Две недели в Палермо

      Не пряча улыбки, Ясмин свалилась на мягкую постель плашмя, подгребла под собой в кучу одеяло, чтобы пододвинуть ближе к голове и с блаженством закрыть глаза, будто она действительно собиралась так спать, поперек кровати, занимая своим телом всю ее, такую большую и просторную; девушка чувствовала себя довольно уставшей, списывала на немаленький путь от отеля до пляжа, который ей за вечер пришлось преодолеть два раза, не признавала, из-за чего на самом деле ее ноги ощущались необыкновенно мягкими, сделанными из пуха, а тело — таким тяжелым, словно набитый раскаленными углями мешок. Но чувство при этом было необыкновенно приятным, настоящее счастье кутало ее, прижимающуюся к одеялу в его номере, с наслаждением вдыхающую его аромат, представляющую, как он спал здесь все это время, рано вставал, поздно ложился, как ворочался на этой постели, вспоминая одного-единственного человека, и на лице сияла радостная улыбка.       Сзади прозвучал тихий смешок, полный не то издевки, не то умиления, и Ясмин вдруг, обхватив за талию широкими ладонями, легко приподняли, как какую-то игрушку, и перенесли на одну часть постели, позволив девушке не расставаться с одеялом, ставшим для нее своеобразной подушкой. Судя по движению позади, мягкому проседанию, рядом с ней также легли, незатейливо коснулись позвоночника повернутой спиной девушки, пробежались от шеи вниз, к копчику, восходящим движением чуть надавили, небольно, скорее, играючи, вынуждая свернувшуюся в клубок девушку прогнуться в спине назад, упереться затылком в чье-то сильное плечо, все же отпустить одеяло, чтобы мягко коснуться тыльной стороны ладони, обвитой венами.       — Нам нужно спать? — с улыбкой спросила Ясмин, чуть повернув голову в сторону, чтобы хотя бы искоса взглянуть на него, кажется, приблизившегося к ней еще больше. Может быть, она хотела спросить что-то другое, из-за чего вопрос прозвучал так странно, но оба не обратили на это внимания.       — Ты так не думаешь? — не ответил он, в прищуре рассматривая ее лицо.       Честно говоря, она действительно хотела спать — удивительно, как после столь насыщенных событий ее организм, все еще чуть взбудораженный, стремится ко сну, — но что-то в ней трепетало, не хотело ни на секунду расставаться с ним, пускай всю ночь будет рядом: боялась, что все это растворится, стоит только ей закрыть глаза, что все это окажется лишь сном, где они могут быть вместе, где луна, пляж, море, ночь — все отдано только им в распоряжение. Лишь сон, она закроет глаза, а проснется в своем номере или даже вновь в Сан-Паулу, на своей кровати, на которой спит уже пятый год, начнет оглядываться, звать, искать его, своего Зейна, но на ее крик из кухни прибежит другой человек, спросит ласково, что же случилось, успокоит, скажет, что это лишь кошмар, пускай никогда и не узнает, что этот сон был приятнее всей ее жизни…       — Я не могу быть такой жестокой к нам, — вздохнула Ясмин, пододвигаясь больше к нему, чтобы мужчина смог осторожно обнять со спины, зарыться носом в ее волосы. — Хотя бы, — она взглянула на настенные часы, но в темноте так и не смогла разглядеть время, — несколько оставшихся до рассвета часов.       — Безусловно. Потому что утром мне нужно будет проводить Синди в место съемки.       Девушка нахмурилась, кое-как вспоминая разговор с подругой, настаивающей на правильном решении, но счастье и сон побеждали весь тот мрак, что сгущался в ее душе последние дни, так что ответом послужил лишь легкий и мягкий вопрос:       — Ты же, — протяжно зевнула, — вернешься потом в отель?       — Конечно, — еле ощутимо поцеловал в висок. — Постараюсь как можно быстрее, хоть наверняка меня попытаются задержать.       — Кто посмеет? — сонно пробормотала Ясмин, положив руку на ладонь мужчины, покоящуюся на ее животе. — Ты сегодня, наверное, и так весь Палермо изъездил.       Зейн коротко рассмеялся, должно быть, не столько от слов девушки, сколько от умиления ей, такой забавной в непреодолимом желании спать, начал мягко поглаживать ее бок, будто зная, что столь размеренные и неторопливые движения действуют на Ясмин, всеми силами борющуюся со сном, усыпляющим образом, произнес негромко, чтобы не спугнуть словно подкрадывающуюся к ней дымку сладкого забвения:       — Там уже будут другие люди. Пригласят меня в какой-нибудь бутик на чашку чая, чтобы поболтать о чем-то светском и всем надоевшем.       — «Чашку чая»? — ухмыльнулась Ясмин, прикрывая глаза. — Должно быть, они очень хорошо тебя знают.       — Я думаю, мне в который раз предлагают за столом улун только благодаря моему чайному магазину.       Девушка даже оживилась, вновь посмотрев на Зейна, в целом желающего, чтобы она поскорее уснула, но невольно выводящего ее на долгие разговоры, спросила с искренним интересом:       — У тебя есть чайный магазин? — улыбнулась. — Зачем, Зейн?       — Почему нет? — усмехнулся он. — Я знаю, что владение кофейней ожидалось больше, но тогда я должен и носить только ту одежду и те украшения, что продаются в моих бутиках?       — У тебя и ювелирный бутик есть? — изумилась Ясмин.       — Так, все, — со смешком мужчина довольно резко отвернул ее, тем самым как бы обозначая, что ей лучше сейчас спать, иначе идея хоть немного отдохнуть будет считаться провальной.       — Мне же интересно, — пробурчала девушка, однако послушно закрывая глаза, уже не выражая протеста против сна, хоть сердце и стремилось к тому, чтобы только слушать, слушать, слушать его. — Сам начал об этом говорить, а потом…       — Обещаю, я расскажу все завтра. И, быть может, даже…       Он, следуя неожиданному порыву, вдруг чуть приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Ясмин и обнаружил, что девушка зря времени не теряла, конечно, стараясь вслушиваться в его слова, а все же отдаваясь сну. Удовлетворенно выдохнув, мужчина вновь улегся рядом, склонив голову к плечу уже мирно спящей, уставшей девушки, успокоенной его присутствием, его теплом, этим счастьем, к которому оба стремились все это время. Вот она, такая родная, она тут, спустя восемь лет наконец тут, в твоих объятьях. Не испарится, не провалится сквозь землю, не обратится в грациозную птицу, не воспарит к самым небесам от него, не посмеет покинуть его. Во скольких снах они засыпали вместе, но только в этом Зейн чувствует аромат с ее волос — их смешанные парфюмы, — чувствует, насколько мягкая у нее кожа, как медленно бьется сердце, а не внушает это ощущение истощенному организму. Мужчина знает, насколько важен им двоим сейчас сон, особенно ей, потому сдержит свое слишком мальчишеское желание всю ночь провести за разговорами, позволит ей и себе отдохнуть, как бы даже все осознать.       Но если Ясмин боялась проснуться и обнаружить, что это все было сном, то Зейн просто до сих пор не мог поверить, что не спит.              Просыпаться впервые за последние два месяца было особенно хорошо: в комнату текло веселое пение утренних птиц, звуки мотора проезжающих рядом машин, голоса людей, слабо льющаяся успокаивающая музыка, далекие крики чаек — все это смешивалось в один приятный шум, который встречал Ясмин каждое утро, однако сегодня — особенно приветливо, словно что-то даже в природе, в солнечном Палермо, во всем мире изменилось после того, как перемены настали и в жизни девушки. Легкий ветер гладил ее кожу, игриво лохматил волосы, чуть тянул, будто призывая вставать, но Ясмин так не хотелось открывать глаза, лишь бы продолжать так лежать, уже не во сне, но и не возвращаться в реальность.       Однако, видно, у того, кто дал девушке, такое ощущение счастья и спокойствие с самого утра, были несколько другие планы на то, как именно пройдет пробуждение Ясмин, потому как, стоило ей издать какой-то нечленораздельный звук, промычать от удовольствия, ее тут же шустро подхватили на руки безо всяких слов и легко подняли с кровати, не интересуясь, хочется ли этого самой Ясмин. По рефлексу она обхватила руками мощную шею, ни капли не сомневаясь в том, кто мог такое сделать, улыбнувшись, открыла уже было рот, чтобы пробормотать, наверное, что-то вроде приветствия, пожелания доброго утра, но вдруг чья-то сильная рука, переместившись со спины на ее затылок, быстро уткнула Ясмин лицом в шею, прижала к горлу губами так, чтобы не было никакой возможности произнести что-либо. Девушка тут же распахнула глаза, на удивление, послушно исполняя волю того, кто ее таким своеобразным образом заткнул, по привычке будто дернула головой, как бы говоря, чтобы ее отпустили, хоть в таком положении было не так уж и плохо, посмотрела за спину того, кто прижимал ее к себе. В тот же момент, словно отвечая сумбурным мыслям Ясмин, под ее губами прозвенело громкое в горле:       — Сейчас я выйду, перестань.       Девушка недоуменно в силу своих возможностей взглянула на мужчину, но довольно быстро вспомнила, чем закончился их ночной разговор, потому сперва расслабилась, как бы понимая, что к чему, но тут же напряглась, живо представив себе всю опасность происходящего со стороны.       Не мешая ему, Зейну, нести ее куда-то прочь от кровати, Ясмин осторожно глянула на дверь, изумляясь тому, как воображение удивительно точно дорисовывает за ней девушку, что уперла руки в боки, что, должно быть, выглядит как всегда восхитительно, в каком-нибудь милом платье, с аккуратно уложенными волосами, испепеляет взглядом табличку с номером на двери и ждет, когда наконец ставший таким неторопливым мужчина выйдет. Зейн занес, видимо, в предусмотрительно открытый шкаф Ясмин, которая чувствовала себя почти абсолютно проснувшейся, аккуратно поставил на ноги, проверяя, сможет ли спавшая еще минуту назад девушка устоять, и, убедившись, что навряд ли она упадет, быстро отошел, окинул взглядом с ног до головы и бесшумно захлопнул дверцу шкафа.       Не имея возможности видеть, что происходит вне его, Ясмин, прижавшись ухом к поверхности внутренней стороны дверцы, прислушалась к голосам в номере, когда, судя по скрипу и короткому цоканью каблуков, внутрь вошел кто-то другой.       — Дай мне минуту, — спокойно, с некоторой строгостью произнес Зейн где-то очень близко, словно стоял прямо возле шкафа, будто боясь, что Ясмин можно каким-то образом увидеть.       — Я надеюсь, все в порядке? — мягко спросила Синди, кажется, подходя ближе.       — Признаю, я был готов ехать несколько позже, но, судя по всему, я лишь ошибся в расчете времени.       — Ничего страшного, Зейн, — пробормотала девушка, явно думая в это время о чем-то другом. — Ты… не останешься?       — Прости, у меня есть некоторые неотложные дела, — спокойно ответил мужчина, упорно стараясь далеко не уходить от шкафа.       