Две недели в Палермо

      Ясмин ощущала себя провинившимся в чем-то ребенком, которого отчитывает строгая, как всегда спокойная мать, подчеркивая, что «другие ведут себя нормально, один он у нее позволяет себе такие вещи», тяжело вздыхая и меряя шагами комнату от одного угла к другому, хоть пока Синди не произнесла ни слова, лишь молча протянула девушке, накручивающей на свой палец локон до сих пор чуть влажных волос, стаканчик кофе и села рядом на кровать. Самой разговор Ясмин не хотелось начинать, может быть, потому что она и не понимала, о чем говорить подруге, еще не знающей, насколько близки стали они, стоит ли ей вообще пытаться все объяснить, рассказать или же умолчать обо всем, в том числе и о том, что несколько часов назад для девушки все стало ясно. Синди тоже молчала какое-то время, видно, настраивалась на серьезный разговор, прокручивая в ладонях стаканчик с кофе, на котором красивым шрифтом было выведено ее имя.       Тяжело вздохнув, будто сбрасывая с себя наконец все, что могло помешать ей говорить с Ясмин сейчас начистоту, вдруг произнесла:       — Где твой браслет, Ясмин?       Девушка тут же посмотрела на свое запястье, на котором действительно не было украшения, не покидающего ее несколько лет, но, на удивление, Ясмин довольно быстро вспомнила, куда положила браслет, приехав в пустынный парк, потянулась за своим кошельком и безо всякой опаски достала его оттуда.       — Снова расстегнулся, — она пожала плечами, зачем-то передав украшение Синди.       Та выставила браслет перед собой, задумчиво оглядела поблескивающие на солнечном свету гелиолиты, отпила кофе, отдав обратно Ясмин украшение, даже не предложив помочь с тем, чтобы застегнуть, хоть знала, как тяжело дается это девушке. Помолчала еще немного, чтобы затем хмуро проговорить:       — Убедить меня в том, что я неправильно все поняла, тебе не получится. Вы хотели поцеловаться, и, если бы я не обозначила свое присутствие, это и сделали бы.       — Синди, — вздохнула Ясмин, все же заглядывая в глаза подруги, — я толь…       — Не получится, — настойчиво повторила Синди, упорно не смотря на девушку. — Я обдумывала все это вечером и сегодняшним утром, потому что я не только твоя подруга, но и Джека, — отпила кофе: в каждом глотке пряталось что-то нервозное, встревоженное, какая-то боль, с которой ей было тяжело бороться. — Ты… Пожалуйста, не думай, что, — наконец посмотрела в глаза подруге, постаравшись чуть улыбнуться, — я виню тебя в чем-то или считаю тебя плохой. Все мы люди, Ясмин, потому нам свойственно ошибаться, делать что-то не так, и это абсолютно нормально. Может быть, я и говорю строго, звучу так, будто корю вас с Зейном и злюсь… может быть, и злюсь… Нет, — она мотнула руками, чуть не расплескав кофе, — все не так. Пойми, я впервые в такой ситуации, потому могу действовать необдуманно, говорить как-то странно. Но и оставить я это не могу, понимаешь?       Ясмин неопределенно покачала головой, делая долгий глоток, будто чтобы не отвечать Синди, медленно подводящей к чему-то явно неприятному, готовящей девушку к каким-то словам, что могут причинить боль, обе это понимали. Как бы даже будто смущаясь реакции подруги на свои слова, Синди, стиснув стаканчик в пальцах сильнее, продолжила:       — Но в том, что я дальше скажу, я уверена, и мне хочется надеяться, что хотя бы в глубине души ты тоже признаешь это.       Ясмин не хотелось слушать это, потому что она могла представить, к каким умозаключениям пришла Синди, что потратила достаточно своего времени для того, чтобы понять, как помочь девушке, хоть та нуждалась в помощи несколько другого рода, однако не стала перебивать ее, продолжала молча сидеть, видя, как все дрожит в лице ее, волнующейся, нервничающей, огорченной и чувствующей себя явно некомфортно. Не плавала бы Ясмин в тумане, притупляющем все ее эмоции и чувства сейчас, будто вакуум, в котором ничего нет, пустота, не горели бы алые пятна в районе бедер и ягодиц и только проявляющиеся маленькие гематомы на изгибах шеи, которую девушка незаметно прикрыла волосами, несомненно, она бы пожалела свою подругу, признала бы, как тяжело, должно быть, человеку, что так или иначе должен сделать выбор между друзьями, а также понять, за что он: порыв человеческой души или нормы морали.       — Раньше вас… связывали некоторые отношения. Но расстались на нехорошей, неопределенной ноте, и, — отпила, — я сама стала свидетельницей того, что спустя восемь лет вы не смогли друг друга простить. По крайней мере, тогда, на пляже, вы показали, что не смогли примириться с поступком друг друга.       — Синди… — протянула девушка, чувствуя слабое подобие раздражение.       — Ясмин, пожалуйста, — что-то твердое, железное прозвенело в ее голосе, и снова мягче она продолжила: — Ты чувствуешь себя плохо, тебя терзают мысли об этом, в конце концов, он напоминает тебе о трагичных событиях в Сефере, и ты вдали от Джека и ребенка. Эти все факторы сложились в то, что… — вздохнула, — мы сейчас имеем.       Ясмин промолчала, всматриваясь в лицо Синди, кажется, от пронзительного взгляда подруги нервничающей еще больше, как смущается родитель, что объясняет своему пытливому ребенку какую-то взрослую вещь, подавив в себе ясные мысли: «На обстоятельства легко все скидывать», — сжимая в кулаке браслет из гелиолитов, что хрустели и звенели, будто вот-вот треснет каждый из камушков, осколками вонзится в линии жизни, причинив девушке все еще не ощутимую боль. Но грели следы от нежных пальцев на чувствительной коже, ласково трепетала цикада в спутанных волосах, потому злость, раздражение или отчаяние не могли пробиться к Ясмин.       — Дело в том, звездочка, — Синди осторожно заправила влажную прядь ей за ухо, чуть нахмурившись, видно, ощутив странную воду на волосах, но не придала этому значение, думая совсем о другом, — что это лишь влияние момента.              Вдали от семьи тяжело, от своего мужа, потому организм, привыкший холить и лелеять ближнего, отдавать все свои чувства только двум людям, дарить тепло, заботиться о них, показывать свою любовь, не можешь существовать, пока эта потребность его, чувствительного, хрупкого, не удовлетворяется. А тут попадается человек, к которому раньше испытывала нежные чувства, который сам, может быть, нуждается в чем-то подобном, и, конечно, слепое сердце находит отголосок в его, пустом, холодном, жаждущем чувств и счастья, тянется к нему, заставляет тебя, безропотную перед своей душой, слабую, оказывать ему знаки внимания. И это нормально, это потребность организма в счастье и комфорте, это нормально, хоть и не столь правильно, но объяснимо, случается очень часто, главное — вовремя понять, что это, не наделать ошибок из-за этого курортного романа, остановиться, прекратить развитие этих отношений, которые не имеют права на существование.       Как странно было это слышать. В голове мешалось что-то мрачное, тревожное, недоуменное, скатывалось в ком, что потом долго и неприятно давил на душу несчастной. Ясмин не размышляла об этом, однако в глубине души прекрасно понимала, что столь противоречивые чувства слова Синди вызвали не потому, что сказанное такой трогательной и милой подругой является правдой, имеет место быть, нет — с самого начала важной речи девушки в голове Ясмин мерцало лишь одно, бесцветное, апатичное, глухое: «Что ты несешь?» — и в этом не было ни злости, ни досады, ни отчаяния. Так слушает атеист, человек науки, убежденного верующего, мягко улыбаясь и кивая головой, признавая лишь то, что такая точка зрения имеет право существовать.              Синди тяжело выдохнула, высказав свою мысль, во время чего даже ни разу не сбилась, дышала ровно, спокойно, выдерживая зрительный контакт с Ясмин, ни на секунду не отводящей от нее взгляда, торопливо отпила еще кофе, наверное, оставив лишь два глотка, попыталась улыбнуться подруге:       — Как-то так. Извини, я знаю, мои слова могут быть неприятны, но… я знаю, ты тот человек, что никогда не выберет ложь, какой бы тяжелой ни была правда.       — Спасибо, что искренна со мной, — произнесла удивительно стеклянным голосом Ясмин, от чего Синди даже смутилась, уже чувствуя, какой на самом деле был эффект от ее слов. — Ты так заботишься обо мне, это, — девушка вдруг улыбнулась, — очень мило.       Та, помолчав секунд десять, неотрывно глядя в глаза подруги, вдруг с горечью усмехнулась:       — …Но?       «Все еще хорошо меня понимает», — подумала с нежностью Ясмин, взяв одну руку Синди и накрыв ее ладонью, как бы в поддержке, в благодарности, в сочувствии, спокойно добавив:       — Но я думаю немного иначе. Это неважно Синди, правда, мне очень ценно, что ты решила мне… и Зейну, — ласково произнесла его имя, хоть и знала, что это заставит не глухую подругу нахмуриться, — помочь, много думаешь об этом, я даже чувствую себя виноватой перед тобой. Потому что на деле все оказалось несколько сложнее. Или, — невесело хмыкнула, — наоборот, гораздо проще.       Она не договорила, почему на самом деле их тянуло друг к другу, а Синди и не просила продолжения мысли: обе хорошо поняли, какое чувство озвучит Ясмин, с нежностью, трепетом, как самое живое, что сохранилось в ее израненном сердце, нечто доброе и светлое, не омраченное ни годами разлуки, ни болезненным разрывом, ни даже чувством другого рода к Джеку. Девушка видела, как чувствительной подруге причиняет это боль, но ничего не могла с этим поделать: Ясмин и так погрязла во вранье, потому обманывать подругу ей уже не хотелось.       — Я буду настаивать на своем, Ясмин, — серьезно произнесла Синди, отставив стаканчик с кофе, положив на ладонь подруги свою и крепко сжав. — И попрошу от себя мелочь, которая для меня, однако, будет очень важна.       — Какую? — слабо улыбнулась девушка, смутно ощущая режущую боль в сердце. — Улететь из Палермо?       — Нет, что ты, нет, — вдруг энергично замотала Синди головой. — Это все же твой отдых, несмотря ни на что. Мне хочется лишь того, чтобы ты, — тяжело выдохнула, опустив взгляд на их переплетенные руки, ласково провела большим пальцем по чуть выступающим венкам на тыльной стороне ладони, — поговорила с Зейном о том, что происходит между вами, и чтобы вы пришли к, — снова посмотрела в глаза Ясмин, — правильному решению. Тут я уже не могу вмешиваться, лишь влиять.       «Правильное решение», — повторила про себя девушка, выдерживая проницательный взгляд Синди, пытающейся заглянуть в самую душу, завязнувшую в этом болоте, заблудившуюся в темном лесу, клубок из толстых алых нитей ее сильных чувств к одному-единственному человеку, продолжая крепко держать ее руку. Для Синди есть лишь одно решение, оно же является правильным, она искренне надеется, что это хотя бы пересекается с мыслями Ясмин, пускай не обдумывающую так, что делать дальше, как поступить, хоть ей была дана целая бессонная ночь. Но девушка не могла думать о том, что поступает неправильно, что из всего этого нужно как можно скорее выбираться, что нужно немедленно что-то предпринять, чтобы не завести саму же себя в еще бόльшую грязь — конечно нет; все ее мысли были заняты темным салоном автомобиля, где случилось столь странное, но приятное, поднявшее ее к самым небесам. Мучила не совесть, но засосы на шее, которых она с нежностью касалась, смотря в потолок, убивал не тот телефонный разговор, а беспрерывно звучащие в голове его тихие, неслышные стоны в самые ее губы, тонула не в отчаянии — в чувствах, утопала, вспоминая, как ласково он смотрел на нее, как гладил ее щеки, сжимал бедра, как ласкал, к сожалению обоих, не доведя до наивысшей точки наслаждения из-за вернувшегося таксиста.       — Зейн тут? — спросила Ясмин, поднимаясь с постели, стараясь не поворачиваться к Синди тем боком, со стороны которого в ее волосах мирно отдыхала цикада, а шея была усеяна темными отметинами.       — Нет, — Синди задумчиво провела подушечками пальцев по гелиолитам оставленного на кровати браслета. — Уехал на встречу с Б* час назад. Как раз есть время подумать, — она приулыбнулась, — о чем и как говорить.       Девушка порывисто отвернулась, чтобы подруга не видела, как она разочарованно скривила губы, до этого надеясь, что все-таки сможет прямо утром пойти к нему, поприветствовать его, чтобы затем вместе, может быть, спуститься на завтрак или снова куда-нибудь, пускай даже с Синди, вместе поехать, где-то прогуляться, подышать свежим воздухом, насладиться одной возможностью проводить время вместе. Попыталась подавить в себе это вдруг родившееся ощущение пустоты, этот холод, небрежно коснувшийся тонкими пальцами ее сердца, эту горечь, вновь повернулась к Синди уже со спокойствием в лице, чтобы сказать:       — Конечно. Он когда вернется?       — Честно, не знаю, — вздохнула девушка. — Его могут упросить поехать еще куда-нибудь, среди гостей Б* найдется кто-то, кто хотел бы пригласить его к себе. К вечеру он должен вернуться.       «К вечеру? — промелькнуло возмущенное в ее мыслях, но промолчала, направившись к шкафу, чтобы наконец переодеться. — Это… это слишком долго». Недвусмысленно глянула на Синди, открыв одну дверцу, и та тут же поднялась на ноги, проговорила при этом мягко, хоть и без тени улыбки:       — Надеюсь, все обойдется хорошо. Просто, — тяжелый, судорожный выдох, — знай: я буду с тобой несмотря ни на что, помогу всем, чем смогу, поддержу, дам совет… Только не обманывай меня, Ясмин, — помолчала секунд пять, смотря на браслет, утопающий в складках простыни, — и себя не обманывай, пожалуйста.              Они съездили с Синди в торговый центр, вернувшись из него в отель с несколькими пакетами, которые так же долго, как ходили по бутикам, разгружали в номере Ясмин, примеряя купленные платья и украшения, смеясь и разговаривая обо всем, о чем можно было только говорить: о показах, предстоящих съемках, о происходящем в мире, о нарядах, — вспоминали Сефер, делились веселыми историями, когда Ясмин рассказывала о забавных случаях с Гуарачи, а Синди — о смехотворных «провалах» на подиуме, однако, приносивших ей положительную известность, строили планы, как через полгода снова встретятся и поедут отдыхать куда-нибудь на Сейшелы, в Таиланд, представляли себе, как понравится маленькому сыну девушки смена обстановки, соглашались друг с другом, что Джеку также нужен отдых. Ни слова не произнесли о Зейне.       Ясмин не удивлялась тому, что за все это время Синди ни разу не сказала о ее вечном спутнике в командировках, сама не напоминала о нем, пускай расцеловавший ее этой ночью мужчина не покидал ее мысли ни на мгновение, словно все то время, пока они ходили по бутикам, он шел рядом, держал девушку за руку, сидя на диване, хвалил, когда она показывалась из-за шторки кабинки, рассказывал ей о чем-то, когда они сидели на фудкорте, гладил ее руку, улыбался ей. Девушка улыбалась, думая о том, как бы ей хотелось, чтобы они так втроем прошлись. Они бы много смеялись, шутили, говорили друг другу лишь приятное; Синди бы рассказывала о том, что забавного происходило во время их поездок в те или иные страны, а Зейн, улыбаясь, закатывал глаза и добавлял бы, как там красиво. «Мы дальше полетим в Японию. Не хочешь с нами?» — «Я давно хотела побывать там. Спасибо!» Кололо сердце, когда вспоминала, что такие обстоятельства просто невозможны, что сейчас подруга навряд ли позволит это, увидев уже, как оказалось легко Зейну соблазнить Ясмин, но она прятала горечь в доброй улыбке, рассуждая о чем-то отвлеченном с Синди.       В шесть вечера девушка покинула Ясмин, подхватив гору своих нарядов и задорно помахав на прощание подруге, а та, невольно погасив свою улыбку, наконец присела на кровать, признавая, что справляться со всем тяжелым, засевшим в твоей душе, проще с кем-то, кто постоянно говорит с тобой, веселит, что-то рассказывает, не позволяет остаться наедине с самим собой. И эти мысли об удачном развитии событий при каком-то другом раскладе, если бы хоть что-то пошло по-другому пути, сейчас могло бы быть все совсем иначе, о том, что была упущена какая-то возможность, эти мысли, сгустившиеся в громкой тишине, давили так сильно, что становилось просто невыносимо.       Девушка брала телефон, заходила в контакты и долго испепеляла взглядом один-единственный номер, изо всех сил боясь с желанием нажать на заветную кнопку, позвонить ему, просто позвонить, и неважно, где он, с кем говорит, о чем — Ясмин знает, Зейну было бы достаточно увидеть на экране мобильного имя девушки, чтобы прервать любой разговор, конечно, вежливо извиниться, встать и быстро уйти прочь. Она представляла, как он берет трубку, как встревоженно спрашивает, все ли у девушки хорошо, а она отвечает что-то вроде: «Не о чем беспокоиться. Я просто хотела поговорить с тобой», — мужчина усмехается, но не сбрасывает, готовится слушать все, что Ясмин хочется сказать. Мысли сбивались, в манящих фантазиях она то осыпала его нежностью, ласками, говоря о том, какой он хороший, сколько всего она чувствует к нему, что и словами не описать даже такой грамотной в выражении своих мыслей Ясмин, то тянула что-то провокационное, напоминала о его действиях ночью в машине, в красках расписывала, как они поцелуются при встрече, обнимутся, чтобы затем довести начатое до конца, возбуждая Зейна, который сердился бы из-за этого, не посмел бы отключиться.       Но не звонила, продолжая мучить и себя, и, наверное, мужчину, что, может быть, ждал этого звонка, хотел услышать ее голос, пускай их разлука продлилась слишком мало по сравнению с восемью годами — они уже скучали, уже хотели увидеться, обняться, слиться в жгучем и нежном поцелуе; так человек пробует сладость после стольких лет, в которые ему нельзя было это есть, сходит с ума, требует еще больше, становится жадным, нетерпеливым. «Он скоро приедет, — успокаивала себя Ясмин, поглядывая на настенные часы, наблюдая, как время будто замедляется, когда вечер больше входит в силу. — Он же, наверное, не пойдет ко мне, когда только приедет… Не знаю, — вздохнула, взглянув на себя в зеркало. — Еще поговорить надо…» Столько лихорадочного, хаотичного в голове, не имеющего ни начала, ни конца, вырванного, странного, почти чуждого; жгучие мысли о Зейне выбивали все остальные, Ясмин не могла думать ни о чем другом, постоянно возвращалась к нему, всматривалась в цифры его номера телефона, думала о предстоящей встрече, о разговоре, который им объективно нужен, не только из-за того, чтобы не расстраивать Синди. Была бы ее голова хоть немного более ясной, непременно хотя бы мелькнуло, что такое Ясмин испытывает в первый раз за всю свою жизнь.       Мучилась, страдала, пока наконец часов в десять вечера не раздался мелодичный стук в ее дверь.              Резко открыла и безо всяких слов втянула даже не испугавшегося столь неожиданному маневру Ясмин мужчину в свой номер, быстро закрыла за ним дверь. Она крепко обняла его торс, скрытый лишь за белой легкой рубашкой, такой мягкой на ощупь, тонкой, из-за чего так хорошо было Ясмин чувствовать грудью его пресс, впитывать в себя его взволнованное сердцебиение, позволила себе счастливую улыбку, когда он в ответ так же нежно обхватил ее талию, прижал сильнее к себе, зарывшись носом в ее волосы, с явным наслаждением вдохнул.       — Ты так долго, — тихо произнесла девушка, прижимаясь щекой к его груди.       Ощутила, как мужчина, похоже, пожал плечами, проводя ладонями по ее позвоночнику, с нескрываемым упоением касаясь подушечками пальцев лопаток, спускаясь к копчику, к соблазнительным бедрам, чуть отстранилась, чтобы посмотреть в его лицо, в уставшие, но озаренные внутренним светом глаза, в которых так много того же чувства, что и плескается в ожившей душе Ясмин. Она мягко провела ладонью по покрытой густой щетиной скуле, когда он, склонив голову набок, произнес:       — Многие из них меня очень давно не видели. Пришлось совершить визиты в дома самых разных уголков Палермо.       