губам. Когда внутри все перевернулось, внутри тела, познавшего ласки самого разного рода, с которым не должно происходить подобного, ведь Ясмин — взрослая женщина, а не юная девушка, воспламеняющаяся от одного намека на секс, так остро реагирующая на такие прикосновения; ни с чем не сравнимые ощущения «первого раза», этих трогательных ласк, но девушка познала это слишком давно для того, чтобы сейчас так реагировать на действия Зейна. Когда и мужчина, на котором стонал не один десяток женщин за всю его жизнь, сходил с ума от того, что сделал, от тепла, которое слишком остро чувствовали его пальцы, ее тела, от желания, рушащего в нем всякие устои, принципы, все барьеры, которые не подпускали его к Ясмин, вырвавшегося на волю, насильно опустившего их еще глубже, в самую бездну, чтобы не было и шанса вырваться оттуда.       Она хотела что-то произнести, ответить Джеку, больше потому, что понимала: не стоит молчать и нервировать еще больше, — но только ее губы распахнулись, чтобы с них слетело что-то хриплое, невразумительное, снова сомкнулись, сжав стон до мычания: Зейн повел пальцами выше, чтобы будто ненавязчиво задеть клитор. Ясмин прижалась лбом к его плечу, прогнувшись в спине, как кошка, вперед, подавшись бедрами ему навстречу, будто чтобы ему было проще касаться ее, и мужчина, принимая это с немой благодарностью, надавил на чувствительное место большим пальцем, совершил круговое движение, вынуждая Ясмин, сжимающую его плечо, впивающуюся в него ногтями, от чего, она знала, у Зейна кружит голову, глухо стонать. Она держала динамик закрытым большим пальцем, позволяя себе глухо мычать, когда мужчина, потеряв контроль над собой, над ситуацией, забыв, что вообще толкнуло его на столь дерзкую ласку, начал плавно вводить пальцы в нее, пускай нижнее белье, которое сейчас хотелось разорвать, до сих пор было на ней.       Одежда стала мала, Ясмин казалось, платье слишком сильно стягивает ее тело, стремящееся к мужчине, к его пальцам, без труда доставляющим невыразимое удовольствие, которого, может быть, никогда прежде девушка и не испытывала, но руки не подчинялись ей: она притрагивалась к ткани платья, оттягивала, наверное, желая снять, однако дрожь или, возможно, остатки здравого смысла мешали ей, тряслись пальцы, не могли зацепиться. Зейн в этот раз не следовал ее желаниям, хотя не мог не понимать, что хочет сделать возбужденная Ясмин, одной рукой продолжал ласкать ее, другой — сжимать за ягодицы, усиливая напор, впиваясь ногтями и расслабляя в унисон с движениями пальцев у половых губ.       Она приподнималась, чтобы вновь опуститься на его руку: тело добивалось гораздо более сильных ощущений, но Зейн будто контролировал даже это, управлял Ясмин, растягивая удовольствие, не позволяя ей перенять инициативу. Он смотрел в ее молодеющее лицо с искренним восхищением, сам кое-как сдерживал глухие стоны, видя, как приятно его лунному свету, как она счастлива, что все это происходит, пускай отчаяние колотится под ребрами — видимо, пока он касается ее, все остальные чувства меркнут, остаются лишь ядовито-розовые вспышки от этих ощущений, сходил с ума, мягко проводя по половым губам, прижимая ткань белья к ним, с каждым рядом углубляя больше в нее, надавливая большим пальцем на клитор. Такой тактильный, сам себя убивал прикосновениями к ее чувствительной коже, млел, стоило ей чуть расслабить хватку и мазнуть ладонью по груди, случайно задевая выделяющиеся под складками мокрой рубашки соски, погладить его по шее, по щеке, хотя, конечно, одного того, что она сидела на его бедрах, было достаточно для потери всякого контроля над собой.       — С-спасибо, Джек, — прошептала Ясмин, зная, что, если повысит голос хоть немного, в голосе прорежется это вожделение, кое-как сдерживаемое лишь продолжающимся звонком. — Но я не прячусь. Прости, мне правда неудобно сейчас говорить. Я перезвоню тебе через… полчаса, хорошо, — мельком взглянула на Зейна, внимательно смотрящего в ее лицо, — милый?       И быстро, нетерпеливо нажала на кнопку, сбросив звонок, отбросила телефон в сторону. Так человек бежит по лестнице вверх, на крышу, спасаясь от атакующего его дом цунами.              