Они молчали где-то минуту, из-за чего Ясмин, сжимающейся в тесном шкафу, становилось все тяжелее, жар одолевал ее слабое тело все сильнее, из ниоткуда набегал не то страх, не то паника, не то гнев; она нервно перебирала кружево на рукавах, пытаясь через щелку увидеть хоть что-нибудь, зажимала рот рукой, понимая, что начинает громче дышать, увы, не от недостатка кислорода. Причем эта ситуация ее даже забавляла, потому как происходящее напоминало второсортный комедийный сериал, где муж прятал любовницу от жены, и Ясмин очень хотелось засмеяться — истерика накатывала на нее с новой силой, но она держалась, жадно прислушиваясь к громкой тишине в номере.       Вдруг Синди негромко спросила, при этом, должно быть, опустив взгляд в пол:       — Вы говорили вчера с Ясмин?       Та впилась в свои плечи ногтями, чтобы физическая боль приглушила отчего-то так отчаянно рвущееся из нее, прислонилась горячим лбом к дверце, испытывая нечто такое жгучее, неприятное, тошнотворное от каждого слова подруги, и понятия не имеющей, чем в действительности закончился их разговор, какое решение они посчитали правильным. А Зейн молчал, видимо, только подбирая слова, ведь, Ясмин была уверена, он заранее продумал, что сказать, лишь надо было это облечь в какую-то форму.       — Говорили, — лаконично, с некоторой мрачностью ответил он, похоже, оперевшись рукой о дверцу шкафа. — Это же ты подтолкнула ее на это, да?       В его голосе зазвучали нотки человека, говорящего о ком-то гораздо младше его и глупее, как если бы взрослый мужчина говорил о пятнадцатилетней девочке, решившей признаться в своей влюбленности. Ясмин ни на секунду не сомневалось в том, для чего именно он так говорит.       — Да. Ты сам должен понимать все, — в голосе Синди засквозил холод, словно она серьезно сердилась на мужчину, но принимала, что не имеет полного права высказывать свое недовольство ему, вдруг спросила мягче: — Ты все?       Зейн, оттолкнувшись от дверцы, легко похлопал по ней, что, видимо, было адресовано прячущейся там Ясмин, и пошел на выход вместе с Синди, при этом продолжающей:       — О чем вы говорили?       Но ответа мужчины ей не было дано услышать.       Подождав еще минуту после того, как с отчетливым, нарочито сильным грохотом дверь в номер захлопнулась, Ясмин осторожно открыла дверцы шкафа, будто бы Синди могла остаться в номере, выглянув, осмотрелась и, громко выдохнув, вышла полностью. Она посмотрела на свои дрожащие руки, сжала кулаки, закрыв глаза, как бы настойчиво призывая себя к тому, чтобы успокоиться, запахнула ворот платья, который, видимо, при сне разошелся в разные стороны, быстро посмотрела в зеркало, чтобы понять, насколько плохо она будет выглядеть перед постояльцами. Без удивления, но с тихой радостью обнаружила пятна на своей шее и груди, такие наглые, дерзкие, красноречивые, из-за чего даже дурно становилось; наверняка нечто подобное было и на талии, и на ее бедрах — все в ее теле яро заявляло о том, кому принадлежит, — но она решила посмотреть на это не здесь, только когда уйдет переодеваться к себе в номер. Столь неожиданное пробуждение; страх, ужас, счастье смешались в ее сердце, и сильные эмоции достигли своего пика, перестав ощущаться Ясмин абсолютно, вместо них — сладкое молоко, где нет ничего, только Ясмин и только Зейн.              Тяжело выдохнув, мужчина осторожно нажал на ручку двери и, медленно открыв ее, зашел в свой номер, жадно оглядевшись тут же по сторонам. Но Ясмин не оказалось в его номере, хотя Зейн искренне ждал, что тот неполный час, пока он отвозил Синди до фотографа, говорил с ним и возвращался в отель, девушка провела только в этих четырех стенах. Громкий выдох снова стек с его губ: с самого утра он чувствовал себя уже уставшим, в особенности из-за разговора с Синди, которой хотелось узнать, к чему пришли эти двое. Пускай она не упрашивала его, не настаивала на ответе, но было понятно, что, если мужчина начнет сам утаивать, это породит ее подозрения. «Уже неважно, — прищурился Зейн, глядя на солнце, что пробивалось сквозь тонкие шторы, развевающиеся от открытой двери балкона, и помотал головой. — Неважно».       Сдернув галстук и отбросив его в угол кровати, он вылетел из номера, быстрым шагом, чуть ли не бегом направился к номеру Ясмин, надеясь, что девушка окажется там, что она никуда не уехала, ведь мужчине так хотелось…       — Камари…       …чтобы и сегодня они были вместе.              Крепко обнялись, будто не виделись не час, а целую вечность; Ясмин с удовольствием вдохнула родной аромат с белой рубашки, потерлась щекой, будто всеми силами пыталась себя убедить, что он настоящий, что ей это все не кажется, хоть не мог не избавить от сомнений тот факт, что она, осыпанная следами его чувств, шла неспешно по коридору из его номера в свой, даже не оглядываясь на персонал и на гостей, что не могли не заметить вид девушки, а все же не стали обращать на нее внимание — в стенах отеля всякое может случиться.       — Теперь ты никуда не уедешь? — тихо спросила Ясмин, чувствуя нечто странное на душе, не совсем тяжелое, еле ощутимое, однако давящее.       — Нет, — ответил Зейн. — Без тебя — никуда.       Девушка, чуть удивленно вздернув брови, проговорила:       — Мы можем куда-то поехать?       — Идея провести день в номере, конечно, заманчивая, — с легкой насмешливостью произнес Зейн, приглаживая ее волосы, — однако есть нечто, на мой взгляд, более привлекательное.       — Не говори загадками, — наконец улыбнулась и Ясмин, закатив глаза. — Что ты придумал?       — Если ты вспомнишь наш ночной разговор, — игриво протянул мужчина; девушка все больше и больше не узнавала этого ласкового мужчину в том, кто так хищно, пускай это хищность раненого льва, смотрел на нее два месяца назад, в Рио-де-Жанейро, — то, вероятно, догадаешься, куда мы собираемся.       — Я же уже спала, — вздохнула Ясмин, чуть поднимая голову, чтобы взглянуть на ухмыляющегося Зейна. — Я мало что помню даже с обратной дороги.       — Значит, — мужчина пожал плечами, — для тебя это будет приятный сюрприз.       — Хитрый лис, — прищурилась девушка, легонько, игриво толкнув двумя пальцами Зейна в грудь. — Знаешь же, что не смогу отказаться.       — О, поверь, на это и был расчет.              Ехать пришлось недолго, хоть и не так близко к отелю располагалось то, о сущности чего Ясмин, не просвещенная Зейном, так и не догадывалась; небрежно бросив таксисту деньги, мужчина вышел первый и помог выбраться Ясмин. Она сперва оттряхнула юбку своего короткого черного платья и лишь затем, подняв голову на вывеску здания, перед которым они остановились, наконец все поняла.       Черный с легким охристым налетом — будто нечто старинное, многолетнее — фасад, чуть открытые решетчатые окна, сквозь которые льется необыкновенно приятный аромат, напоминающий Ясмин о чем-то неопределенном, далеком, туманном, словно что-то из другого мира, из прошлой жизни. Навесные негорящие фонари прикрыты темно-зелеными листьями вьющихся растений, тянущихся с балкона к заходящим вовнутрь людям, падающих на черную вывеску с золотыми буквами: «Tramonto sabbioso».       Из здания вышла девушка в темном платье, держа сигарету меж двух пальцев, но, только посмотрела на Зейна, тут откинула ее в сторону, проговорила торопливо с улыбкой:       — Oh, padrone Al-Abbas, sono felice di vederti qui!       — Sofia, ti ho detto di smettere di fumare? — недвусмысленно кивнув на сигарету, строго произнес Зейн на превосходном итальянском, и, несмотря на то что Ясмин мало что поняла из их разговора, от того, как красиво звучат итальянские слова из уст мужчины, она улыбнулась.       Не дослушивая ту, уже открывшую было рот, чтобы что-то ответить, начать будто оправдываться, Зейн, не стесняясь ничьих взглядов, легко приобнял Ясмин за талию и, кивнув услужливо открывшей им двери, видимо, Софии, ввел девушку вовнутрь.       — Конечно, — усмехнулась она, обводя взглядом представившееся им. — Чайный магазин.              Просторное, пускай довольно маленькое помещение, все в темных, приятных оттенках, вселяющих некое чувство спокойствия, тихого довольства, с вытянутыми прилавками, заполненными чаями в коробках, стеклянных баночках, пакетах, в вычурных небольших фигурках, а поодаль — стойка с кассой, чашками, чайниками и чайничками, кофейниками, десертами, всякими сладостями. Люди заинтересованно рассматривали витрины, стояли поближе к кассе — видимо, те, кому заваривали чай, при этом не было шума, даже не говорил никто, словно каждый из них чувствовал то же, что и будто убаюканная Ясмин, не хотел нарушать этот покой.       Все работники дружно кивнули Зейну, конечно, не утаив любопытного взгляда от его спутницы, которую одинокий мужчина придерживал за талию; удивительно, насколько разными были взгляды светских личностей на той вечеринке Б*, голодные, жадные, пронзающие, требовательные, и этих милых девушек и парней, мягкие, восхищенные, как ребенок смотрит на нечто такое красивое, но прежде им не виданное. Мужчина что-то на итальянском сказал им почти одними губами, указав при этом на черную дверь в западной стене, дождавшись, пока каждый из работников кивнет, вняв, видно, каким-то распоряжениям Зейна, мягко потянув зачарованную Ясмин за собой, приблизился к двери, быстро открыл ее увесистыми ключами и увел девушку в скрытую за ней комнату.       «Его кабинет», — восхищенное протекло в голове Ясмин, что неловко застыла у самого входа, не в силах перестать любоваться строгим убранством кабинета Зейна. Вероятно, на этом кожаном диване он отдыхает, читает какую-нибудь книгу или даже позволяет себе поспать, этой картиной может любоваться несколько часов, задергивает эти шторы перед своим уходом, сидит за этим столом, когда заполняет бумаги, когда читает отчеты, когда работает.       Мужчина, ничего не говоря, потянул Ясмин за собой, мягко усадил ее на диван, к слову, украшенный сбоку пледом, будто тот располагал к тому, что на нем можно спать, и сам сел следом.       — Полагаю, — произнес Зейн, смотря прямо в глаза девушке, — ты еще не завтракала, я, к своему стыду, тоже, потому мы можем сделать это здесь. Скоро подойдут, мы, — усмехнулся, — «сделаем заказ».       — Ты будешь пить… — улыбка сама собой нарисовалась на ее лице, — чай?       — Ты так уже шутила, — ухмыльнулся мужчина. — Нет, камари, мне заварят кофе, к твоему разочарованию.       Зейн, не дожидаясь ответной какой-нибудь язвительной реплики, взяв откуда-то с полки стоящего рядом шкафа, протянул Ясмин, чувствующей себя в этом месте все более и более раскованно, ламинированный лист — меню; девушка, настроившись читать о чаях, с удивлением наткнулась на названия десертов. Зейн, видя ее замешательство, с мягкостью пояснил:       — Чай я сам выберу, присмотри что-нибудь из десертов.       — Ты так хорошо знаешь мои вкусы? — хмыкнула Ясмин, однако не выражая протеста, уже с интересом читая о сладостях, так маняще глядящих на нее с поблескивающего на свету листа.       Однако мужчина ответил вдруг серьезно, не с мрачностью, но и без прежней игривости:       — Может быть, я прозвучу довольно странно, но я до сих пор помню все это. Помню даже больше положенного, Ясмин.       