Он обхватил ее лицо, внимательно вгляделся в ее глаза с такой нежностью и таким сильным, невыразимым чувством, что у Ясмин перехватило на мгновения дух, смотрел так, словно наполнялся ее присутствием, ее образом, ей самой, с которой был разлучен на столь долгое для них сейчас время, бережно зашивая ту прореху в душе, вскрывшуюся, стоило мужчине остаться без девушки на день. Она улыбнулась еще шире, как ребенок, что не сможет сдержать эмоции при виде чего-то красочного, завораживающего, яркого, за воротник без усилий притянув к себе податливого Зейна и прижавшись в пламенном поцелуе к его губам. Он тут же ответил, сильнее склонившись к ней, обхватил бедра, пододвигая ближе к себе, чтобы ни свободного миллиметра не было между ними, измучившимися в ожидании друг друга, и Ясмин, с наслаждением принимая поцелуи в щеки, в нос, языком маня его губы к своим, слышала свои туманные мысли, томные, глухие: «Нам здесь не поговорить. Мы растерзаем друг друга». И с каждым жадным прикосновением к ягодицам, к ребрам под самой грудью, с каждым горячим выдохом в губы это звучало все громче, все сильнее, что в конце концов победило. Заставило Ясмин, не желающую ни на секунду отдаляться хоть немного от него, отстраниться, и она, добившись того, чтобы томный взгляд мягко лег на ее лицо, произнесла, поглаживая его щеки:       — Давай прогуляемся?       Зейн чуть удивленно выгнул бровь, не отпуская девушку, теряющую свой напор от нежных поглаживаний ее бедер, как она сегодня убедилась, покрытых в некоторых местах еле видными пятнами, что остались от рвущихся из мужчины через его сильные пальцы чувств, спросил:       — Зачем?       Ясмин отвела взгляд в сторону, почему-то испытывая несколько смешанные чувства насчет разговора, на который ее так уговаривала Синди, проговорила будто смущенно:       — Нам надо поговорить. О нас, — добавила и склонила голову к груди, почувствовав какой-то резкий, жгучий толчок в груди.       Зейн молчал где-то полминуты, в которые Ясмин, продолжая прятать от него свой взгляд, пальцем мягко выводила через рубашку на его теле привлекательный пресс, ненавязчиво спускаясь к ремню, но все же поднимаясь: так хотелось вновь обнять его, но разум, требующий разговора, пока не сдавался в борьбе с настойчивыми, жгучими чувствами, которые добивались продолжения ласк. Наконец мужчина произнес, конечно, спокойно, нехотя отпуская девушку, тут же поднявшую голову, чтобы посмотреть в его глаза:       — Ты права. Пойдем.              Ясмин устремила взгляд в бескрайнее чистое небо, улыбнулась, поправляя ворот своего темного платья, посмотрела на Зейна, любующегося пейзажем вечернего Палермо, и легко потянула за руку, призывая идти за ней. По пути на выход из отеля она так и не придумала, куда им пойти, потому решила, что лучшим вариантом будет просто идти в никуда, что мужчина, безропотно последовавший за ней, прекрасно понимал. Ласковый свет ламп из окон лился на чуть морщинистое лицо, чем-то теперь напоминающее мраморные лица древнегреческих мыслителей, на чьих плечах покоится все сознание человечества, и Ясмин улыбалась, глядя на такого красивого даже спустя столько лет Зейна, все хотела коснуться его щеки, ласково провести, но упорно настраивала себя на разговор, который нельзя было больше оттягивать.       — Зейн, — со вздохом начала девушка, ненавязчиво вновь коснувшись его руки, — я… — усмехнулась, глядя на то, как мужские пальцы мягко переплетаются с ее, — я совсем не знаю, с чего начать.       — Не заходи издалека, — спокойно произнес Зейн, продолжая так идти за руку с ней. — Говори как есть, камари.       Подавив улыбку от вновь плавно коснувшегося его «камари», Ясмин взглянула вновь на небо, краем глаза заметив, как мужчина повторил ее движение, проговорила неспешно:       — Синди сегодня говорила со мной… Она ведь видела нас на балконе вчера. Оказывается, сама долго думала над этим, нам помочь хотела.       — И что она сказала? — серьезно спросил Зейн, обращая взгляд на девушку.       Ясмин прикусила губу от вспыхнувшей вдруг в ней досады, когда она вспомнила, к каким умозаключениям пришла подруга, ответила осторожно, уклончиво:       — Неправду.       — Неправду? — мужчина выгнул бровь. — А все же, Ясмин?       — Это неважно, Зейн, — вздохнула девушка. — Но благодаря именно этому моя голова стала ясной, я осознала то, что не могло прийти ко мне все это время, проведенное в Палермо, и те два месяца с нашей самой первой встречи, из-за чего я так мучилась.       Зейн медленно кивнул, но Ясмин не дала ему высказать свою мысль, хоть он явно приготовился к этому, продолжила:       — И это мучит меня до сих пор. Уже, — затаила на мгновения дыхание, не желая причинять Зейну боль, но понимая, что по-другому этот важный разговор не построить, — четыре года я ношу обручальное кольцо, уже два года моему ребенку. Та жизнь, к которой я привыкла, все то, что я делаю каждый день, моя работа, коллеги, муж, ребенок — все это понятно и стабильно.       Она чувствовала, как его еле ощутимо дрожащие пальцы сильнее сжали ее руку: пускай мужчина убедился, кому на самом деле Ясмин отдала бы свою нежную душу, тот факт, что юридически она отдана другому человеку, с которым обнималась, целовалась, с которым делила уже несколько лет ложе, в конце концов, с которым у нее случился первый в жизни секс, от которого она родила ребенка, придавливал Зейна, возносимого чувствами до небес, к земле, уничтожал, был тем самым черным пятном на его счастье.       — Но это стеклянный замок, построенный лишь на том, что… — тяжело вздохнула, — жизнь во мне молчит. А ты заставил ее говорить одним своим появлением, — посмотрела ему в глаза со слабой, горькой улыбкой. — Что сотворилось со мной в тот момент, когда я увидела тебя тогда, в театре… Ты можешь себе представить, что я испытала, потому что, я уверена, с тобой произошло то же самое.       Ясмин помолчала немного, поглядывая с нежностью на Зейна, сохраняющего в лице спокойствие и строгость, пускай лихорадочно цепляющиеся за каждого прохожего взглядом глаза, рыжие, словно окно во внутренний Ад, выдавали, что происходило в его душе на самом деле, продолжила:       — Я никогда не думала о том, что встречу тебя снова. Это сыграло против меня, это — судорожно втянула воздух сквозь плотно стиснутые зубы, — надломило меня, когда я увидела тебя там. Мне даже, — горько усмехнулась, — не на кого свалить вину за это, потому что в том, что я испытала подобное, виновата только я. Уже тогда можно было понять, что со мной. Но я не смогла.       — Проблемы со здоровьем, — вдруг мрачно произнес Зейн. — Это же стало причиной того, что тебе потребовалось… поправить здоровье?       — Наслоилось многое, — не ответила прямо девушка. — На работе начальница изводила. И… да, это тоже, — не стала врать. — И ведь не сказать, что я думала о тебе, вспоминала нашу встречу, разговор в ресторане отеля, да нет. Но ты всегда был в мыслях, — сама осознала страшную вещь, от которой долго пыталась бежать. — Кажется, ты мне снился после этого почти каждую ночь, но я все забывала, не обращала внимания. Не думаю, что Каролина и Джек поняли, почему я угасала: до театра я тоже была очень измотана.       Ясмин бегло подметила про себя, насколько детское желание в ней проснулось — рассказывать человеку, во влюбленности в которого ты утопаешь, все о себе, о том, что думаешь о нем, распахивать свою душу так широко, чтобы ни одного уголка ее не осталось для него недоступным, но в данный момент не могла начать контролировать себя и свой язык — о каком контроле рядом с Зейном может идти речь?       — Все настолько сложно, что уже даже слишком просто, — понизила голос Ясмин, чувствуя режущую боль в сердце. — Ты знаешь, насколько мне хорошо, настолько я не знаю, что делать дальше. Однако нужно решить, что нам дальше делать, Зейн, — снова подняла взгляд на него. — К сожалению, вокруг существует реальный мир, мы не сможем избегать его.       Мужчина промолчал, хмуро смотря вперед, будто и не замечая почти умоляющий взгляд девушки, крепко держащей его за руку, пока его пальцы медленно ослабляли хватку, словно вот-вот он отпустит ее. И лишь в глубине души Ясмин понимала, что происходит с ним, только чувствовала, что его атакует с такой силой, но мысли не могли пробиться сквозь плотный туман в голове, ведь даже все, что она говорила, отзывалось эхом не голоса разума, а громко бьющегося сердца. Но так хотелось, чтобы мужчина что-то сказал, поддержал, помог, что всегда делал, спас их двоих, оказавшихся в самой сложной ситуации в их жизни, с которой сравнимы лишь события восьмилетней давности, и то это казалось более разрешимым, чем подобное.       — Зейн, — тихо проговорила Ясмин, пытаясь поймать его взгляд.       — Что ты предлагаешь? — спокойное, даже апатичное, жуткое, бьющее, словно холодный ветер в лицо.       Девушка, медленно, тяжело выдохнув, пытаясь собрать себя по кусочкам, в которые рассыпалась с каждой секундой этого мучительного разговора, произнесла тихим, но твердым голосом:       — Я не знаю. У меня в голове все мешается, правда, я… я хотела услышать твое мнение, — закончила более робко, будто сомневаясь, стоило говорить Зейну последние слова.       — Будто не знаешь, — ответ не заставил себя ждать; его рука становилась все мягче, и, если бы не сжимающие его ладонь пальцы Ясмин, он бы вовсе отпустил, — какой единственно правильный вариант я знаю.       «Правильное, правильное… — забилось в жилках на висках девушки вместе с кровью; не ощутила, как еще сильнее сжала руку Зейна, чуть ли не впиваясь в его теплую ладонь ногтями. — Это… это все не то, все не то…» Она глянула в сторону, на складывающих свои прилавки продавцов, громко переговаривающихся друг с другом на итальянском, снова посмотрела в глаза мужчине, который явно старался избегать смотреть на нее, произнесла с напором:       — Я спрашивала не правильный вариант, пускай на самом деле правильного варианта тут не может быть. Зейн, я спрашивала твое мнение. — Раздражение, наверное, не чувствовалось, лишь его слабые искры где-то на дне сердца отлетали в разные стороны, оставляя на чувствительной ткани черные пятнышки.       — Почему мое мнение должно отличаться? — вдруг хмыкнул он. — В жизни я ценю рационализм, потому склонен принимать разумные, правильные, несмотря на то что тебе не нравится эта формулировка, решения.       Девушка, впиваясь в его руку с такой силой, словно готовясь к тому, что он в любой момент возьмет и убежит, вырвется, готовясь удержать его на месте, пускай Зейн не сопротивлялся, позволял Ясмин сжимать его ладонь, произнесла тихо, но отчетливо:       — Такие, какое принял тогда, восемь лет назад?              Как можно вести диалог на важные, откровенные темы, когда до сих пор твой собеседник закрывается от тебя, прячется в раковину, на которой написано крупным, безусловно, красивым почерком: «Правильная жизнь», — как можно прийти к взаимопониманию, пока один стремится к эмоциям, а другой — к чертовой рациональности? Как заставить думать этого мужчину, привыкшего будто не жить, а бумаги какие-то заполнять — настолько все скупо, до тошноты правильно, серо, — не о том, как нужно поступить, а о том, как хочется поступить, чего требует душа, измученная восемью годами одиночества, нашедшая вновь приют в заботливых руках Ясмин? Как пробудить в нем эгоизм, стремление делать то, что хочется, как чувствам к девушке, в которых он сгорает ежесекундно, перебить его монотонный, отвратительный голос разума, однажды уже сломавший им обоим жизнь?       Только болью.       Зейн не остановился, хоть Ясмин ждала именно такой реакции на свои довольно резкие слова, продолжил идти, лишь пальцы вновь сомкнулись на сжимающей его ладонь руке, что девушка, смущенная, возбужденная и разозленная своими же словами, даже не заметила. Упорно не смотрел на нее, тем более не мог сейчас, когда глаза воспылали чем-то черным, отчаянным и гневным, неуправляемым, как мечется раненый тигр, чувствуя, как близка смерть, но пытаясь противостоять законам природы, вырваться из лап бездушного, холодного забвения. И в Ясмин что-то сжалось в узел при виде такого Зейна, загнанного в угол не столько девушкой, сколько самим собой, своими правилами и этой правильностью, обоим ненужной, понимающего, как больно отпускать ее, душой и телом всецело ему принадлежащую, как невозможно избавиться от этих чувств, осознающего, что именно вогнало их в эту страшную ситуацию, из которой без потерь и ран просто не вырваться.       — И все же это разное, Ясмин, — медленно проговорил он, пытаясь скрыть свое тяжелое дыхание, от которого высоко, в сбивчивом темпе вздымалась грудь.       — Одно и то же, — процедила девушка, ощущая, как сгорает внутри.       — Вероятно, тогда я совершил ошибку, это правда, но то обстоятельство, что ты, — он запнулся, но тут же будто пришел в себя, на мгновения прикрыв глаза, словно проглатывая подошедшую к горлу горячую боль, — замужем не оставляет другим вариантам права на существование.       Они завернули за угол, когда Ясмин со слабым удивлением из-за того, что была поглощена в происходящее в ней и в Зейне, обнаружила, что вдали виднеется поблескивающая полоска моря, и девушка, насильно приглушая желание своего организма расплакаться, чего нельзя было делать в данный момент, произнесла, смотря в темное небо:       — Ты удивительный человек, Зейн. Порой ты так меня восхищаешь, а иногда… ты просто невыносим.       — Ты ожидала, что за восемь лет во мне произойдут больши-ие, — издевательски протянул, — перемены, я отрекусь от разума и отдамся чувствам? Для деменции рано еще, — заметил без тени улыбки.       Эта шутка не вызвала отклика и у Ясмин, раздраженно скривившей губы:       — Я ожидала, что ты станешь более милосердным к себе. Не станешь так яро пытаться разрушить то, что тебе дали шанс заново отстроить. Поймешь, что не всегда рациональность и правильность приводит к хорошему исходу. В конце концов, я ожидала то, что твоя пришедшая с этими годами вспыльчивость, про которую говорила Каро, позволит хоть немного отдаться чувствам.       — Хоть немного? — ядовитая ухмылка скривила его тонкие губы. — Ясмин, а что для тебя произошедшее той ночью в машине? Это ли не самый явный признак того, что я, так сказать, отдался чувствам?       — Сколько, интересно, ты за весь этот день обвинил себя в этом, — пробурчала девушка, рассматривая темные силуэты деревьев, сливающихся с сумеречным небом, где пока не показалась луна, как всегда холодная, безразличная почти ко всем людям, на которых падает ее белый свет.       Выводила его на эмоции, беспощадно, почти бессердечно, зная, как ранит каждое ее слово, сама страдала, ощущая губящий пожар внутри мужского тела. Но, в конце концов, он должен открыться ей, должен показать свои чувства, которые пытается закопать, должен, иначе зачем все это?       — Ясмин, — членораздельно проговорил Зейн, — ты требуешь от меня легкомыслия, которым я не отличался и молодым, не говоря уже о пятидесяти годах. Ты разве не понимаешь, что я не смогу думать и поступать так, как это делают порывистые, влюбчивые мальчики?       — Я и не требую этого от тебя. Мне тоже уже не двадцать, Зейн, и мне так же тяжело, но я, — она резко повысила голос, обернувшись к мужчине, — все еще ценю свои чувства и свое личное счастье. Всю свою жизнь мы оба с тобой старались помочь людям и всему миру, спасти всех, даже тех, кто этого не заслуживал. Почему впервые за всю огромную жизнь мы не можем позволить себе подумать о собственном счастье?!       — Ты… — с губ сорвался судорожный выдох, вспоровший прохладный воздух вокруг них грубым, резким движением, — ты можешь обрести и другое счастье. Если бы не я, ты бы и не знала, что оно бывает иным.       Ясмин задохнулась даже от чувств, что поджег в ней мужчина одними своими неосторожными словами, но она не произнесла заветное «не могу», которое ожидали двое, в котором оба были уверены, потому что нечто встревожило ее куда больше, чем эти слова о том, что якобы есть и другое счастье, вдруг вцепилась второй рукой в предплечье мужчины, проговорила срывающимся голосом:       — А ты, альтруист, черт тебя подери, когда будешь думать о своем счастье? Почему ты не можешь быть эгоистом?! Почему ты не можешь подумать о себе, о нас, почему ты думаешь обо мне, о Джеке, но не о нас?!       — Я говорил об этом, — процедил Зейн, упорно не глядя на Ясмин. — Это замкнутый круг, Ясмин.       — Потому что ты опять, опять не понимаешь, чего я хочу от тебя добиться! — она почти уже кричала, не справляясь с бурей эмоций в душе. — Тебе проще обернуться своей правильностью, как в кокон, пускай тебя там разорвет на части — о, мы же поступили так правильно!       Зейн резко остановился, когда они уже подошли к самому спуску на пляж, остановились на пустой улице, где с самого утра продавцы расставляют свои прилавки, где остались лишь пустые холодильники, порывисто развернулся к Ясмин, не смеющей отшатнуться от него, упрямо глядящей ему в глаза, притянул к себе, чтобы грудью соприкоснулась с его, ощутила тяжелое биение его измотанного сердца.       — Ты просила моего мнения, Ясмин, но, видно, тебя оно не устраивает, ты бы хотела услышать от меня что-то такое, что пересекается с твоим мнением.       — Неправда! Я хочу слушать тебя, но ты не высказываешь свои чувства, ты прикрываешься правильностью! Это абсолютно то же самое, если бы человек спрашивал о том, как ты относишься к власти, а ты бы отвечал, что люди поддерживают нового вождя! Это ни о чем! Это не отражает то, что есть в тебе! — ткнула пальцем в его грудь.       — Поразительная уверенность в собственных словах, — желваки заиграли на скулах.       — Только мазохисты любят причинять себе боль. А ты не мазохист! Но готов на страдания, мы оба знаем, что ты будешь страдать!       — Чего ты сейчас хочешь от меня? — глубинный голос Зейна опасно повышался. — Чтобы я что сказал? «Бросай Джека к чертям»?       — Это две крайности, — она хотела развести руки в стороны, но мужчина сильно сжимал ее предплечья, из-за чего Ясмин не смогла сделать это.       — Тут никак по-другому, почему ты этого не понимаешь?       В лице девушки что-то так резко переменилось, молниеносно, из-за чего Зейн вдруг перестал хмуриться, черты стали мягкими, появились ласковость и сочувствие, от которых на душе Ясмин стало еще тяжелее, но она сдержалась, лишь рвано выдохнула, ощущая дрожь почти во всем теле, проговорила так тихо, с такой горечью:       — Я не могу принять это. Я не хочу подчиняться обстоятельствам. Я не умею так.       — Некоторые ситуации не оставляют выбора, камари, — мягко, негромко произнес Зейн, ослабляя хватку. — Сорняк либо вырывают, либо позволяют ему погубить все поле.       — Чувства не сорняк, — она отвернулась к морю, взглянула на него, безмятежное, ласково касающееся пеной камней, усеивающих прибрежную полосу.       Медленно пошла туда, к воде, удивительно грациозно шагая на каблуках по песку, придерживая широкий ворот, за который под одежду забирался прохладный ветер, кусая плечи, грудь и живот, знала, что Зейн безропотно пойдет за ней, отставая на шага два-три, но не нагоняя, будто позволяя девушке вести его. Остановилась у далеко расположенного от моря шезлонга, посмотрела на него, вспоминая тот день, когда они все вместе пошли на пляж, их разговор у воды, который еще тогда должен был все разъяснить для Ясмин. Была слепа, слезы туманили взор, не видела, не замечала, как чувства к этому мужчине не пробуждаются — все это время корнями неощутимо оплетали ее сердце, чтобы напомнить о себе, только источник их жизни появился рядом.       — Страшно понимать, — прошептала Ясмин; этот мягкий звук затерялся в ее развевающихся на ветру волосах, в которые Зейн зарылся носом, — что можешь находить в ребенке препятствие. Я вспоминаю его милое лицо, его глазки, улыбаюсь… но злая мысль очерняет этот образ.       — У тебя чудесный сын, камари, — вдруг спокойно произнес мужчина, привлекая к себе ее внимание. — Красивый, тихий, очень внимательный. Я… не мог этого сразу подметить, — на мгновения от горечи уголок рта его скривился, — в тот момент, когда увидел его. Сперва я увидел тебя с ребенком, а потом самого ребенка. Но те два месяца, когда мы не виделись, я вспоминал его личико, его взгляд — во всем Джек, — улыбка показалась на его губах. — Он не заплакал, когда мы почти кричали друг на друга в ресторане, смотрел на меня так… осмысленно, что в голову закрадывалась поистине бредовая мысль: «Он тебя насквозь видит». Удивительный ребенок.       В каждом его слове столько же искренности, восхищения Гуарачи, умиления, сколько и боли, отчаяния, эта неуловимая печаль, что в те восемь лет, пока ты сминал простынь от снов, где вы вместе, кошмаров, в которых она умирает, та, кому отдано твое сердце, смогла вылить все свои чувства на другого мужчину и маленького человечка — часть их слившихся душ. Ты не смог дать ей это счастье, как бы она ни молила тебя об этом, потому счастье нашло ее в другом месте. Глупо ревновать ее, преодолевшую все свои блоки в тот день, в ванной, от которой исходил приятный аромат роз, когда в ней зародилась новая жизнь, глупо было рассчитывать на нечто иное, но душа — глупый ребенок.       — Ты говоришь, что мне пора стать эгоистом и подумать о личном счастье, — вздохнул Зейн, мягко взяв ладонь Ясмин в свою. — Но я эгоист. Я не радовался, камари, я пытался, но я не мог, когда вернулся в Сефер и лежал на постели в своем пустом риаде, вызвать в себе положительные эмоции. Я думал о том, как бы хотел, чтобы этот ребенок был моим.       Слишком громко вдохнула, почувствовав, как приятно больно и громко забилось о ребра сердце, взволнованное несколькими простыми словами, которые даже не стоило произносить — оба знали об этом. Так больно и одновременно приятно от этого откровения, стонет нечто внизу живота и в дрожащей груди, вырывается, плачет, смеется от счастья, в истерике, все вторит одно-единственное имя; а Ясмин молча смотрела ему в мерцающие глаза, тяжело дышала, жаждала его дальнейшего слова, того жара чувств, что сочатся сквозь его поры.       — Прости меня, — еще больше понизил мужчина голос. — Восемь лет назад я не смог бы позволить себе такое, эти мысли — я бы все сделал, чтобы перестать даже думать о таком. Но я уже не властен над собой. Я уже не могу перестать думать об этом, особенно сейчас.       Вот это, вот его откровение, вот он настоящий. Эта правильность — второй слой кожи, однако в теле правит совсем другое, сердце колотится сбивчиво, полное чувств, настоящих чувств, не этим стремлением к правильности и справедливости. Он простой мужчина, человек, который не может мириться с тем, что все мечты, все планы, что призрачным, сказочным образом жили в его голове, осуществил кто-то другой.       — Ты знаешь, — мягко положил ладонь на щеку, из-за чего Ясмин, чуть прикрыв глаза, склонила голову навстречу его руке, — впервые в жизни я испытываю нечто похожее на зависть. Наивно было думать, что достаток и успехи в бизнесе избавят от этого порока: жизнь оказалась несколько сложнее; помимо материальных благ существует и такое, как чувства, личная жизнь, а этому присущи и все пороки денежного мира.       Девушка, коснувшись кончиками пальцев его груди, скользнула ладонями выше, к плечам, к шее, следуя внутреннему порыву, нежно обхватила ее, обняла, прижавшись всем становившимся с каждой секундой все более мягким телом к его, желая быть как можно ближе к Зейну, такому откровенному сейчас, искреннему, открывающему душу, может быть, впервые за всю свою жизнь, так просто говорящему о зависти — своей слабости; великий и могущественный Зейн, что подвержен зависти, которая должна принижать человека, низводить его. Однако сердце Ясмин трепетало, когда в ее мыслях вторило: «Он завидует. Он просто завидует».       — Я не смогу соврать, что эти восемь лет ничего не знал о тебе. Каролина и Синди старались не говорить, но… — он тяжело выдохнул. — Единственное, что я узнал о тебе — ты вместе с Джеком.       Девушка закрыла глаза, пытаясь не думать о том, что мог испытать Зейн в тот момент, когда узнал об этом — все ее тело, душа ощущали эту тяжесть, эту рвущую, тупую боль, которая не могла покинуть мужчину и, видимо, до сих пор есть в его сердце, крепче обняла его, будто пытаясь утешить, успокоить, приободрить, показать, насколько он важен ей. Зейн осторожно обхватил ее талию двумя руками, склонил голову вперед, прижавшись лбом к ее, произнес шепотом, что его тихие слова слились с мягким шелестом волн:       — Я хотел радоваться за вас. И часть меня испытывала счастье, когда я думал, что наш… «разрыв» не повлиял так сильно на твою жизнь, и потом, когда я увидел Гуарачи, я думал о вашей семье и улыбался. Но я хотел, чтобы я был твоим мужем. Чтобы ты по-прежнему носила фамилию Аль-Азиз. Чтобы это был наш с тобой ребенок. Чтобы мы, камари, — тяжелой, горячий выдох, — принадлежали друг другу.              — Я бы тоже этого хотела.       Чтобы мы принадлежали друг другу.       Они слились в чувственном поцелуе, будто закрепляли печатью его последние слова, оказавшиеся самым важным из всего того, что когда-либо говорили девушке за ее тридцать лет, важнее миллиона «я люблю тебя», важнее всех слов утешений, подбадриваний, поддержки — все это стиралось, становилось мутным, невзрачным, неинтересным, стекало, струилось сквозь пальцы, а они будто смотрели на это, любовались, как реальный мир растворяется на глазах. Не требовалось больше разрешения для прикосновения к шее, чтобы по ней спуститься к ключицам, к раскрытой груди, прижать ладонь к ней, желая почувствовать сбивчивое биение любящего сердца, чтобы нежная женская рука, притронувшись к обвитой венами мужской, мягко повела дальше, вдоль ложбинки, когда уже нет ни капли смущения или стыда. Все с ним казалось таким правильным, ни на секунду не возникло мысли, что происходит нечто такое, что нужно во что бы то ни стало прекратить, запретное, неправильное, ошибочное; не помнилось уже, как два года назад Ясмин лишилась девственности через силу, через жалость, через такие муки, как ее пьяные губы блуждали по телу мужа, как она ублажала его, находясь в полусне. Ничего этого не существовало, не было тех восьми лет, наполненных встречами, людьми, праздниками, свиданиями, сексом, радостями, горем — прошел лишь день с их разговора в машине о том, что им стоит остановиться, и Зейн прибежал к ней, говоря о том, что жить без нее не может, что хочет быть только и только с ней, и она простила его за те обидные слова, они поцеловались, обезумевшие и счастливые. Не могло пройти восемь лет, как, ведь они пронесли эти чувства все такими же сильными, что и тогда, может быть, еще сильнее, не смогли потушить огонь ни томные ночи с другими людьми, ни встречи, ни разговоры — они всегда были рядом друг с другом.       Ему не требовалось ничего говорить — так хорошо его тело и его душа почувствовали ее желание, и рука, мягко поглаживающая нежную кожу, коснулась широкого ворота платья, медленно, неспешно оттянула, чтобы холодный ветер примкнул к оголенной груди, остудил ее, полную жаром этих чувств, и ласковые пальцы коснулись почти интимного, дрожащего от биения сердца места, надавили, чтобы затем, плавно углубив поцелуй, мужчина обхватил ее не стянутую лифом грудь. Откровенные ласки, сейчас это было так нужно, необходимо, и этих прикосновений, легкого сжимания столь мягкого, пышного в унисон с сердцебиением, с поцелуем, нежных круговых движений у темных холмиков — всего этого не хватало Ясмин эти годы, пускай вниманием она не была обделена. Но только Зейн мог ласкать ее грудь так, как того требовало сердце, только ему было дозволено слушать тихие выдохи, полные удовольствия и счастья, только он имел права на это и, на самом деле, больше никто другой. Потому что он не присваивал Ясмин — она сама далась ему, сама пожелала принадлежать душой и телом этому мужчине, и сейчас, когда наконец проявлялась эта сила над ней, девушка была так счастлива, что хотелось даже плакать от наплыва этих чувств, от высвобождения их, связанных цепями лет, брака и ребенка.       Но и власть Ясмин над Зейном поднималась, словно цунами.       То, как мужчина сжимал ее грудь, придавливал большим пальцем соски, как в унисон с этим целовал ее губы, оплетая ее язык все с большей страстью, прижимался к ее телу — Ясмин, оттягивающая ворот его рубашки, руководила им, знала, с какой охотой мужчина подчиняется ей, громко выдыхала, раззадоривая его, понимая, как возбудить Зейна, удивительно хорошо понимая, желая, чтобы уже были пройдены все возможные границы, чтобы уже не было того, про что можно было бы сказать: «До такого еще не докатились».       Как пушинку, приподнял ее за ягодицы и легко уложил на шезлонг рядом, навис над ней, вынуждая смотреть в свои светлеющие от радости и темнеющие от возбуждения глаза, гладить щеки, покрытые густой щетиной, проводить по серебристым волосам, любоваться, любоваться им, таким родным, необыкновенно родным, самым дорогим, что есть у Ясмин и на Земле, и на Небесах.       — А я тянула нас из отеля, — прошептала она с улыбкой, с придыханием, — думая, что в номере мы не сможем спокойно говорить. Нигде не сможем.       Зейн промолчал, влажно поцеловав ее в шею; оба понимали, что до отеля далеко, они не смогут еще столько же вытерпеть, чтобы там, в четырех стенах, уже наброситься друг на друга — ненасытные, жадные, истосковавшиеся друг по другу, их можно понять и простить за столь поражающее действие, хоть на ночном пляже уже никого нет. Прохладный ветер ласково гладил грудь, которую медленно, с изводящей неспешностью мужчина оголял, забравшись под широкий ворот платья нежной, но жадной рукой, сжимающей в явном желании большего, в желании громких выдохов, стонов, в желании того, чтобы она выгибалась навстречу его телу от этих не сравнимых ни с чем ощущений, крепко обнимала, с чувством целуя его лицо и умоляя о большем.       