Прижалась грудью к нему, громко простонав, когда вдруг напор усилился, ласки стали грубее, жестче, страстнее, жаднее, и если вначале мужчина лишь будто дразнил Ясмин своими действиями, то сейчас буря поглотила и его. Уже не помня себя, следуя своему телу, очень хорошо, однако, знающему, как довести девушку до высшей степени удовольствия, Зейн прижимался к ее полной груди, тут же наполняясь быстрым, тяжелым биением ее любящего и страстного сердца, вводил пальцы все глубже, уже ощущая кожу половых губ, ведь ткань тянулась дальше, пускай самых сокровенных мест он еще не касался непосредственно, хотя тонкое нижнее белье слабо походило на преграду. Они чувствовали, что им хочется сделать это даже без белья, но в глубине души понимали, что это даст лишь одно чувство: теперь они касаются друг друга, ведь ткань была достаточно тонкой и к тому же влажной для того, чтобы казалось, как ее и нет в принципе. Зейн уже не мешал ей плавно двигаться на нем, добиваясь еще более приятных ощущений, не мешал плавно насаживаться на свои пальцы; к тому же вид двигающейся на нем, возбужденной, глухо стонущей Ясмин, порой откидывающей голову назад от этих ощущений, от жара, сжимающего ее покрытую испариной грудь, стоил жизни всего человечества. Он наслаждался тем, как выглядит девушка, когда он мастурбировал ей, как она выгибается, как стонет, заглядывая в его глаза, как, наконец, шепчет, протягивает его имя, не сдерживаясь, склоняется к его лицу, чтобы он прижался им к ее груди, вдыхая до боли родной аромат с ее бархатной кожи.       Они сошлись в страстном, глубоком поцелуе, во время которого мужчина, сходя с ума, ускорился, вводя пальцы все глубже, все более откровенно, жадно лаская клитор, чтобы Ясмин уже не могла сдерживать стоны, забыв о таксисте за машиной, громко стонала в его губы, чтобы он подхватывал этот сладкий, протяжный звук, громко выдыхал, не сдерживая свои стоны. Она чувствовала, как дрожит, как хорошо ее телу от прикосновений Зейна, как бы она хотела сорваться, броситься в омут чувств, полностью отдаться бездне, раздеться, раздеть его, пускай смущение, не свойственное человеку в тридцать лет, заставляло ее руки трястись от волнения, но что-то постоянно сдерживало, позволяло лишь выгибаться в спине от медленно доводящих ее до пика его пальцев, млеть, стонать и слушать его стоны, лихорадочно шептать его имя, целовать щеки, шею, уголок груди, выглядывающей из-за мокрой, прилипшей к телу рубашки, прижиматься губами к его, вступать в борьбу с его языком. Как хорошо ей было в тот момент, необыкновенно хорошо, так прекрасно было все это чувствовать в первый раз, из-за чего ей, страстной, возбужденной, уже сжимающей края ворота его рубашки, пытающейся ее расстегнуть, хотелось стонать все громче, надрывнее.              Из-за чего стало так холодно, когда пальцы, что подвели ее к самому пику, заставили ее тело дрожать в этой сладкой судороге от предвещания этой волны удовольствия, которая, однако, должна была пронзить тело стрелой, вдруг мягко, плавно отстранились, напоследок ласково, будто даже с сожалением задев клитор. Ясмин смутно почувствовала, что расслабилась рука на ее ягодице, плавно перетекла на талию, небольно, но крепко обхватила, будто даже не в чувственном, а в поддерживающем жесте, вторая последовала ее же примеру. Девушка нерешительно отстранилась от Зейна, что так резко, даже грубо, если можно подобным образом выражаться, прервал эти ласки, обоим, однако, приносящие лишь удовольствие, заглянула в его глаза, полные этого неестественного блеска, блика от света луны, пытаясь понять, что случилось. Мужчина молча метнул взгляд на нечто позади Ясмин, как бы указывая, на что ей нужно смотреть, чтобы увидеть истинную причину нарушения их удовольствия, и девушка, разгоряченная, все еще подчиняясь Зейну, выкрутилась, чтобы посмотреть назад. На сидевшего за рулем таксиста, с бесстрастным выражением лица ведущего машину.              