Девушка, вновь взглядывая в его чарующие глаза, медленно отложила меню, не пугаясь такого настроя, конечно нет — втягивая буквально настроение Зейна в себя, с готовностью перенимая, произнесла спокойно, хоть сердце начинало биться странно тяжелее:       — Что ты имеешь в виду?       Мужчина уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в этот же момент вместе с легким стуком в дверь в кабинет вошла одна из работниц с приветливой улыбкой.       — Cosa vuole? — произнесла она мягко, похоже, спрашивая, что они будут «заказывать».       — A me, come sempre, sai, — Зейн вдруг обернулся к Ясмин и продолжил, когда легко дрогнул уголок губ в улыбке, — e la signora è il nostro tè speciale. Ora, sceglierà anche il dessert, aspetta un po'.              — И все же, — девушка проводила взглядом зашедшую к ним работницу, обернулась вновь к Зейну, что, элегантно прогнувшись в спине, с тихим кряхтеньем потянулся к шкафу, чтобы положить меню на место; Ясмин задержала взгляд на его теле, чьи изгибы привлекательно выделились сквозь тонкую натянутую рубашку, невольно отвлекаясь от своей мысли, но, стоило мужчине вновь выпрямиться, девушка продолжила: — Что ты имел в виду под этим «больше положенного»?       Зейн улыбнулся, как-то печально, от чего сердце Ясмин снова защемило, отклонился к спинке дивана, начал негромко, невольно растягивая каждое слово, будто вспоминая:       — Я знаю тебя всю жизнь. Прошло много времени, но какие-то моменты отчего-то просто не могут пропасть из твоей памяти… — отмахнулся. — Например, я помню, когда тебе было около семнадцати лет, так случилось, что мы сошлись на завтраке в вашем доме. У тебя была целая тарелка гхурибы, я видел, с каким наслаждением ты ела, и это отчего-то четко отпечаталось в моей памяти.       — Я тоже помню этот день, — улыбнулась Ясмин, из-за чего черты его лица стали еще мягче. — Ты еще жаловался на то, что Лейла долго кофе готовила.              Юная девушка садится с небольшой тарелкой печенья прямо перед мужчиной, нетерпеливо поглядывающим на настенные часы, не смущаясь ни капли его, начинает с удовольствием есть, запивая уже приготовленным чаем, будто раздразнивая того.       — Доброе утро, господин Зейн, — наконец поздоровалась девушка, заметив, что все чаще взгляд хмурого мужчины падает на нее. — Вы снова в плохом расположении духа?       — Доброе утро. Ваша прислуга сегодня особенно нетороплива, — заметил он, недовольно скривив губы.       Девушка лишь пожала плечами, решив не говорить, что Лейла увлеклась сериалом и не заметила, как убежал кофе из турки, потому начала заваривать новый.              Зейн хмыкнул:       — Я предполагал, что случилось нечто подобное. Служанки в вашем доме всегда были довольно пунктуальны.       — И мы с тобой запомнили это, — усмехнулась Ясмин. — И до сих пор, спустя больше десяти лет помним. Это… удивительно…       К глубинному, почти и не слышному удивлению, Ясмин, потянувшись к мужчине, коснулась его щеки, мягко провела вниз по скуле, чтобы затем, чувствуя в душе столь детский, умилительный трепет, который, должно быть, девушка испытывала в тот момент, когда случайно позвонила ему в том отеле в Сан-Паулу, когда потом, гуляя с ним по парку в Рио-де-Жанейро, предложила ему вновь как-нибудь пройтись вместе, когда сидела с ним на пляже, глядела на беспокойное море и улыбалась, тогда, восемь лет назад, когда ее нутро охватывала девичья первая влюбленность в него.       Она нежно коснулась его губ, увлекая в тихий, мягкий поцелуй, полный не страсти, но тех чувств, которые они бережно проносили через года; подчиняясь общей их мысли, мужчина пересадил чуть привставшую Ясмин на свои бедра, не разрывая сладкого поцелуя, она будто осторожно обхватила Зейна за плечи, примыкая всем своим телом к его.       Столько общих воспоминаний, столько всего сохранилось в их памяти, о чем они даже не подозревали. Конечно, стираются случаи из ее детства — вместо них остается лишь светлое пятнышко, напоминающее о том, что было нечто хорошее, позитивное в некоторых их встречах, но теплятся моменты из того небольшого периода, когда Ясмин уже была на пороге взрослой девушки. И этот завтрак, и то, как она случайно столкнулась с ним в его же домашней библиотеке, блуждая по его запутанному дому, и его нравоучения, когда она поскользнулась и чуть не упала в его руки — все это такое далекое, но живое, составляющее их долгую жизнь, их счастье, являющееся частью их пути от «Что за злюка, а не мужчина» и «Какая взбалмошная девица» до «Я хочу провести с тобой весь остаток своей жизни».              — La tua colazione, Signo…       Тут же громко захлопнулась дверь, что сопровождалось испуганным вдохом: работницы привыкли стучаться и тут же заходить в его кабинет — вероятно, он сам разрешил им это, — потому должно смущать, когда ты врываешься уже в личное пространство своего начальника, пускай подобное было ожидаемо.       Они медленно отстранились друг от друга и одновременно усмехнулись, ни капли не смущенно, обернулись в сторону двери, за которой стояла смятенная работница, видно, принесшая им кофе, чай и десерты.       — Dio, mi dispiace, non lo sapevo, non lo farei se lo sapessi… — затараторила она за дверью, судя по всему, извиняясь за то, что так резко ворвалась в кабинет Зейна.       — Entra! — громко произнес мужчина, за бедро подсаживая Ясмин к себе ближе.       Раскрасневшаяся девушка, стараясь не смотреть на них, пронесла позолоченный поднос, нагруженный всем тем, что выбрала Ясмин, кивнула и быстро ретировалась, наверное, считая, что ей нельзя было видеть такое, хоть ничем страшным и неприличным они не занимались. Та, помедлив секунд пять после того, как дверь за работницей захлопнулась, потянулась к своему небольшому прозрачному стакану с чаем приятного светло-зеленого цвета, но Зейн ее вдруг опередил, первый взял красивую посуду в руку, закрыв своей ладонью содержимое, и с улыбкой прошептал:       — Закрой глаза.       — Что за тайна? — растерянно усмехнулась Ясмин, пытаясь взглянуть на стакан. — Там не чай?       — Точно чай. А глаза все-таки закрой.       Девушка, недоуменно нахмурившись, все же послушно закрыла глаза, предусмотрительно приоткрыв рот, зная, что Зейн хочет сделать; он, осторожно обхватив двумя пальцами ее подбородок, поднес стакан к губам и медленно наклонил, чтобы совсем немного горячего чая, который он так яро скрывает от Ясмин, полилось с края. Крайне заинтересованная, Ясмин жадно заглотнула, чтобы тут же ощутить вкус, чуть кислый, но свежий, как бы прохладный, с такими отчетливыми нотками цитруса и мяты, такой мягкий и одновременно терпкий…              И в тот же миг в лицо ей ударил колючий, такой горячий ветер, что небрежно переносил с одного края пустыни на другой нагретый годами песок, стойкий запах отваров, тянущийся из жилищ бедуинов, послышался шорох одежд в пол, в которых разгуливают по ярко освещенным улицам веселые женщины, шум базара, находящегося так далеко отсюда, крики торговцев, смех, плач, ругань, детский визг, вой сирен машин, приезжающих на главную площадь, где у фонтана стоял мятежник в синем и вещал правду, солнце обожгло кожу, заслезились глаза. Слезы смешались с ветром, утонули в песчаной буре, когда это так все неожиданно настигло стоящую на небольшом возвышении Ясмин, с беспокойством вглядывающуюся в далекий горизонт, когда там, вдали, что-то теплилось, светлело — призрачная и недостижимая роза пустыни, ради которой было погублено столько душ, и она видит все это сквозь ветер, щурится, а видит, плачет, разглядывая тонущий в песке родной город, где остались ее детство и юность, ее наивность и простота, большая часть ее души, когда-то состоящей из одного лишь света, где остался он.       Как давно Ясмин покинула Сефер, собрала чемоданы и уехала в Сан-Паулу, где началась ее новая жизнь, такая странная, чуждая, словно на половине книги авторство перехватил другой человек, начал писать свое, не думая о том, что планировал прошлый? Как там было хорошо, пускай в том возрасте Ясмин казалось все наоборот: как же, ее свободу же ограничивают, там она как птица в клетке; так хотела вырваться хоть на миг из своих оков, но, развернувшись, поняла, что потеряла их навсегда, улетела так далеко, что не сможет больше вернуться: в этом плане она была обычной юной девушкой, видящей мир в несколько более ярких, кислотных тонах, чем есть на самом деле. Только сейчас, став взрослым человеком, трезво оценивающим свой жизненный путь, Ясмин понимает, что ей лучше всего было в родном Сефере. И это связано не столько с традициями и порядками, которые ей втолковывали с детства, сколько с самим ощущением, что там — ее дом.       Сколько бы интересных мест ни было в этом мире, в какие бы страны она ни приезжала, ее душа неизменно тянется к Марокко, милому душе Сеферу. Если бы все сложилось удачно, если бы они были сейчас вместе, о, несомненно, они объездили бы весь мир, заглянули бы в каждый уголок, чтобы потом вновь вернуться домой, где их ждет просторный риад, играет красивая, тихая музыка, уютный диван, тарелка гхурибы и традиционный марокканский чай.              Ясмин видела лишь лицо Зейна, встревоженного, лихорадочно кидающего взгляд с одного глаза девушки на другой, ласково убирающего большим пальцем слезы, струящиеся по ее щекам, капающие на грудь, на его рубашку, крупицы ее эмоций, что захлестывали с такой силой, будто цунами сметало на своем пути все хлипкие сооружения, целовал ее лицо, не то в чувствах, не то в успокоении, в поддержке. Девушка коснулась его руки, как бы попросив на мгновения хотя бы остановиться, вгляделась в его глаза цвета той самой пустыни, где ветер сметал все живое, увидела эту песчаную бурю, это жгучее буйство природы, и медленно покачала головой, прошептав с придыханием:       — Я хочу домой, Зейн.       Мужчина, громко выдохнув, осторожно коснулся ее спины и мягко притянул к себе, крепко обнял, позволил ей, захлебывающейся в своих слезах, зарыться в его шею, уткнуться носом, чтобы бесстыдно омочить весь воротник его белой рубашки, чтобы выплеснуть всю свою боль, смешать с его; их общая воспарит, на душе каждого станет легче, и в тот момент придет одна простая истина, недоступная все эти годы ни ей, проживающей не свою жизнь, ни ему, пытающемуся заглушить что-то истеричное внутри другими людьми, другими чувствами. Но лучше осознать поздно, чем прожить всю жизнь в неведении.       Теперь они друг другу и есть дом.                     