Она расстегнула несколько верхних пуговиц его рубашки, не справившись со своими дрожащими руками, тихо рассмеялась, выгибаясь, отклоняя голову, чтобы Зейну было удобнее целовать ее шею, согнула в коленях ноги и чуть сомкнула, тем самым сжав торс мужчины между своих бедер. Он слабо отреагировал на это, больше прижавшись всем телом к ее, чтобы недоступная, сокровенная часть ее организма лучше чувствовала, что случается внутри Зейна, чтобы все ее нутро потянулось к нему, взвыло с желанием окончить эти пытки, слиться с ним вновь. Именно сейчас она особенно четко понимала, как принадлежала и принадлежит ему, как ничего ей больше и не нужно, лишь его объятья, его прикосновения, его поцелуи, его тепло внутри, и тело требовало выхода этого чувства в единении тел.       Продолжая порывисто прикасаться губами к ее шее, оставлять на нежной коже темнеющие пятна и сжимать одной рукой грудь, другую он положил на живот Ясмин, чуть надавил, без труда вырывая тихий стон из горла, провел пальцами вдоль небольшой ямочки от самой груди к лонному сочленению и снова вверх, очертил, как художник кисточкой, кайму привлекательной округлости, ребра, спустился, в такт тому же сжимая в пальцах грудь.       Пока стоны стекали с ее губ, она так ясно понимала, что мужчина ее мучит, не то чтобы отыгрывается — заявляет, напоминает ее слабому телу, кому та принадлежит, словно спрашивает, как девушка вообще могла отдавать себя кому-то другому, как могла посвящать жизнь другому человеку, когда весь смысл ее сосредоточен в нем и только в нем, в Зейне. Он страдал, когда думал о том, что теперь Ясмин счастлива с Джеком, кому самовольно ее отдал, много думал о том, как все могло бы сложиться по-другому, как они могли бы быть сейчас вместе, вспоминал свои холодные слова в машине, когда говорил о том, что нужно остановиться, может быть, даже злился и на Джека, и на Ясмин, которой с таким отчаянием сейчас заявляет о том, как был неправ, показывает, что она только его, заставляет принять, что кроме него и не может никого существовать. Зейн не будет вымаливать о внимании — он сможет заставить человека захотеть утонуть в нем более изящно.       Хотя оба не забывали, что мужчина правит ее телом, а она правит им.       Прикусывая нижнюю губу, пытаясь сдержать такие откровенные стоны, Ясмин, вглядываясь в глаза Зейна, удивительно сейчас напоминающие собой солнечное затмение, медленно, будто осторожно развела ноги, всем своим видом показывая невинность, хоть в глазах плясали хищные огоньки, ничего не говорила, но мужчине, которого удавалось мучить так же сильно, как это делал он, стало все понятно. Пытаясь сопротивляться, вырывая из горла возбужденной девушки стоны, он, горячо выдохнув, последний раз провел ладонью от груди до низа живота, чтобы затем медленно отстраниться, мягко, ненавязчиво коснуться внутренней стороны бедер и чуть надавить, показывая и свою силу над девушкой, когда она послушно еще больше развела ноги. Провел легко, еле ощутимо кончиками пальцев по чувствительному месту, скрытому за тонкой тканью нижнего белья, с наслаждением наблюдая, как Ясмин дергается, громко, коротко стонет от неожиданности и нежности этого действия, чуть надавил, добиваясь невнятного шепота, смешивающегося с горячим дыханием и шумом моря — свидетельницей этого преступления, о котором больше никому не будет дозволено знать. Она подалась вперед, но ему тоже хотелось помучить ее, заставить протягивать только его имя, потому мужчина остановился, вновь склонившись к лицу девушки, чтобы принять пламенный, жадный поцелуй в губы, не то молящий, не то спрашивающий: «Ты ли ведешь?» Не смущаясь, получая от их издевательств друг над другом удовольствие, Ясмин притронулась к вороту своего платья, будто угрожающе, внимательно посмотрела в заискрившиеся глаза, наблюдая за тем, как Зейн поведет себя, только стоит груди, которой ему было дозволено касаться, предстать перед ним в лучшем своем виде — оголенной.       Но у мужчины в планах не было удовлетворять ее пальцами — это наслаждение было постигнуто еще в машине, — пускай он продолжал касаться столь интимного места, раздразнивая жадную до этого Ясмин, пускай безумно хотелось поддаться этому порыву, ведь оба того так хотели, однако тело, похоже, лучше понимало, что овладевает всем нутром Зейна, потому оба испытали слабое подобие удивления, когда он отдалился от нее на достаточное расстояние, почти покинув соблазнительные оковы ее бедер. Не успела ничего Ясмин сказать, спросить, лишь рот приоткрыла, но пламя высвободилось, вылилось громким стоном, когда вдруг он склонился, нагнулся, когда вдруг она почувствовала легкий, невесомый, в какой-то степени даже невинный поцелуй в половые губы. Рука невольно потянулась к его волосам, зарылась в них, густых, мерцающих белым блеском при свете луны, все с тем же спокойствием наблюдающей за ними; мужчина прихватил сквозь ткань нежную кожу, потянул, сильнее прижимая губами, вынуждая Ясмин в мучениях извиваться, стараясь быть еще ближе к его лицу. Но Зейн пытался бороться с ней и самим собой, не давал удовольствие так легко, как хотелось бы ненасытной девушке, изводил мягкими, дразнящими прикосновениями к такой интимной части тела, не замечая, как сильнее сжимает в пальцах ее пухлые бедра, наслаждаясь этим ощущением.       — Ну Зейн… — горячо выдохнула она, оттягивая его волосы, может быть, и не подозревая, какой эффект это оказывает на возбужденного тактильного мужчину, может быть, неосознанно мучая его этим. — Пожалуйста…       Целовал внутреннюю сторону бедер, спускаясь ниже, к сокровенному, отодвигал нижнее белье, борясь с желанием просто сдернуть его с податливого тела, мысленно ругал себя, когда губы проникали под ткань, чтобы прикасаться к самой коже, горячей, влажной, язык скользил по сокровенным изгибам, с жадностью вытягивая стоны из Ясмин. Он взглядывал порой на нее, дичал каждый раз, видя высшую степень удовольствия и отчаяния на ее красивом лице, все более трудно становилось сдерживать себя: счастье рвало на куски, разметало ошметки по холодному морскому ветру, разносило по всему Палермо, по всему миру, что должен был знать об этой радости, их воссоединении. Теперь никто не прервет их, не зазвонит ни ее телефон, который она оставила в номере, ни его, который он стал отключать рядом с ней, теперь они отданы друг другу и только друг другу.       — Не мучай нас, — слилось с тихим стоном. — Пожалуйста, не мучай…       К кому это было обращение? К Зейну, изводящему их обоих неторопливыми ласками, нежному и страстному одновременно, не осознающему, что делает, слепо подчиняющемуся своему телу? К тому, кто взирает на них сверху вниз, не то укоризненно, не то безразлично, не то с вниманием шахматиста к продолжающейся партии; к луне, Луне, что всегда наблюдала за ними, ожидая того, чтобы солнце скрылось с неба, когда станет полноправной владелицей небосвода, когда их мысли, уже не освещенные, предстали в истинном обличии — беспробудный мрак, порок, желание и любовь, от которой пытался избавиться будто весь мир, но так и не смог.              Ясмин потянулась одной рукой, второй продолжая сжимать его волосы, к своим бедрам, дрожащими пальцами подцепила резинку трусов и, привстав, из-за чего язык мужчины приятно прошелся вдоль половых губ, попыталась стянуть их с себя. Зейн посмотрел на нее, тихо постанывающую от одного желания и нетерпения, медленно перевел томный взгляд на представляющееся ему, не мешая девушке избавляться от нижнего белья, но и не помогая, видя, как поскорее ей хочется избавиться от всего лишнего, как она мучится, не справляясь с дрожащими руками, сдерживая себя, ведь так хотелось одним стремительным движением разорвать трусы, но было нельзя.       — Меня ведь ничего не остановит больше, камари, — негромко произнес Зейн, склоняясь к больше к бедрам, внимательно следя за тем, как неспешно такая запретная для других часть тела открывается перед ним, и Ясмин простонала от одного того, какое восхищение и какая жажда отражались в его будто медовых глазах. — Ты же понимаешь?       — А мы разве добиваемся не это-о-о…       Громко простонала, когда так откровенно язык прикоснулся к половым губам, был введен еще глубже, поднялся к клитору, доставляя девушке невыразимое удовольствие; она сильнее потянула его волосы, почти до боли, прижалась к коже головы и, на удивление и радость обоих, придвинула его лицом к себе ближе, чтобы язык мог ласкать самые недоступные уголки, чтобы лучше ее тело чувствовало его страсть и желание. Оставив нижнее белье у коленей, девушка почти бессильно опустила руку, но ту же смогла поднять, чтобы отодвинуть слегка кружевной ворот платья, сжать свою грудь, вытягиваясь, как струнка, невольно принимая такое положение, что его губы касались самых чувствительных мест. Срывало крышу, Зейн уже не мог контролировать себя, не хотел больше мучить ее, ведь сам страдал, но диким было не только его вожделение — его отчаяние, из-за которого нутро все так же добивалось признания, что есть лишь он и только он, никого друга и не может существовать, чтобы она умоляла его о чем-то, стонала его имя — какой жуткий собственник.       И тогда, в машине, он добивался вовсе не того, чтобы Джек их услышал, вовсе нет: он заявлял о себе, он тянул ее внимание на себя, показывал свою власть над ее телом, ее — над ним самим. Он ревновал, слушая, что кто-то другой смеет ее звать солнцем, считать ее своей женой, желать ее поцеловать, представлять, как она его обнимает, прижимается всем телом, принимает в себя. Ясмин определенно знает, как вскружить голову.       — Зейн… — протянула девушка, сильнее натягивая его волосы, прижимая мужчину всем лицом к себе, доводя настойчивыми, причиняющими уже боль прикосновениями к груди, к соскам. — Пожалуйста…       И еще громкий стон, прокатившийся по волнам сонного моря, взбудораживший Зейна, будто копьем пронзивший его насквозь; мужчина сильнее стиснул, сжал бедра Ясмин, вылизывая ее промежность с такой страстью, дикостью, будто с отчаянием, целуя совсем рядом, возбуждая девушку, уже не сдерживающуюся в стонах, то раскрывающую ноги, то снова сводящую, чтобы добиться наибольшего удовольствия, сжимающую его волосы, тем самым направляла, задавала ритм.       