Она позволила мужчине осторожно переместить ее на сидение возле себя, с явным сожалением отпуская со своих бедер, неспешно убрал руки, хоть наверняка заметил, как Ясмин, будто оглушенная, потерянная, дернулась в сторону, порывисто сжав ворот съехавшего с одного плеча шелкового пляжного халата и нервно натянув вновь, пускай ничего такого и не было в оголившемся участке ее тела. Девушка вновь посмотрела через зеркало заднего вида на лицо таксиста, что оставался спокойным, хоть не мог не увидеть, когда садился вновь за руль, их слившиеся друг в друге фигуры, может быть, даже услышал, но промолчал, не стал грубить тому, кто в столь поздний час вызвал его, кто способен за это щедро заплатить, или просто решил, что не его это дело — имело ли сейчас это значение?       Ясмин зачем-то взяла в руки телефон, включила, прожигая взглядом абстрактную картинку на обоях, поежилась будто от мороза, подступившего к ее оголенным щиколоткам и запястьям, на которых совсем недавно только высохла вода, даже думая при этом: «Зачем таксист включил кондиционер? Разве в автомобиле так… — сжало нечто злобное, могущественное, страшное с огромной силой ее виски, — жарко?..» Вновь подняла взгляд, и на миг, жалкий миг, что, может быть, стал плодом ее воспаленного воображения, ей показалось: водитель ухмылялся, но, поймав взгляд Ясмин, смущенно отвернулся, вновь стал смотреть на дорогу.       Он знает, чем наполнялся его автомобиль, пока он с кем-то говорил, решал проблему с машиной, он видел, как она выгибалась, как плавно двигалась, слышал ее стоны, понимает, как доводили ее пальцы внутри, почему испариной покрылся лоб, к которому прилипли кудрявые волосы, из-за чего она так тяжело дышит, так нервничает сейчас. Он знает, с кем девушка говорила по телефону, пускай его и не было здесь. В конце концов, он знает, под радостные крики обручальное кольцо на ее среднем пальцем в счастливый день надевал не этот седовласый господин, не Зейн, снявший ее со своих бедер.       Он знает, а Ясмин об этом забыла.              Она вздрогнула, только ее запястья осторожно, еле ощутимо коснулись чужие горячие пальцы, резко повернулась к тронувшему ее, к Зейну, однако, видимо, ожидавшему такой реакции, раз даже не дернулся, удержал женскую руку в своей, проникновенно заглянув в глаза. Ясмин, видя наполняющую бездну нежность в его отливающих теплым при слабом лунном свете глаза, дрожащий счастливый блик и при этом сожаление, немое извинение за что-то, желание помочь, успокоить, почувствовала, как внутри что-то будто в узел скручивается, давит, давит, тянет вниз сердце, стук которого девушка не может услышать. Что-то дикое отразилось в выражении ее лица, в неестественно округлившихся глазах, дрожащем взгляде, в аритмично раздувающихся крыльцах носа, из-за чего Зейн нахмурился, чуть приблизился, приглядываясь к неподвижной Ясмин, произнес тихо, встревоженно:       — Все в порядке, Ясмин?       Она еле заметно кивнула, пригладив рукой, которую мужчина не держал, волосы, вдруг прошептала со странной интонацией:       — Зачем ты это сделал?       Не понимала сама, что говорит, о чем, и метался разум, запутавшийся в миллионе густых мыслей, наполнивших тяжелую голову, смутно чувствовала, что где-то внутри испуганно бьется сердце, пускай до сих пор этого стука Ясмин почему-то не слышала. Но что тогда заставляло ее говорить это?       Зейн прищурился, плавно сместив руку с ее запястья на пальцы, аккуратно переплел со своими, на что, однако, девушка далеко не сразу обратила внимание:       — Ты о чем?       — Я говорила с Джеком, — продолжала она до ужаса стеклянным голосом. — А ты…       Что-то живое вновь встрепенулось в ней, отдалось слабым румянцем в щеках, почти что за мгновение до того побледневших, когда Ясмин, не отводя взгляда от лица мужчины, произнесла почти одними губами:       — А если бы он услышал?       — То что, Ясмин? — что-то опасное вспышкой вдруг показалось в его прищуренных глазах. — Что было бы, если бы он услышал мой голос, твои стоны, что тогда было бы?       — Ты добивался этого? — все еще нечто непонятное плескалось в ее голосе, когда она обращалась к нему, вглядывалась в его красивое, не сгубленное годами лицом.       