Они позавтракали, пока Ясмин все еще тихо плакала, не находя в себе ни капли силы остановить это, а Зейн кормил ее блинчиками Багрир, халвой — девушка даже не заметила, что заказала все идущее родом из родины, а мужчина и не сомневался, что из всего многообразия десертов его чайного магазина Ясмин выберет именно марокканские сладости. Мужчина быстро выпил свой кофе, потому не отставал от девушки и наслаждался вместе с ней марокканским чаем. Зейн рассказывал ей истории из своей жизни, обычные и забавные, описывал, как происходит каждая поездка его к маме, живущей в Италии, жаль, не в Палермо — об отце он умолчал, и Ясмин, понимая, что тут кроется нечто темное и больное для мужчины, решила не спрашивать сама, — чем отвлек девушку от ее же мук, даже добился улыбки на ее заплаканном лице, когда рассказывал, как его за день трижды случайно облили разными напитками.       Ясмин с опаской поглядывала на часы, думая, что совсем скоро Зейн даст распоряжения работницам, а они вновь уедут в отель, как, казалось бы, хотела девушка в самом начале. Но мужчина, позволив тем унести поднос, даже не намекнул на то, что собирается в ближайшем времени поехать обратно, даже наоборот, вновь обратившись к стеллажу, начал лениво перебирать книги, незапыленные, находящиеся в хорошем состоянии — видно, целый год здесь поддерживают идеальный порядок.       — Мне надо немного поработать, — пояснил он, взглянув на Ясмин, с интересом придвинувшуюся ближе, чтобы лучше все рассмотреть. — Совсем немного, отчеты проверить некоторые и все. Не хочешь почитать пока что-нибудь?       — Смотря что у тебя есть, — усмехнулась девушка, прищурившись, что разглядеть название очередной книги в его руках.       Особенно много времени, действительно, не прошло: Зейн лишь полчаса посидел над раскрытыми папками, в привлекательных очках, отчего-то так идущих ему, читал отчеты, чуть нахмурившись, прищурившись. Ясмин так хотелось любоваться им, увлеченным работой, таким серьезным, строгим, почти хмурым, смотреть на его руки, неторопливо перелистывающие страницу за страницей, на его губы, что еле заметно двигались, когда Зейн, видимо, вслух, однако и неслышно проговаривал свою мысль или написанное на листе. Девушка невольно представляла, как бы они в Сефере сидели точно так же, в его бутике, когда он заполнял бумаги или слушал отчет подчиненных, а Ясмин, его женщина, сидела на диване, читала книгу и мирно попивала чай, зная, как работников будет чуть смущать присутствие посторонних…       Он снова сел к ней, пробежался глазами по тому, что сейчас девушка читала — а она не сдвинулась с первых двух страниц, почти и не отрывая взгляда от Зейна, посмотрел ей в глаза, вызвав на ее милом лице улыбку, вдруг прислонился лбом к ее плечу, когда она почти тут же коснулась рукой его рассыпающихся у ее шеи серебристых волос, и тихо произнес:       — Вокруг тебя так много чувств и так много спокойствия, Ясмин, моя камари…                     В отель вернулись не столь поздно, но от беспощадного времени взяли все: в чайном магазине они и пообедали, и поспали на диване, хоть Зейн и не любитель дневного сна — противостоять своей Ясмин он не в состоянии, — и почитали, благо вкусы у них сошлись, и, конечно, много целовались, не могли оторваться друг от друга ни на секунду, бережно сохраняя в своей душе каждый миг, проведенный в крепких объятьях, в этой головокружительной тишине, что с удовольствием вспарывают горячие выдохи, тот сладкий звук, когда насилу отпускают друг друга губы, чтобы вновь примкнуть. Когда один томный взгляд говорит все за себя, когда пылает кабинет, прежде такой холодный, где был один и только один мужчина, хмуро заполнял бумаги, что-то читал и затем спешно уходил; наверняка работники не привыкли к тому, что их начальник проводит целый день здесь, но легко себе могли объяснить, когда от них выходила раскрасневшаяся коллега. И Зейн и Ясмин впивались друг в друга, сидя на мягком диване, целовались с таким упоением, с такой страстью и одновременно нежностью, гладили лицо, грудь, бедра, ведь знали, что в отеле им это будет недоступно.       К счастью, Синди тогда еще не прибыла, потому им, проходящим в холл отеля вместе за руку, нечего было опасаться, на самом деле, чуть ли не забывшим, что им вообще стоит перед некоторыми людьми скрывать все это. Однако у дверей номеров разошлись быстро, понимая, что лишний раз благосклонность судьбы испытывать не стоит; Ясмин прошла к себе, устало прислонилась спиной к двери и закрыв глаза, понимая, что, на самом деле, очень насыщенный день на этом не может закончиться, что, в конце концов, есть Синди, так усиленно подталкивающая их к разговору, благодаря которому у Ясмин…       Действительно, все наладилось.              — И как прошел ваш разговор?       Ясмин бездумным взглядом смотрела на цифры номера, высвеченные на экране ее мобильного телефона, конечно, на Синди, пришедшую к ней ближе ко сну, не глядела, не то смущаясь, не то просто не желая видеть ее в этот момент.       Когда они ехали в магазин, Зейн поведал Ясмин, что конкретно сказал девушке, когда та спрашивала о подробностях разговора, и, пускай слышать об этом было неприятно, понимать, что какая-то часть жизни их обособляется, оборачивается враньем, становится чем-то неправильным, незаконным, все же та усвоила, что ей стоит сказать своей подруге, чтобы не было противоречий в «даче показаний». Сказать, что разговор прошел тяжело, что в итоге они поссорились, решив, что им действительно лучше оборвать все это, потому как к взаимопониманию они не смогут прийти.       Ложь, ложь, ложь, сплошная, беспросветная ложь, из которой они не смогут выкарабкаться, потонут, так и не увидев свет, который дал бы знак, что теперь им не нужно дурить Синди, пользуясь тем, что она физически не может постоянно следить за ними. Тут уже либо с кровью выдергивать себя из этой пучины, либо позволить ей заглотнуть вас обоих полностью.       «Поскорей бы утро», — мягкое протекло в голове сонной Ясмин, что отложила телефон, так и не позвонив Джеку.                     Знающие, что Синди снова рано утром уехала на съемки, где пробудет до самого вечера, они встретились на завтраке, на террасе, часов в десять утра, без труда нашли друг друга — Зейн пришел первый и уже сидел за дальним столиком у самых перил. Ясмин не поспешила сразу подходить к нему, осталась ненадолго у самого входа, с улыбкой смотря издалека на него, такого статного, величественного, подперев подбородок рукой, с задумчивостью, что была присуща многим великим философам, вглядывался в горизонт, утром хорошо различимый, смотрел на бескрайний светлый небосвод и волнующееся море, над которым кружили шумливые чайки. О чем думал он сейчас, такой прекрасный, притягивающий к себе взгляды многих на террасе, чем был затуманен его разум, что тяготило его душу, заставляло смотреть вдаль, вглядываться в горизонт в поиске ответов на свои самые страшные вопросы?       Ясмин легко тронула его за плечо, и Зейн, тут же обернувшись в ее сторону, слабо улыбнулся, взглянув в ее глаза, рукой махнул на место перед собой и спокойно сказал о том, что уже сделал заказ, предусмотрительно им обоим, что скоро официанты все принесут.       — Уже никакой завтрак не сравнится со вчерашним, — усмехнулась девушка, также обращая свой взгляд в сторону моря. — Жаль, здесь не подают наш чай.       Зейн немного помолчал, продолжая смотреть вместе с Ясмин в одну и ту же точку этого столь манящего горизонта; казалось, его можно достичь, если разбежаться и преодолеть несколько десятков километров за жалкие мгновения, оказаться там, где восходит солнце, где проходит яркая радуга, где так хорошо и уютно, где их обоих никто не смог бы достать, где они были бы вольны отдаться своим чувствам, уже не думая ни о ком и ни о чем.       — Жаль, — наконец произнес мужчина, повернувшись к Ясмин. — Но, я думаю, мы сегодня успеем ненадолго заехать за ним, если не потеряем счет во времени.       — Заехать? — хитро прищурилась девушка, глядя на него. — Неужто и сегодня мы не останемся в отеле?       — Какая ты у меня домашняя, оказывается, — ухмыльнулся Зейн, закатывая рукава своей светлой рубашки. — Нет, камари, и сегодня мы не останемся в отеле. По крайней мере, большую часть дня мы проведем вне его.       — Повезешь теперь в ювелирный бутик? — по-кошачьи нагло улыбнулась Ясмин, игриво склонив голову набок.       — Он в Италии, но, к сожалению, не в Палермо, — мужчина пожал плечами. — Не сомневайся, была бы возможность, непременно бы показал бы тебе свое достояние.       — Хитрый лис, неужели у тебя есть еще какой-нибудь бизнес? Автосалон? Издательство? Казино? Стрип-клуб? Секс-шоп?       Зейн коротко, но искренне рассмеялся, выслушав столь интересные варианты его очередного бизнеса, склонился чуть вперед, понизив голос:       — В Палермо много других интересных мест, к созданию которых я никак не прикладывал руку. Но, если ты захочешь, как-нибудь мы непременно посетим всех моих «детищ».       — Я что-то угадала? — ухмыльнулась Ясмин, еле слыша глухой внутренний голос, спрашивающий у мужчины, как и когда настанет это «как-нибудь».       — Я не занимаюсь чем-то неприличным, как тебе, — хмыкнул, глядя на подходящего к их столику с подносом официанта, — может быть, ни хотелось бы обратного.       «Кофе», — Ясмин расплылась в улыбке, заглянув в свою чашку и с наслаждением вдохнув горьковатый аромат, однако отдающий чем-то пряным, сладким — несомненно, Зейн помнил и о том, какой кофе больше предпочитает девушка, не стал заказывать ей настолько же крепкий, что сам пьет. Девушка, вместе с ним одновременно чуть отпив, подперла руками подбородок, внимательно в прищуре посмотрела в лицо Зейна, что недвусмысленно пододвинул ближе к Ясмин десерт, дождавшись, когда он сам посмотрит ей в глаза, спросила будто игриво:       — Так куда же мы поедем?              Ясмин чуть отогнула поля своей соломенной шляпы, прищурившись, посмотрела сквозь солнцезащитные очки на жгучее солнце, встретившее их сразу же, стоило им покинуть автомобиль. Не успела оглядеться — ее руки, сжимающей еще пустую сумку, еле ощутимо коснулись, ласково, ненавязчиво, не то обращая ее внимание на себя, не то побуждая девушку мягко взяться за локоть, услужливо подставленный. Ясмин посмотрела на Зейна, в тот же момент также отвернувшегося от солнца, вгляделась в еле видные сквозь светло-охристые очки глаза мужчины, из-за чего они, нисколько не удивляя проходящих мимо и итальянцев, и туристов, улыбнулись друг другу и неспешно двинулись вперед.       Девушка смотрела на каждого прохожего, в каждом находила что-то доброе, приветливое, теплое, словно все радовались за них, видели их счастье, со стороны похожих на пару супругов, проживших друг с другом не один год, до сих пор наслаждающихся обществом друг друга — никогда не умирающие чувства. И сама девушка ощущала, будто бы так оно и есть, будто бы кольцо на ее пальце — его кольцо, будто бы у них есть дом, общий дом, где лежит в каком-нибудь стеллаже альбом с их фотографиями со свадьбы, с курорта: сложно было даже вспомнить, что при существовании столь длительное время настолько сильных чувств они могли быть не вместе. Истинная глупость, такое же просто невозможно…       Все громче становился шум, в котором слились голоса, крики, плач, смех, сигналы машин, звон колокольчиков, жужжание мотоциклов и мопедов, все сильнее был столь странный, непонятный запах, наполненный и рыбой, и какими-то фруктами, и выглаженной тканью, и металла, и зелени, и цветов, и пота. Потянуло такой сильной жизнью, что сердце Ясмин даже испуганно замерло, ощутив ласковое и в то же время жестокое прикосновение чьих-то родных рук. Она крепче стиснула локоть Зейна, на что тот, видимо, понимая, какие чувства она может испытывать, ласково коснулся ее пальцев другой рукой, мягко провел, не то успокаивая, не то приободряя.       