Содрогнулась, когда еще более громкий стон вспорол тишину ночного пляжа, прижала уже вторую ладонь к макушке, вводя еще глубже язык мужчины в себя, добиваясь того, чтобы он ускорился, усилил напор, сходя с ума, но не имея возможности остановиться, так откровенно, почти грубо ласкал чувствительную кожу, лишь в глубине души понимая, что делает все, только бы девушка не подошла к пику, сам себя мучит этим, пускай в некоем ритме вздрагивающей от поднимающейся в ней волны удовольствия Ясмин было куда тяжелее.       — Зейн, пожалуйста, — буквально выкрикнула она, захлебнувшись в собственном стоне, прижимая его всем лицом к себе, чтобы довел, больше не смел ее мучить.       Но мужчина довольно резко выпрямился, чему даже не смогли помешать цепкие пальцы Ясмин, оказавшейся бессильной перед той силой, что в один миг воспылала в его возбужденном теле, и девушка громко выдохнула, откинув голову назад, как делает жадный глоток воздуха ртом освободившийся на мгновения от оков пленник, прижала руку к груди, но не сжала — прислушалась к своему сердцу, бешено бьющемуся о ребра, будто проверяя, на месте ли оно, не выпрыгнуло из полного любви и желания тела. Но взгляды скрестились, как клинки самых умелых фехтовальщиков, заклятых врагов, не в первый раз сходящихся на одной арене, в зеленый океан, горячий, бурлящий, больше напоминающий кислоту, влилась светящаяся лава; и вновь сбилось дыхание, застучало быстрее прежнего сердце, что тянулось к другому, из пышной, наполовину оголенной груди, которую прожигал не взгляд, но бесконечное желание, к чуть открытой из-за расстегнутой на несколько пуговиц рубашке, и наоборот.       Так сильно оба хотели истерзать друг друга, оставить алые полосы на спине, темные гематомы на шее и груди, раны на вспухших губах, заставить захлебнуться в своих же чувствах и желаниях, оба пытались сдерживаться, но это было выше их сил, особенно спустя восемь лет. Столько времени друг без друга, без прикосновений, поцелуев — все осталось не разрешенным тогда, оба нуждались один в другом, но оба не смогли этого добиться, нашли слабое утешение в других людях, от которых, к сожалению, тянет не тем парфюмом, которые не так улыбаются, не так говорят, любят не так, которые нужны не так. Потому сейчас их тела будто стремились нагнать все те бессонные ночи за эти восемь лет, если бы Ясмин смогла настоять, а Зейн — смог бы выслушать, если бы они сейчас законно были бы вместе.              Девушке не надо было ничего говорить, о чем-то просить, приказывать — пока они молчали, их тела без умолку говорили; она поднялась на колени на шезлонге, не стремясь закрывать грудь, соблазнительно выглядывающую из-за кружевного ворота черного платья, позволила Зейну, одним лишь взглядом спросившему у ее тела об этом, обхватив крепко за талию, легко развернуть ее к себе спиной и тут же прижаться всем своим телом к ее. Она прогнулась в спине, подавшись ягодицами навстречу его бедрам, и с тихим, больше дразнящим стоном прошлась по натянувшему его брюки бугру, прекрасно зная, каков будет эффект от ее действий. Мужчина горячо выдохнул ей в затылок, безо всякого стеснения одной рукой обхватив ее грудь, жадно вырвав из горла стон, другой спустился к лонному сочленению, плавно надавил, вынуждая Ясмин, запрокинувшую голову назад, еще больше выгибаться вперед, скользнул еще ниже, подминая ткань платья, чтобы вновь коснуться сокровенного места. Девушка схватилась двумя руками за ремень его брюк и нетерпеливо потянула, не стремясь самой расстегнуть, но подталкивая Зейна к этому, беспощадно им управляя. От этого действия мужчина вдруг ввел пальцы вновь, хоть ткань платья сильно мешала тому, но это было что-то случайное, ненамеренное, невольное, словно вырывалось все то же желание мучить, изводить до стонов, словно лишь ответная реакция на ее действия. Ясмин, чуть развернувшись, томно посмотрела Зейну в глаза, не то чтобы таким образом что-то говоря, спрашивая, нет, скорее, просто желая взглянуть на него, еще больше надавила своими бедрами на его, из-за чего чуть сместились пальцы, доставив еще большее удовольствие, а в мужчине поднялась шипящая, горячая волна желания не мучить, а делать все, только бы она испытывала одно удовольствие.       — Пути назад не будет, — томно прошептал он ей на самое ухо. — Я отступлю, Ясмин, одно твое слово — я смогу остановиться.       Вдруг девушка усмехнулась, ласково проводя от ремня по торсу Зейна, облизнула пересохшие губы, чем привлекла к ним его воспаленное внимание, так же тихо произнесла:       — Мне от тебя никуда не деться. — И таким неслышным шепотом, почти что одними губами: — И я этого не хочу.              Ловкие, быстрые, будто отточенные движения, когда он, прижимая ее за талию к себе одной рукой, другой, которую, к слабому сожалению Ясмин, убрал от сокровенного места, потянулся к своему ремню, дергано, но быстро расстегнул его, судя по лязгнувшей пряжке; освобождался от брюк, зацеловывая лицо Ясмин, ее шею, оголяя нетерпеливыми движениями, ее плечо, наклонялся к ключицам, пускай это и было неудобно, задерживался долго на одном месте, неосознанно добиваясь тех темных пятен, что проявятся на ее нежной коже лишь к утру. Когда она, громко выдохнув, почувствовала ягодицами нечто другое, Зейн осторожно приподнял ее за талию одной рукой, не причинив ей при этом ни капли боли, как искусно работает ювелир с самым хрупким, самым дорогим драгоценным камнем; она прогнулась еще больше вперед, благодаря поддержке мужчины не падая, прижимаясь бедрами к низу его живота и тихо, почти и неслышно постанывая, не сдерживаясь в выражении того чувства, что ей владеет ей все это время. И мужчина, прижавшись грудью к ее лопаткам, сильнее сдавив талию, то ли в желании, только в поддержке, чтобы ей было удобно, осторожно, с громким выдохом вошел.       Ясмин порывисто обхватила его за шею, громко простонав от неожиданности столь приятного ощущения, зажмурилась, позволяя чувствам полностью захлестнуть тело; это было что-то совсем другое, новое, словно никогда прежде ни с кем она не занималась любовью, никогда не ощущала подобного, словно Зейн — первый, первый в целой ее жизни. Получалось постоянно так, что и поцеловал ее впервые Джек тогда, в кабинете ее отца, и сексом занялась впервые она с ним, под действием дурмана из алкоголя, аромата роз и чувства вины перед своим мужем; но в тот момент, когда губы Зейна прижались к ее в тот день, в его риаде, она не помнила, что до него хоть кто-то существовал, и сейчас, ощущая его тепло в себе, девушке казалось, что она та самая неопытная Ясмин, смущающаяся думать о сексе, убежденная, что посвятит себя единственному. Пускай ее тело соблазнительно изгибается, пускай она уже знает, как доставить себе довольствие, знает все о своем организме, знает, как двигаться — с Зейном все это мутнеет, остается лишь слабое понимание того, чего ей хочется, и она позволит ему все, примет любое его желание, изогнется так, чтобы ему было хорошо, сделает все, чтобы лишь удовольствие забивало его тело, хоть знает, что ему в любом случае ни с кем не будет так хорошо, как с Ясмин.       Зацеловывая ее висок и скулу, он плавно толкнулся, как бы изучая поведение тела девушки, услышал стон, электрическим зарядом пробежавший по его возбужденному организму — ей хорошо; толкнулся еще, более сильно, напористо, прижавшись губами к горлу, из которого вырвался новый, еще более громкий стон, обхватил одной рукой ее мягкую грудь, не прикрытую платьем, буквально смял, зная, как приятно ей от этого, другую спустил книзу живота, надавил, тем самым усиливая ощущение его члена в ней самой. Стоило ей нетерпеливо двинуться, как бы насаживаясь на него больше, добиваясь новых движений, от которых тело стремительно покрывалось испариной, Зейн, слабо чувствуя, как давно лишился всякого контроля над собой, прижал девушку сильнее к себе, буквально впечатал в свою грудь и начал резко двигаться в ней.       Она, продолжая стонать от каждого толчка, возносящего ее тело к самым небесам, к луне, освещающей их разгоряченные фигуры, коснулась одной рукой сперва его ладони, на которой взбухли вены от того порыва, с каким он сжимал ее пышную грудь, затем притронулась к вороту платья и резко распахнула свою грудь, позволяя игривому холодному ветру ласково пройтись по ней, по твердым соскам, таким темным, чуть даже спустила одежду, чтобы теперь эта бесполезная ткань прикрывала лишь плечи и бедра. Вторя Зейну, она обхватила свою грудь и, невольно подстроившись под ритм его движений, начала мять ее, усиливая и без того безумные ощущения; он не мог не заметить это, и вид возбужденной Ясмин, вместе с ним доставляющей себе удовольствие, подстегнул его: он повел руку еще ниже и нетерпеливо сгреб пальцами тонкую ткань платья, оголяя столь неприличное, но желанное место. Она этого не заметила, потому до чего же громкий был стон, когда нежная, ласковая рука, что не вязалось с общим настроем мужчины, вдруг будто осторожно надавила на клитор.       Ясмин содрогнулась, но Зейн удержал ее, резко сместив руку с груди на шею, чтобы ни на немного она не смела отстраниться от него, одолеваемая такими сильными, ни с чем не сравнимыми чувствами и ощущениями, что-то пробормотала, прерываясь на стоны, то раздвигая, то сводя ноги, будто недостаточно члена внутри и умелых пальцев у чувствительного места. Как бы ей хотелось сейчас избавиться от этого платья, чтобы предстать всему миру — ему одному — абсолютно голой, как бы ей хотелось раздеть и его, ведь до сих пор он стоит в рубашке, пускай чуть расстегнутой, и в брюках, но она смутно понимала: у нее не хватит сейчас терпения для того, чтобы прерваться, развернуться и хотя бы распахнуть его рубашку, вновь увидеть его соблазнительное в меру накаченное тело; да и не позволит он ей, такой голодный, жадный, лишь сам попробует быстро расстегнуть, только Ясмин выразит такое желание. Но чтобы сказать об этом, ей нужен воздух, хотя бы недолгая пауза, ведь ее горячие выдохи и тягучие, то безумно громкие, то тих льющиеся с ее губ стоны ни на секунду не прекращаются.       