Мужчина не ответил, отпустив руку Ясмин, вернулся на свое место, отвернулся, при этом, на удивление, не выглядел обиженным, злым, раздраженным: острый осколок льда остался в его пылающем, истекающем горячими чувствами сердце, медленно, нехотя плавился, и холодная, грязная вода смешивалась с кровью, с которой вместе по капиллярам продолжала бежать нежность к девушке. Она так и не поняла, согласился ли Зейн или лишь выразил свое отношение к тому, что у него можно такое спрашивать вообще, смотрела на его озаренный луной профиль, жадно разглядывала в поиске ответов на свой вопрос, отчего-то захвативший ее больной разум, любовалась столь аристократичными чертами, этим хищно изогнутым носом и все еще чуть пухлыми от ее страстных поцелуев губами. Единственный якорь, что не позволит ей уйти в сердце океана, позволит остаться близко к суше, на одном месте, пускай иногда кажется, что именно этот изящный чугун оттягивает ее все дальше от земли — цепи вздымаются от подводных течений, качаются, но никогда он не позволит ей сорваться.       Удивительно, как иногда можно путаться в человеке, но совершенно его понимать.              Зейн помог ей выйти из машины, но оба отчего-то не хотели нечто такое, что вскружило им голову и в парке, и в машине, потому долго не стали задерживаться, лишь позволили себе, сохраняя молчание, держась за руки, как два влюбленных школьника, только с хмурым выражением лиц, пройти в отель, не обращая внимания на удивленные, видимо, их внешнему виду взгляды портье, подняться на нужный этаж, все довольно быстрым, спешным шагом, будто оба куда-то торопились. Лишь у двери в номер Ясмин, как несколько часов назад, мужчина чуть замедлился, остановился, спокойно выжидая, когда девушка откроет дверь, после чего, добившись того, чтобы Ясмин обернулась к нему, вдруг легко поцеловал в губы, быстро, мимолетно, так нежно, что у девушки вмиг голова забилась плотным, но мягким пухом; она тут же обняла его за шею, встав на носочки, чтобы и ей, и ему, различающимся в росте, было проще, но Зейн первый разорвал поцелуй, мягко, осторожно отстранил девушку от себя, обхватив ладонями ее талию и как бы даже невольно скользнув к бедрам.       — Спокойной ночи, — негромко произнес он, вдруг на секунду замявшись, после чего еще более нежно добавил, чуть склонив голову набок: — камари.       — Спокойной ночи, — выдохнула Ясмин, не заметив, как слабо улыбнулась, услышав вновь из его уст свое новое прозвище.       Она смотрела ему вслед секунд пять, провожая взглядом до двери в его номер, и, тяжело вздохнув, когда вновь померкла счастливая, но усталая улыбка, скрылась в своем, в этой темноте, из которой совсем недавно убегала. Крепче сжала телефон в своей руке, на удивление, прекрасно помня о том, что должна позвонить Джеку, которого почти что сбросила в тот самый момент, сладкий, горячий, от чего до сих пор так больно и так приятно полному чувствами к мужчине, чьи волосы при лунном свете отдают блеском бриллиантов, сердцу.                     Когда часов в девять утра к Ясмин пришла Синди, выглядящая как всегда обворожительно, изящно, элегантно, девушка, наверное, ни разу за оставшиеся несколько часов ночи не сомкнувшая глаз, поняла, что очень плохо запомнила свой разговор с Джеком, своим мужем. Должно быть, он много расспрашивал ее о том, как она себя чувствует, все ли с ней сейчас в порядке, благополучно ли она добралась до отеля, и, видимо, Ясмин удалось убедить его, что все хорошо, раз, судя по журналу вызовов, их разговор продлился всего лишь десять минут. Девушка хорошо помнит только свои последние тихие, ласковые слова: «Ложись спать, милый, тебе рано вставать», — перед его пожеланиями спокойной ночи и напоминанием, что он ее любит.       Синди застала Ясмин распластавшейся на кровати в успевшем высохнуть белом платье — пляжный халат она все-таки сняла, хоть, удивительно, не чувствовала себя дискомфортно в прилипшей к телу, мокрой одежде, — оперлась плечом о косяк, как бы без слов, может быть, с некоторым сочувствием призывая подругу, не спавшую всю ночь, подняться.       Все же пришла пора поговорить.