Они вошли на самый знаменитый рынок Палермо и всей Сицилии — Балларо.       — Мне бы очень хотелось, Ясмин, — негромко произнес Зейн на ухо Ясмин, и, пускай все вокруг шумело, девушка очень хорошо его слышала, — показать тебе это место. Когда я долго не могу вернуться в Марокко по каким-то причинам, я могу прийти сюда и успокоить свою душу.       И в этом Ясмин его хорошо понимала.       Длинная улица, вдоль домов которой тянется множество прилавков, прикрытых от солнца забавными зонтиками, обставленных коробками, рулонами, обложенных товарами доверху, что даже не всегда видно продавцов, написанные на картонках ассортимент и цены, иногда даже и не на английском — родном итальянском, подвешенные лампы, пока еще не горящие, больше, видимо, нужные в темное время суток. Воплощение хаоса, ведь ни в чем нет порядка: ни в том, как разложены овощи на прилавке, как расставлены картонки с ценниками, как расположены сами прилавки, ни в самом ассортименте — рядом с арбузами могли лежать какие-нибудь ткани, и никому это не претило, и этот шум, в котором тяжело хоть что-то различить, и этот смешанный запах, и сами люди, среди которых много иностранцев, далеких от итальянской культуры, сильно отличающихся от жителей этого чудесного места цветом кожи, манерой речи, настроением. Все беспорядочно, но в этом и проявляется главный порядок жизни.       Конечно, большинство здесь говорило на итальянском, с другим акцентом и интонацией звучали все слова, при приветствии люди говорили: «Чао», — и витал в воздухе дух Италии, солнечной части Европы, и музыка звучала итальянская, и все было другое. А все же скрывалось во всем этом нечто такое родное, похожее, до боли знакомое, то, что успокаивало душу Зейна каждый раз, как он оказывался в этом месте, что сейчас вызывает в Ясмин настолько смешанные чувства, от которых больно и одновременно хорошо сердцу.              — Ясмин? — тихо спросил Зейн, еле ощутимо потершись виском о ее волосы, обращая ее рассеявшееся внимание только на него. — Все в порядке, моя камари?       — Да, — прошептала она, сжимая его руку.       Как можно было отказаться от части своей души? Как можно было пренебречь этим слабо освещенным уголком твоего сердца, полным марокканским чаем, сладостями, бескрайней пустыней, риадами, базарами, отцом и Зейном? Как Ясмин смогла отказаться от всего этого, ведь Бразилия не вытеснила все это из ее сердца, лишь оттенила собой, как она смогла забыть о том месте, порой бессердечном, жалком, где, однако, был и есть ее настоящий дом?       О, как бы ей хотелось сейчас хотя бы на день приехать в Сефер вместе с ним, Зейном, прогуляться по знакомым улицам, посетить все те места, с которыми у них связаны самые разные воспоминания, зайти на все тот же рынок, ведь их настоящий дом, их, что слишком большую часть своей жизни провели в других странах, именно там, в родном Марокко. Это чувствовали оба, и оба сдерживались, чтобы ни слова не проронить об этом, ведь тогда им станет еще тяжелее.              Они неспешно пошли вдоль рядов, рассматривая ассортимент каждого прилавка, улыбаясь громким продавцам, заявляющим, что «нигде лучше товара им не найти», многие из них преимущественно говорили на итальянском, потому к их речи прислушивался только Зейн, прекрасно владеющий этим красивым языком, даже заводил с некоторыми из них разговор, немного позже — и коротко смеялся, видимо, с каких-то шуток, на которые Ясмин лишь молча улыбалась, поддерживая их настрой. Некоторые, видимо, понимая, что спутница седовласого господина не понимает их речь, могли перейти на ломаный английский и спрашивали у девушки самое разное, от ее впечатлений от ассортимента лавки до того, как она себя чувствует и как ей в целом Палермо.       — Попробуйте апельсины, синьора, — активно жестикулируя, предлагал упитанный торговец. — Вы таких сладких апельсинов нигде не найдете!       Ясмин, желая проявить дружелюбие, произнесла на итальянском: «Спасибо», — что было одним из того немногого, что девушка знала на этом языке, взяла две дольки разрезанного апельсина и одну поднесла ко рту не ожидавшего этого Зейна. Однако мужчина быстро собрался, потянулся губами, и одновременно они попробовали, действительно, необыкновенно для цитруса сладкий апельсин.       — Мы берем, — одновременно сказали они.       Торговцы говорили с ними очень охотно, могли рассказывать, пакуя кому-то заказ, о своей жизни, о том, как они пришли к этакому ремеслу, насколько тяжел их труд, и, конечно, расспрашивали и их о том, как у них настроение. Один итальянец, торгующий специями, быстро спросил что-то у Зейна, на что тот замялся лишь на миг, нахмурился, но тут же вновь улыбнулся, ответил на итальянском, что так мягко, так бархатно звучал от него, из-за чего Ясмин часто даже не обращала внимания, что кто спрашивает у него — лишь бы послушать, как красиво он говорит. Торговец с доброй усмешкой добавил еще что-то и передал пакетик со специями девушке, тут же положившей его в свою сумку.       — Что тот торговец спросил у тебя? — поинтересовалась Ясмин, не протестуя, когда Зейн осторожно забрал из рук девушки сумку и перевесил через плечо.       — Ну, — мужчина приподнял очки и хитро взглянул на нее, после чего вновь опустил на нос, — он спрашивал, кто «эта очаровательная донна, с которой я смотрюсь так замечательно».       — Судя по тому, что мое имя не прозвучало, — хмыкнула Ясмин, утягивая Зейна к очередной овощной лавке, — ты сказал что-то другое?       — Да, — лаконичное и сдержанное, уклончивое.       — А что ты сказал? — прищурилась девушка, взглядывая на мужчину поверх очков.       Мужчина усмехнулся, здороваясь с новым торговцем, тут же начавшим говорить, видно, о том, насколько хорош его товар, чуть склонился к уху Ясмин, не желая перебивать пылкого итальянца, и прошептал:       — «Это моя госпожа».              Дальше пошли ряды вещевых прилавков, с тканями, с одеждой, с украшениями, привлекающими Ясмин, что, в отличие от Зейна, была тут впервые, потому они подходили почти к каждому прилавку, щупали все, что только было можно, перед ними разворачивали ткани, расхваливали то или иное платье, перебирали бусы и сережки, почти умоляя Ясмин что-нибудь примерить. Конечно, она доставала свою банковскую карточку, выбрав, например, какие-то сережки с привлекательным розовым кварцем или браслет с аммонитом, но Зейн оказывался ее ловчее, пользуясь моментом, пока она роется в карманах, быстро доставал свою карту и оплачивал, сколько бы ни стоило украшение. Предупреждая ворчание Ясмин, надевал купленное на нее, потому девушка и молчала, с улыбкой принимая заботу Зейна, а после продолжала путь с ним по прилавкам.       Покупали и одежду. Вся инициатива лежала на Ясмин, то игриво спрашивающей, будет ли ей хорошо в том или ином наряде — словно Зейн мог ответить «нет», — то предлагающей рубашки мужчине, который всеми силами пытался убедить ее, что ему ничего не нужно, но все время сдавался под натиском Ясмин. Сумка становилась все тяжелее и тяжелее, с еще бόльшим энтузиазмом ходили они, заговаривали с торговцами, что в этом районе базара почти все владели английским языком, из-за чего девушка понимала уже все, о чем говорили они.       — Какая пара красивая, — эмоционально взмахивая руками, сказала с улыбкой одна полная торговка, начав суетиться, только они подошли к ней. — Смотрите, выбирайте, у меня много украшений с настоящими драгоценными камнями есть.       Они заинтересованно остановились, чуть нагнувшись, чтобы получше разглядеть, действительно, богатый ассортимент, предусмотрительно огражденный стеклом. Ясмин скользила жадным взглядом по всем украшениям, пытаясь не показывать Зейну, что хочет купить абсолютно все, потому что ему не составит никакого труда воплотить это в жизнь, когда как мужчина же тут же зацепился за что-то одно и внимательно его рассматривал. Итальянка быстро заметила это, приблизилась к Зейну:       — Вижу, по душе вам изумруды?       Ясмин тут же обернулась в его сторону, увидела, как заинтересованному мужчине уже со всех сторон показывают прелестные сережки, собой представляющие серебряное кольцо, снизу разорванное изумрудной бабочкой, от которой вниз стекают маленькие поблескивающие на свету камешки. Девушка подошла ближе, так же желая рассмотреть украшение, которое для нее уже точно выбрал Зейн, невольно вспоминая все те украшения, что он подарил ей восемь лет назад — браслет, колье, — что до сих пор лежат в шкатулке под другими украшениями, спрятанные не то от посторонних, не то от самой себя, и все — изумруды.       — Безумно красивые камни, — с легкой улыбкой произнес Зейн, осторожно касаясь маленьких изумрудов на нитях серебра, протянутых от бабочки.       — Знаете, дорогие, — вдруг обратилась к ним обоим торговка, — могу вам предложить нечто интересное.       Она на мгновения отвернулась, чтобы затем показать им обоим небольшое серебряное кольцо с изумрудом, не претенциозное, но довольно красивое, чарующее, сразу же, на самом деле, понравившееся и Ясмин, и Зейну.       — Вам, синьора, сережки, — улыбнулась шире итальянка, глядя на Ясмин, тут же обернулась к мужчине, — а вам, синьор, кольцо. Все — изумруд в серебре.       «Парные украшения?» — отчего-то удивилась Ясмин, поверх очков заглядывая в лицо Зейна, внимательно присматривающегося к представленным украшениям, желая узнать его реакцию и его отношение к подобному, потому что саму ее грела мысль, что у них будет нечто такое общее, только их, но если Зейну не понравится идея, она не сможет настаивать. Мужчина тоже посмотрел на Ясмин, как бы тоже желая убедиться, что их мысли полностью сходятся, и даже сквозь защитное стекло очков как-то ощущалась та ласка, с которой его взгляд коснулся ее лица, от которой девушке было так приятно и так тяжело на сердце. И тогда же Зейн, которому не понадобились никакие лишние слова, ни мгновения больше, обернулся вновь к терпеливо ожидающей их ответа итальянке и уверенным голосом произнес:       — Берем.              В стороне они осторожно надели друг на друга купленные украшения: Зейн аккуратно вдел сережки в ее уши, а после и она надела кольцо ему на палец; пускай с подобным они отлично справились бы сами, уж тем более Зейн, но упустить возможность лишний раз прикоснуться друг к другу, подарить частичку счастья они не могли.       