Более того, не молчал и Зейн, сходя с ума от этой близости, от счастья, радости, от возбуждения, от удовольствия Ясмин, что тянула громкое, растекающееся по всему пустому пляжу: «Зейн», — и его тихие стоны случайные, будто вырванные, однако полные отчаянного желания, возбуждали девушку, может быть, даже больше, чем ритмично двигающийся в ней член и пальцы, ее ласкающие.       Они теряли ощущение пространства вокруг, не понимали, где находятся, что вытворяют, тонули в собственных чувствах, даже ощущали себя гораздо моложе, будто друг друга вернули в то время, когда они еще выясняли отношения, когда еще можно было что-то исправить, в то время, когда случился их первый поцелуй, когда она ударила его по щеке, когда еще не было морщин в уголках его глаз, когда его волосы еще имели темный оттенок шоколада, а седые пряди, как слабые лучи лунного света, прятались в густой копне, когда ей было чуть больше двадцати, ему — чуть больше сорока. Словно и не было этого разговора в машине, этой разлуки, этих восьми лет, ничего этого не было, лишь они и их любовь.              Зейн усиливал напор, движения пальцев становились жадными, нетерпеливыми, все более откровенно ласкали клитор, пока девушка насаживалась на его член в более быстром, резком темпе, лихорадочно сжимая не только свою грудь, но и все тело, то кидаясь к влажным пальцам мужчины, то надавливая на свой живот, ощущая его внутри, то оттягивая свои волосы, то обхватывая свое горло и сдавливая его до кашля. Вторая рука мужчины тоже блуждала по ее влажному от пота телу, с такой лаской и страстью исследовала каждый уголок, сминала грудь, щипая и оттягивая твердые соски, гладила по ягодицам и легонько шлепала, добиваясь от Ясмин нового стона, направляла руку девушки, которая безропотно подчинялась Зейну, сжимая его волосы, скользя ладонью по торсу, прессу, выделяющемуся сквозь прилипшую к телу ткань рубашки, по его крепким бедрам, обхватывая его член, чьи движения сводили ее с ума. Беспощадно доводили друг друга, зная, как доставить огромное удовольствие, как вырвать одному из другого громкий стон, добивались этого, чтобы все пространство пляжа наполнилось их выдохами, голосами, их именами, которые они стонали друг другу на ухо, но которые слышал весь мир, лихорадочно касались друг друга, горячо шепча о том, как им хорошо.       Движения становились жестче, резче, все громче были стоны, пока чуть ли не доходило до жарких криков; Ясмин судорожно цеплялась за его голову, шеи, плечи, ведь под ней не было опоры, а ватные ноги уже не могли держать ее налитое его теплом тело. Но Зейн, будто чувствуя это, понимая, как тяжело тонущей в экстазе девушке, потому, не выходя из нее, все так же сильно прижимаясь к ее спине грудью, он мягко обхватил ее за талию и осторожно уложил на шезлонг, зарывшись носом в ее растрепанные волосы и с особым наслаждением вдыхая с них аромат. Преодолевая стремление своего организма ни на секунду не разлучаться с ней, мужчина медленно отстранился, вызвав бурю эмоций в девушке, уже будто в беспамятстве тянущей к нему руки, и быстрым, нетерпеливым, однако не причиняющим боль движением перевернул Ясмин на спину, прижавшись всем своим телом к ее, резким движением стянув с ее коленей белье до пяток, припав лбом к ее плечу, вновь вошел, вызвав громкий стон, полный удовольствия и счастья.       Она обхватила его плечи, впилась в его спину, жадно примкнув губами к его виску, продолжила быстрое движение на его члене, ощутив, как он вновь сжал ее грудь одной рукой, другой — придавив низ живота, слыша, как тихо стонет он от усердия и от удовольствия, от того, как хорошо Ясмин, извивающейся под ним, горячо шепчущей его имя, на которое тут же, будто эхом, звучит и ее, такое красивое в его устах. Буквально вдалбливая ее в деревянную поверхность шезлонга, он целовал ее грудь, обхватывал губами соски и с наслаждением оттягивал, оставлял на нежной коже отметины, что будоражило их обоих, спускался ниже, покрывая чуть ли не все тело своими горячими поцелуями, чуть ни не обжигающими, хоть то напоминали именно темные пятнышки. Она царапала его плечи, зарывалась пальцами в его густые волосы, любуясь, как они блестят белым при лунном свете, громко стонала, тянула его имя, будто чтобы каждая песчинка пляжа знала о ее чувствах, молила о чем-то, сама ускоряясь, доводя все действия до грубости, подстегивая этим и мужчину.       И все чаще звучали громкие выдохи, все крупнее была дрожь ее тела, она дергалась, подскакивала, почти уже кричала, прижимая к себе мужчину, также ускоряющегося, и вся природа слышала два единственных имени, сотрясающих ночь, нарушающих сон небес и моря, когда лишь луна, как изгнанник, следила за происходящим на земле. Непередаваемое чувство охватило весь ее хрупкий организм и его сильное тело, она захлебнулась в собственном стоне от счастья и удовольствия, и пронзило обоих насквозь, резко вытянувшихся, когда резко Зейн отстранился, отчаянно зацепившись за остатки реальности, что вот-вот грозили их покинуть, когда сперва кончил он, а в следующее мгновение, впившееся в их память тем, как громко она простонала, — Ясмин, переполненная его теплом и чувством, с которым прокатился по волнам его густой стон.                     Мужчина припал к ее телу, к груди, удивительно нежно и ласково коснувшись губами темного ее холмика, вместе с Ясмин выдохнув, тяжело, почти устало; ей не было больно от веса его тела, наоборот — что-то ласковое, мягкое окутывало ее, сжимало в своих чутких объятьях, когда она чувствовала биение его сердца. Нежно гладили пальцы ее талию, пробегались к ребрам и пухлой груди и снова вниз, и Ясмин, ощущая эти ласковые прикосновения к своему телу, счастливо улыбнулась, как, может быть, не улыбалась уже очень долгое время, закрыла глаза, наслаждаясь шумом моря рядом, все же не встревоженного их криками, и медленно успокаивающимся дыханием Зейна.       Она нежно пригладила его взлохмаченные волосы, зарылась в них пальцами, ощущая себя так хорошо, как еще, может быть, ни разу за ее жизнь не было; что-то теплое, ласковое разливалось в душе, пока она легонько массажировала кожу его головы и наслаждалась той тишиной жгучей ночи, когда сердце стучится в чувстве, льется громкое дыхание, а совсем близко шумит спящее море, перекатывая волны, как бормочет во сне человек. Все думала, неужели это правда, неужели спустя столько лет они снова вместе, могут насладиться друг другом, неужели судьба не смогла быть настолько жестокой, чтобы на совсем разлучить их, неужели они наконец счастливы…       Вдруг Зейн мягко произнес, чуть приподняв голову, чтобы хотя бы как-то посмотреть Ясмин в лицо:       — Тебе хорошо, моя камари?       Она тихо рассмеялась, коснувшись его скулы, очертив ее, провела пальцем к подбородку, сказала с придыханием, не стесняясь того, что все еще ее организм не может успокоиться:       — Очень хорошо, Зейн.       Его камари, только его. Всегда этот лунный свет принадлежал только ему, всегда, когда стоял он на пустынном пляже, берегу моря, порой буйного, шумного, возбужденного, порой, как сейчас, сонного, тихого, безмятежного, над ним светила луна, ее холодные, но ласковые лучи касались лишь его плеч и его лица, никому другому не светил больше спутник этой несчастной планеты, только ему. И Зейн смотрел на нее, на губах пыталась появиться слабая улыбка, но слезы, наполняющие его печальные, всегда усталые глаза, но ни разу не пролившиеся на впалые щеки, подавляли это, душили его, постоянно возвращающегося в тот день, в свою машину, где сказал роковые для них обоих слова, где собственноручно отобрал счастье и у себя, и у Ясмин. Луна была так от него далеко, он не мог до нее дотянуться, лишь видел ее, не подозревающую даже о том, что готова дарить свет лишь одному смертному.       И в эту ночь он тоже смотрит на луну, видит это божественное создание, но наконец он улыбается, потому что спустя столько лет она спустилась к нему, позволила ему лежать на своей груди, касается его волос, дарит ему столько чувств…              — Нам нужно возвращаться, — тихо произнес Зейн, прижимаясь сильнее к ее телу.       — Я бы хотела провести тут всю ночь, — прошептала Ясмин, вытягивая руку перед собой, чуть расставив пальцы, взглянула на лунный диск, застывший в небе, сквозь них.       — Я не могу позволить тебе замерзнуть, — возразил он и, к неудовольствию девушки, ловко натянул вновь на плечи ее платье, скрыл за воротом грудь, напоследок ласково коснувшись ее, пышной и мягкой.       — Тогда я останусь в твоем номере, — парировала Ясмин, с нежностью смотря на него, неспешно, будто нехотя поднимающегося, застегивающего штаны. — Неужели ты думаешь, что я теперь смогу тебя отпустить?       Зейн, сверкнув глазами, ухмыльнулся, осторожно надев нижнее белье вновь на нее, почти смущенно хихикнувшую при этом, произнес с теплотой в голосе:       — А ты, видимо, думаешь, что я буду против?       Он протянул руку Ясмин, чтобы помочь ей также подняться, но, дождавшись, когда она сядет, вдруг легко подхватил ее на руки, от чего девушка засмеялась, запрокинув голову, чувствуя, как ей хорошо на душе, как свободно ей дышится рядом с ним, таким сильным, таким заботливым, родным, и поставил на ноги, словно просто балуясь, как маленький ребенок. Девушка взяла его за руку, громко выдохнув от неожиданности, когда вдруг Зейн легко поцеловал кончики ее пальцев, но не отпустил вновь, с улыбкой мягко потянул за собой, как бы говоря девушке: «Пойдем».              Они шли по пустынному тротуару обратно в отель, держась за руки, как влюбленные школьники, улыбаясь друг другу, говоря то что-то милое, то какой-то бред, резко останавливались посреди улицы и обнимались, а затем возобновляли движение. Они были счастливы.              Был счастлив и Джек, в это же самое время там, в далеком Сан-Пауло, играющий на гитаре своему Гуарачи, сидящему на кровати и в ритм музыки, которую чудесным для него образом издавал папа, хлопающему в ладоши.