Далее они направились к цветочной части рынка, откуда тянуло столь сладким и приятным ароматом, цветущими розами, сиренью, лилиями. Конечно, торговцам цветов особенно были полезны пары, ведь без труда можно было надавить на какого-нибудь молодого парня, чтобы тот, ласково смотря на свою девушку, купил ей какой-нибудь роскошный букет. Многие торговцы удивлялись, когда вошедшая на эту территорию рынка пара с бόльшим интересом подходила к прилавкам, где были представлены растения в горшках и даже рассада, и никто даже не осмелился пошутить про возраст седого Зейна, что безропотно следовал за Ясмин. Наблюдали за тем, как Ясмин показывали какой-нибудь цветок, прокручивая его вокруг оси, чтобы девушка получше рассмотрела его, и она могла либо попросить что-то другое показать, либо согласиться купить его; пока Ясмин внимательно смотрела за тем, как аккуратно растение упаковывает помощник, Зейн рассчитывался с торговцем. Между собой те общались на итальянском, потому Ясмин, даже если бы очень захотела, не смогла бы понять, какова реакция торговцев на нее и их покупки.       С нетерпением ждали, когда взгляд мужчины зацепится за какой-нибудь букет, чтобы порадовать свою даму, однако Зейн проходил мимо, не то чтобы не желая ничего подарить Ясмин — не находя то, что стоило подарить такой девушке, как она. Потому каково же было удивление всех тех, кто мог наблюдать это из своих прилавков, когда неожиданно вновь Ясмин первая приблизилась к торговке уже собранных букетов, подтягивая за собой Зейна.       — Чао, красивые, — расплылась итальянка в улыбке, — как ваше настроение?       — Прекрасно, спасибо, — в ответ приветливо улыбнулась девушка, без стеснения склонившись к одному букету перед прилавком, заставляя торговку недоуменно хмуриться.       Женщина косо глянула на Зейна, что с еле видным умилением наблюдал за Ясмин, оперевшись плечом о поддерживающий зонтик над прилавком шест, спросила ненавязчиво:       — Что предпочтете для своей дамы? У меня есть розы всех расцветок, она такая же прекрасная, как, — итальянка изящно вытащила из одного букета насыщенно-желтую розу с оранжевыми вкраплениями, — это чудесное растение.       — Ой, а, — вдруг отозвалась Ясмин, — можете показать полностью этот букет?       Итальянка перегнулась через прилавком, с интересом взглянула на пышный букет пурпурных гиацинтов, ничего не говоря, осторожно достала цветы в изящной белой обертке из вазы и показала Ясмин. Девушка восхищенно чуть коснулась будто кудрявых головок цветов, с улыбкой кивнула и, не глядя на Зейна, уже приготовившего карту для расплаты, опережая его, быстро оплатила букет.              — Почему в этот раз не дала за себя заплатить? — спросил мужчина, с доброй ухмылкой взглядывая на Ясмин.       — Потому что было бы странно, если бы за подарок самому себе ты бы должен был расплачиваться, — с хитрой улыбкой ответила девушка, не поворачивая даже головы в его сторону.       Зейн остановился, вынуждая притормозить и удивленную столь неожиданным его решением Ясмин, снял очки, чтобы лучше посмотреть на нее, пускай солнце тут же заставило его зажмуриться, нахмурился. Девушка спустила очки на нос, позволяя ему жадно, внимательно вглядеться в ее глаза, на которые из-за широких полей шляпы солнечный свет не попадал, но которые приятно поблескивали чем-то теплым, когда расширился зрачок, когда дрогнула улыбка на губах, стала мягкой, ласковой, такой доброй. Он смотрел на Ясмин, такую счастливую, радостную, с удовольствием скользил взглядом по складкам ее темного платья, развевающегося на теплом ветру, по сережкам, чуть покачивающимся от него же, по ее лицу, на котором сквозь всю боль, что она была вынуждена пройти, проглядывали искреннее счастье и то самое чувство, связывающее их уже который год, молчал, не то чтобы растерявшись — как будто мысль, томная, мягкая, тяжелая, вторящая одно ее красивое имя, протекла в его голове. Ясмин заправила локон за ухо, тихо, хоть Зейн услышал ее в этом гаме, произнесла:       — Это букет тебе, Зейн. Просто, — усмехнулась, — у тебя и так тяжелая сумка на плече, было бы несправедливо, если бы я заставила тебя нести еще и это.       Это букет тебе.                     — Это вам, господин Зейн!       Мужчина недоуменно оглядывал девочку, с самым серьезным для ребенка выражением лица протягивающую ему хиленький букет сирени — должно быть, дала свои деньги Акраму, чтобы он ради нее купил где-нибудь красивые цветы. Понимая, что маленькая госпожа не шутит, мужчина ухмыльнулся, сказал, стараясь звучать мягко, но нравоучительно:       — Ясмин Аль-Азиз, мужчинам не дарят цветы.       Девочка нахмурилась, похоже, немного смущаясь:       — Вы не умеете принимать подарки. Папа говорил, что у вас сегодня День рождения, так что просто возьмите этот букет!       — Всенепременно, — улыбнулся мужчина, чуть наклонившись и осторожно взяв ее слабую сирень в свои руки. — А все же запомните, что мужчинам не принято преподносить в качестве подарка цветы.       — Глупые правила, — призналась девочка, незаметно отступая назад, уже желая поскорее улизнуть к себе, явно пристыженная им.       — Но мы должны им следовать.       Глупые правила.              Но мы должны им следовать.                     — Синди вернется только в, — Зейн обернулся, посмотрел на настенные часы, пока ставил в предоставленную отелем вазу пурпурные гиацинты, — в девять вечера, у нас еще немного времени.       Ясмин тоже посмотрела на время, разбирая тяжелую сумку, с которой они вернулись в отель с рынка, кивнула самой себе, будто запоминая, что в их распоряжении только два часа; удивительно, как быстро она привыкла к мысли, что им необходимо скрываться, как легко приноровилась к тому, что теперь за временем нужно постоянно следить. Продукты она сразу ставила в небольшой холодильник в углу номера, вещи — преимущественно ее — и украшения складывала в отдельную стопку, цветы в горшках расставляла возле кровати, уже по ходу придумывая, как безопасно и незаметно перенесет к себе все это богатство.       Девушка заинтересованно оглядела очередную вещицу — черный шифоновый халат в пол с серебристым узором, смутно напоминающим арабский, на рукавах. Ясмин улыбнулась, рассматривая столь красивую одежду, с наслаждением пощупала, еще раз глянув на часы, будто напоминая себе, сколько времени ей дано, произнесла медленно:       — Я сейчас вернусь.       Зейн не торопился оборачиваться к ней, любуясь подаренными ему, мужчине, цветами, ласково проводя рукой по головками чудных гиацинтов и склоняясь, чтобы вдохнуть их аромат. Потому она, не дожидаясь реакции словно мужчины, быстро юркнула в ванную, тихо захлопнув за собой дверь, и нетерпеливо стянула с себя платье, в зеркало оглядела себя в одном нижнем белье — уже не удивляло, что она начала носить красивое, кружевное, словно само ее тело нуждалось в том, чтобы представать перед кем-то красивым, сексуальным, таким, от которого не хотелось бы ни на секунду отрываться. Ясмин ловко надела халат поверх, покружилась, осматривая себя со всех сторон, признавая, что выглядит просто шикарно, потянулась к дверной ручке и вдруг довольно улыбнулась, поймав какую-то невнятную, мутную мысль, однако сладкую, как мед, странно согревшую душу, растекшуюся на ней будто вином. Туман наполнил не только ее голову, но и ее тело, почувствовавшее необычную тяжесть, приятную, заставляющую потягиваться, выгибаться, наслаждаться теми ощущениями.       Показав в дверном проеме лишь свою голову, Ясмин осторожно глянула в сторону Зейна и невольно улыбнулась: мужчина продолжал любоваться подаренными ему цветами, словно влюбленная юная девушка не может ни на секунду оставить без внимания подарок своего любимого. Наверняка за всю его длинную жизнь были люди, дарившие ему цветы, но, Ясмин не сомневалась, только на ее гиацинты он будет реагировать так, словно ему преподнесли сердце на блюде. Смахивая с себя дымку умиления ставшим перед ней таким искренним Зейном, хитро улыбнувшись, протянула игриво:       — Зе-е-ейн?..       — Да, камари? — Зейн, насилу оторвавшись от цветов, обернулся к девушке, ему, на самом деле, искренне напоминающей нашкодившую кошку, готовящую не то извинение, не то очередное нападение, ухмыльнулся: — Что ты задумала?       — Мгновения твоего внимания, — она театрально взмахнула рукой и покрутила пальцем, как бы указывая, что мужчине нужно сделать.       — Умеешь же ты интриговать, — усмехнулся он и отвернулся, поняв, что нужно Ясмин, но еще не зная, что конкретно она может выкинуть.       Ясмин улыбалась, пока в голове звучала приятная, чуть давящая мысль, приносящая девушке удивительное удовольствие: «Если кто-то посмел отобрать у нас дом, только мы можем его себе вернуть».       Она вышла в комнату вновь, неслышно подошла к своему телефону, не желая привлекать к себе сейчас внимание Зейна, вновь прикованное к темным цветам, постаралась быстро найти на нем какую-нибудь музыку, сохранившуюся еще с давних времен, зная, что таковую она не могла удалить даже после того, как покинула родину, включила и, бросив на кровать, резко отошла к двери, встала еще до того, как Зейн, среагировав на глухую мелодию, наполнившую номер, удивленно обернулся к ней.       — Ясмин? — легкая, но недоуменная улыбка появилась на его губах.       — Знаешь, Зейн, — загадочно ухмыльнулась девушка, неспешно подходя ближе, — как прекрасно в Италии, церкви, площади, фонтаны, пляжи, базары… Но ты не можешь не ощущать ту же тягу, что, — она эмоционально потрясла руками, — есть и во мне.       Мужчина молчал, наблюдал за тем, как Ясмин неспешно подходит к нему, ступая так изящно, так элегантно, словно по натянутому над пропастью канату шла, но останавливается, вдруг подхватывает аккуратненький стеклянный чайник, который они купили на рынке, груду каких-то продуктов, почти подлетает к столику и с довольно неловким видом включает электрический чайник, чтобы вскипятить воду.       — Без благ человечества никуда, — заметила она спокойно, бросив нетерпеливый взгляд на технику.       Удивляя своими маневрами, Ясмин резко приблизилась к Зейну и потянула его к себе за руку, подвела к кровати и повелительно легонько толкнула его ладонью в грудь, и тот, понимая, что хочет от него девушка, которая при большом желании не смогла бы особо сдвинуть его с места, послушно присел, с нескрываемым интересом и восхищением глядя на грациозно двигающуюся Ясмин. Все же решился спросить, наблюдая за тем, как неспешно она отходит от него, сохраняя во взгляде, на него обращенном, властность и ласку:       — Нечто особенное хочешь устроить для нас?       Она хитро прищурилась, вильнув бедрами, чем приковала внимание мужчины к ним, медленно пошла к двери, так, как ходит настоящая госпожа, как ходила она по своему дому до всех тех страшных событий, с какой величественностью заходила на кухню к служанкам и заинтересованно оглядывала, что те готовили, госпожа, знающая себе цену, понимающая, что один ее взгляд может оказаться дороже самых редких драгоценных камней. Зейн видел, как утратила она это в Бразилии тогда, поражался тому, как такая девушка, как она, может ходить сгорбленной, понурой, шаркая, ступая носками внутрь, видел, как сейчас это вновь в ней проснулось, как вновь нечто в ней ощутило необходимость заявить о том, что она Ясмин Аль-Азиз, дочь не последнего человека Марокко. Может быть, она даже не заметила, что именно мужчина вытянул из нее эту тонкую, золотую ниточку, которая всегда была в ней, но отчего-то не давала о себе знать, похоже, все восемь лет.       Ясмин нажала на ручку, кинув небрежный взгляд на коридор, и, без стеснения повесив снаружи табличку, гласящую о том, чтобы владельца номера не беспокоили, с громом захлопнула дверь, закрыла на ключ. На пятках развернулась вновь лицом к Зейну, не сводящему с нее взгляда, медленно подошла к нему, манящим шепотом говоря:       — Да, Зейн. Как бы я хотела забыть обо всем сейчас и просто сорваться в Сефер, наш с тобой родной край. Но у судьбы всегда другие планы. А я люблю хотя бы немножко, но спорить с ней.       Ясмин отключила чайник, изящно бросила на дно стаканчика листовой чай, мяту, бадьян и корицу, добавила лимон и, высоко подняв электрический чайник, соблюдая все правила, налила в посуду кипяток, поднимая густое облако пара, явно красуясь перед Зейном, с искренним восхищением наблюдающим за этим.       — Не представляешь, — произнес мужчина негромко, — как я этого хочу.       Он осторожно перенял у нее из рук стаканчик, наполненный чаем, что дурманил их обоих, но помедлил, с легкой ухмылкой мягко выставил руку вперед, и Ясмин, отчего-то прекрасно понимая этот жест, наклонилась, позволив Зейну еле ощутимо обхватить ее за подбородок и вновь напоить ее этим чудесным чаем, вкуснее которого, оба молча признавали, никакой другой не был. Затем, пустив девушку, мужчина допил сам, неотрывно глядя в глаза улыбающейся Ясмин, в ритм продолжающей играть музыки плавно извивающейся, лохматящей свои пышные волосы, что привлекательно рассыпались на ее полной груди, передал ей стакан, чтобы Ясмин, отставив его, освободив и его, и свои руки, вдруг села перед Зейном на колени, коснувшись его ног и мягко проведя вниз по голени. Мужчина нежно коснулся ее волос и как-то даже мечтательно приподнял один локон, позволив ему почти тут же плавно опуститься вновь, проговорил тихо, но серьезно:       — И пусть Каролина считает это импульсивностью — я исполню наше желание.              Он исполнит их желание.       Девушка резко замерла, кажется, даже перестала дышать, все смотрела в его блестящие глаза, пыталась уловить иронию, сарказм, горечь — нет, этот человек способен воплотить в реальность их желание вновь оказаться в Сефере, вместе, увидеть, что же стало с ним, насладиться духом родной стороны, которая их всегда будет любить и ждать.       — Зейн… — прошептала Ясмин, неосознанно приближаясь к нему.       — Я не знаю, камари, — продолжал он, обхватив ее лицо своими ладонями, — как скоро мы сможем вновь там оказаться, но будь уверена: я сделаю все, чтобы это произошло как можно скорее, чего бы мне это ни стоило.       И девушка ни на секунду не сомневалась в Зейне, в том, что он сдержит свое слово, будто в камне выточенное, он не станет разбрасываться пустыми обещаниями, что все им обещанное мужчина всегда выполняет, и эта его черта особенно привлекала Ясмин, что тогда, восемь лет назад, что сейчас, именно сейчас, когда она, повзрослевшая, научилась ценить в человеке не только чувства и эмоции, но и его стойкость, верность своим словам и себе.       — И мы будем в Сефере? — отчего-то голос еле слышно подрагивал, но девушка не смущалась этого. — Будем в Сефере?       — Будем, камари, — прошептал Зейн, приглаживая ее волосы, чуть наклонился и мягко поцеловал в самую макушку.       Ясмин порывисто прижалась к нему, уткнувшись лицом в его живот, не думая даже о том, чтобы пытаться удержать рвущиеся из груди, что уперлась в пах мужчины, чувства, обняла его торс, тут же почувствовав руки на своей спине, крепко зажмурилась, понимая, что губы складываются в счастливой улыбке, а в глазницах больно обжигает. Казалось, весь ее организм плавился от одной мысли об этом, растекался густой ртутью на его коленях, давая немое согласие на то, чтобы он делал с ней все, что ему только захочется, чтобы подчинял и возвышал; насколько тяжело ей было, настолько же и легко, что в другой бы ситуации ей стало бы некомфортно от того, насколько противоречивые чувства опутывают ее сердце, но не сейчас, рядом с ним, пообещавшим ей столь важное, необходимое.       Пока Зейн гладил ее по волосам, целуя в темя, в виски, склоняясь к щекам, Ясмин все сильнее жалась к нему, словно в любую секунду он посмеет раствориться, остаться на ее руках песком, принесенном вольным ветром из самой пустыни ее любимого Марокко, терлась о его бедра, не смея осознать в таком состоянии, зачем ее тело делает это и какого эффекта оно бессознательно добивается. Ласковые слова пытались вырваться из ее горла, но она могла лишь так ластиться к нему, желая не то ласки, не то его удовольствия, крепко обнимая его торс и тяжело дыша.       — Ясмин, моя камари, — тихо произнес мужчина, пытаясь заглянуть ей в лицо. — Моя чувствительная, моя нежная…       Твоя и только твоя, никому больше не принадлежит ни ее тело, ни душа, даже сама собой она не владеет, вся отдалась тебе, такому властному, но такому доброму, ласковому; никогда ты не причинишь ей боль, сделаешь все, чтобы только ее улыбка не меркла, только бы счастье витало вокруг нее, осев в складках платья, на кончиках волос.              Ведь это было не предложение однажды встретиться вместе с ней в Сефере.       Он пообещал, что они сбегут к себе домой.                     Ясмин ковырялась к блюде, совсем недавно принесенном ей официантом, что она заказала будто по рефлексу, бездумно, только бы от нее отстали, не подходили с расспросами, выбрала ли наконец девушка что-нибудь или нет. Томно выдохнула, отложив вилку, посмотрела в сторону моря, на одинокий парусник, на котором, видно, веселясь, плыла пара человек, на волны, игриво приподнимающие и грозящие вот-вот опрокинуть, но те вновь залезут на свое маленькое судно и, уже полностью мокрые, снова поплывут дальше. Глядя на них, беззаботных, счастливых, Ясмин слабо улыбнулась, невольно вспоминая вчерашний разговор с Синди, вернувшейся, действительно, в девять вечера, но решившей зайти лишь перед самым сном.       От кого-то из горничных, вероятно, в то злополучное время проходящих по коридору, подруга узнала о том, что в номере Зейна была какая-то кудрявая женщина, вышедшая от него с большой сумкой, а также на двери висела табличка «не беспокоить», очень Синди, которая всего лишь хотела узнать, где был Зейн весь день, смутившая. Ясмин будто со стороны видела себя, сидящую на кровати с понурой головой, изображающую из себя человека, который кое-как сдерживает печаль, услышав столь неприятную ему информацию, чересчур умело справляясь с ролью ничего не знающего, расстроенного и удивленного. Тяжело врать своей лучшей подруге, ничем не заслужившей к себе подобное отношение, но Ясмин не могла позволить ей узнать, что в том номере действительно была она, никто другой, что именно она включала звонкую музыку, кружилась перед ним, наливала ему чай, именно ей он пообещал дом, к которому так оба тянулись, именно она потом расстегивала ему брюки, давила на его плечи, зацеловывала его лицо и тело, именно она стонала под ним и на нем, извивалась и выгибалась вперед, громко тянула его имя, не сдерживая пламя внутри. Обеим не хотелось услышать это, потому Ясмин и снова солгала.       «Во взрослой жизни и играть приходится по-взрослому, да?» — невесело усмехнулась Ясмин, снова обращаясь к своему блюду, которое все не могла домучить, припала к своему кофе, неблагодарно отставленному в сторону, закрыв глаза. В тот же момент, легко пробежавшись пальцами по ее запястью, из-за чего девушка, не отрываясь от чашки, вновь открыла глаза, подошел Зейн; девушка впервые видела мужчину в светлом пляжном халате, небрежно накинутом поверх рубашки, и, конечно, первая ассоциация у нее была с тем кафтаном, в котором он постоянно ходил в Сефере, лишь потом пришла мысль, которая, впрочем, сопровождает Ясмин теперь всюду: «Как же ему все идет». Зейн сел напротив нее и, глянув на блюдо, разворошенное вилкой девушки, поднял руку, подзывая официанта к себе.       — Ты в порядке, камари? — нахмурился мужчина. — На тебе лица нет.       — Все в порядке, Зейн, — с искренним теплом улыбнулась Ясмин. — Так, легкая меланхолия с утра накатила.       — Ясмин, — скривил губы он, не смущаясь показать, насколько не верит в сказанное девушкой.       Да, ему врать не удавалось — он уже видел ее душу, давно ему открытую, уже был им исследован каждый темный уголок совсем недавно ожившего сердца, не было уже смысла лгать Зейну, ставшему частью всего ее существа. Ясмин тяжело вздохнула, все же отодвигая от себя блюдо, наконец признав, что аппетит не появится, протянула не то со смущением, не то с досадой, не то с печалью:       — Синди от кого-то из персонала отеля узнала о том, что в твоем номере кто-то был. Видели, когда я… — закрыла глаза, — возвращалась из твоего номера к себе.       Зейн быстро проговорил тут же подошедшему официанту свой заказ, выказывая грубейшее нетерпение, вновь обернулся к Ясмин, посмотрел ей в глаза тяжелым, как-то придавливающим к земле взглядом, когда все в нем неприятно напряглось от этих слов.       — И что она сказала? — спросил он, как может показаться, спокойно.       — Спросила, где я была в то время. Я смогла убедить ее, что это была другая девушка, — тяжело вздохнула, — не я.       Зейн невесело усмехнулся, бросив взгляд на море:       — Она выехала раньше, но написала мне, что хочет поговорить со мной завтра.       — Почему только завтра? — удивилась Ясмин и отпила немного кофе.       — Велика вероятность, что сегодня она останется у одной коллеги на вилле, — пожал плечами мужчина. — Навряд ли нам удастся сегодня поговорить.       Он, вдруг мягко коснувшись подбородка Ясмин, осторожно приподнял ее голову, ласково посмотрел в ее глаза и, поймав ее мутный взгляд, чуть улыбнулся, нежно, как бы в поддержке, желая придать сил девушке, на самом деле, такой чувствительной и все воспринимающей очень остро, хоть многим могло показаться совсем наоборот, чуть ощутимо провел большим пальцем по щеке, вызывая и у нее, чувствовавшей от разговора с Синди столь сильный дискомфорт, улыбку.       — Мы сегодня снова куда-нибудь поедем? — спросила Ясмин, сама переключая их на другую тему разговора.       — Конечно, — усмехнулся Зейн. — После такой долгой прогулки по рынку я посчитал, что будет полезным немного расслабиться и отдохнуть.       — Мы в Палемо, Зейн, — ухмыльнулась Ясмин. — Мы только и делаем, что отдыхаем.       — А все же я предлагаю насладиться несколько другим образом, — он, не отрывая ласкового взгляда от ее лица, подпер щеку рукой. — Тебе точно понравится.       — Снова не скажешь, куда мы поедем? — хмыкнула девушка, невольно вспоминая слова Каролины по его импульсивность, признавая, что такой он раскрывается все больше и больше с лучших сторон.       — Я бы хотел и дальше оставаться загадочным, но, увы, я не могу не предупредить взять тебя кое-что.       Ясмин хитро прищурилась, ласково проведя пальцами по его запястью, спросила:       — И что же мне нужно взять?       Девушка с искренним интересом рассматривала узор на стенах, сидя на мягком диванчике у окна, держала в руках глянцевую брошюру, не зная, или начать ей читать об услугах, предоставляемых в этом месте, или дальше любоваться внутренним убранством этого здания, украшенного так колоритно, в таком духе арабских стран, что душу даже приятно жгло. Иногда ее взгляд падал на широкую спину мужчины, говорящего по-итальянски с девушкой за ресепшеном, спешно набирающей что-то в компьютере. Даже находясь в здании, она упорно не снимала очки, а волосы, сами по себе курчавящиеся, держала в низком хвосте, не желая привлечь особое внимание к какой-то детали своего вида, словно кто-то может броситься сюда после них и разузнать, как выглядела спутница Зейна.       Он, наконец справившись со всеми делами, чуть приблизился к Ясмин в знак того, чтобы она вставала и шла за ним, и, дождавшись ее, вышедшая из служебного помещения работница повела их дальше, на цокольный этаж.       — Sa, signora… — начала та, но Зейн мягко ее перебил:       — Госпожа не говорит на итальянском.       Работница, легко улыбнувшись Ясмин, понявшей из ее слов только «синьору», продолжила на английском:       — Наш СПА славится тем, что ни в каком другом уголке Италии вы не сможете так погрузиться в ту самую восточную атмосферу, которая многих завораживает. Еще никто от нас не уходил недовольным. Я видела, простите, вы читали нашу брошюру, — она недвусмысленно глянула на глянцевую бумажку в руках Ясмин. — Приглянулось ли вам что-нибудь? Или — легкая, игривая улыбка возникла на ее пухлых губах, — вы отдаете вожжи вашему мужчине?       — Думаю, — ухмыльнулась девушка, — мой мужчина знает, чем меня удивить и порадовать.       Работница понимающе кивнула и наконец подвела к нужной двери, объяснила, где находятся раздевалки и душевые, куда звонить в случае чего, передала им стопки необходимых банных принадлежностей и, мягко пожелав им хорошего времяпрепровождения, ретировалась. Ясмин, с интересом перебирая данные вещи, проговорила:       — Это же частная комната?       — Конечно, Ясмин, — ответил Зейн, явно сдержав в себе желание как-то пошутить насчет того, зачем это девушке понадобилась частная комната. — Идем.              Долго оглядывала себя в маленьком зеркале, останавливаясь глазами особенно на своих бедрах, с которых маленькое полотенце норовило слезть, и на груди, так неприлично обтянутой, что, кажется, вот-вот махровая ткань не выдержит и обнажится часть тела, которую отчего-то в приличном обществе принято скрывать, благо под полотенцем был еще и купальник.       Мужчина уже расслабленно лежал приземленном диване, потягивая, видно, кофе, пока вокруг него суетились девушки, расставляя на столике рядом чайнички, чашки и явно восточные десерты; Ясмин не сдержала насмешливой ухмылки, видя, что Зейн, решив проигнорировать данное ему полотенце, сидел в длинном халате, снова скрыв свое тело от, может быть, желающих полюбоваться им, не утратившим с возрастом силу. Поправила волосы, чтобы те прикрывали плечи — подобие приличий, подошла в мужчине, который наконец ее заметил и тут же чуть пододвинулся, молча предлагая место Ясмин. Девушки дружно поздоровались с ней, пропустили к Зейну и, закончив расставлять, кивнув, быстро вышли из довольно душной, но приятно теплой комнаты.       — Сколько времени в нашем распоряжении? — спросила Ясмин, чуть отклонившись в сторону, позволяя мужчине внимательно оглядеть ее, так привлекательно обнаженную.       — Достаточно, — уклончиво ответил Зейн, притягивая ее вновь к себе. — Скоро придут работницы, проведут некоторые процедуры и оставят нас в покое.       — Это обязательно?       — Ясмин, — улыбнулся мужчина, отклонив голову назад, — это тоже важная часть отдыха. К тому же, это далеко не все время, которым мы располагаем.       Девушка, закрыв глаза, с тяжелым вздохом прислонилась к Зейну, щекой примкнула к тому оголенному из-за ворота халата уголку его груди, обхватила его торс, выражая свое отношение к сказанному им действиями, ласковыми, полными чувств, которые не можешь и не хочется даже скрывать. Мужчина усмехнулся, провел рукой по ее волосам, тихо произнес, склонившись к ее уху:       — Камари, это лишь жалкая крупица всего времени, что нам отдано. В конце концов, нас не разведут в разные комнаты, немного сделают приятное и все.       — С этим мы сами неплохо справляемся, — ухмыльнулась Ясмин, ластясь к нему.       Зейн промолчал, продолжая гладить ее по голове, спускаясь к шее, к оголенным плечам, к спине, пробегался пальцами по позвоночнику к пояснице, от которой неспешно возвращался вновь к голове. Эти нежные движения успокаивали девушку, она улыбалась, смутно чувствуя, что вот-вот заснет, убаюканная лаской мужчины, что будто специально сохранял молчание, погрузив просторную комнату в приятную, легко давящую на сердце тишину; и этот полумрак, ведь слабо горят лампы под самым потолком, этот жар, этот аромат специй и того самого чая, особенная обстановка, слабо толкающая прижиматься сильнее к Зейну, а его — все нежнее гладить ее тело, обоих — сонно моргать, чувствовать дурман не то от напитков и ламп, от которых исходил довольно приятный, сладкий запах, не то от чувств, воспламеняющих их сердца.              Вдруг раздался мелодичный тихий звон колокольчиков; они оба одновременно подняли головы, посмотрели на робко вошедших в комнату массажисток с разными баночками и, со вздохом отстранившись друг от друга, поднялись навстречу работницам, что увели их в другую комнату.       Ясмин, не стесняясь ни девушек, ни Зейна, упорно делающего вид, что не смотрит, хоть не мог не коситься в ее сторону, сняла полотенце, представ в одном купальнике; мужчина нехотя снял халат, блеснув и перед работницами, и перед своей камари, испытывающей странную гордость, голым подтянутым торсом и узкими бедрами в одних лишь плавках, на что все девушки глядели с искренним восхищением. Легли на специальные кушетки, повернув головы друг к другу, чему массажистки не препятствовали, и, ожидая начала процедур, Ясмин произнесла с усмешкой:       — Как ты места такие интересные выбираешь?       — Не по церквям и старым крепостям же мне тебя водить, — улыбнулся он. — Ты в первую неделю своего пребывания здесь исходила, кажется, их все.       Зейн молчал какое-то время, пока массажистки неспешно приступали к своему делу, равномерно распределяя какую-то резко, но очень вкусно пахнущую мазь по всей спине, затем произнес, все еще легко улыбаясь, но уже серьезно:       — Отец любил устраивать свидания с мамой в неожиданных, но чудесных местах, поражающих своей красотой больше, чем какое-либо произведение искусства. Даже в плане романтики, видимо, я пытался подражать ему.       Ясмин нахмурилась, облизнув губы, в это время пытаясь быстро подобрать нужные слова, сказала осторожно, мягко — была бы у нее возможность, она бы при этом погладила его по щеке:       — Ты не говорил о своем отце прежде.       Зейн кивнул, опустив взгляд, словно углубляясь в самого себя за воспоминаниями об этом, похоже, немаловажном для него человеке, произнес медленно, словно задумчиво, может быть, с долей невесомой печали:       — Да, не говорил. Но это был очень важный для меня человек, Ясмин. Благодаря ему я такой, какой есть, благодаря ему я добился всего этого и благодаря ему я всегда был на вашей стороне.              Девушка ощущала тяжелый груз на сердце, слушая Зейна, что рассказывал о своем отце, Айюбе Аль-Аббасе, сильном и телом, и духом человеке, для которого ничто не было преградой, который привык добиваться правды и не сворачивать со своего пути, не обращаться к соблазнам зажить счастливо и спокойно, если ради этого другие должны страдать. Борец за справедливость, он пал от рук врагов, желающих власти, людей, которые…       — Которые все-таки получили по заслугам, Ясмин, — прищурился Зейн, проницательно смотря в глаза напряженно слушающей его девушки.       От них осталась лишь кровь на песке, ветер пустыни разнес ее крупицы, что и не собрать, не найти, что когда-то жил такой человек, как Идрис Салех, на котором лежит непозволительно много смертей, и это то возмездие, которого жаждала душа мужчины, пообещавшего отплатить убийцам отца, оно свершилось, оно освободило Зейна, жившего будто единственной целью: не позволить убийцам самого важного для него человека не то что дела свои в жизнь воплотить — вдохнуть свободно.              Но Ясмин ничего этого не видела. То ли победа, долгожданная развязка этой запутанной истории опьянила ее, то ли все та же ссора, на которой они с Зейном разошлись, запрещала ей даже взор на него обращать, думать о том, как он себя чувствует, в порядке ли он, счастлив ли он, как он радуется — Ясмин и представить не могла, что, может быть, тот день был самым счастливым днем для Зейна, наконец расплатившегося за отца, не заслужившего такую участь. Будь она рядом с ним тогда, если бы знала, если бы понимала…       — Камари, — прошептал Зейн, — неважно то, что не произошло тогда. — О, как же он хорошо ее чувствует, как понимает, видит насквозь, смотрит в самую ее душу через глаза, подсвеченные теплым желтым. — Минуло восемь лет, важно то, что происходит именно сейчас.       — Но я, — голос упал, договорить она смогла лишь одними губами: — была тебе нужна…       Конечно, тот Зейн, что приходил в их дом на протяжении двадцати лет смог бы снести свое торжество в одиночестве, без никого, только потом сообщить своей матери о долгожданном возмездии. А тот Зейн, что не смог утратить ни капли чувства к этой девушке с момента их «разрыва», тот Зейн, что молча смотрел на нее, пока она с веселым криком обнималась с друзьями, плача от радости и от того, насколько тяжело им это далось, нуждался в ей, в ее тепле, в ее объятьях, когда она уткнулась бы лицом в его грудь и прошептала: «У тебя получилось, Зейн».       Мужчина тепло улыбнулся Ясмин, действительно, без капли горечи на своих тонких губах, произнес:       — Ты нужна мне сейчас.       — Как бы я хотела всегда быть с тобой, — рвано выдохнула девушка, ощущая, как плавно, осторожно массируют ее плечи. — И тогда, и сейчас, и потом…       — Прошу, не расстраивайся из-за этого. Я рассказал тебе это не для того, чтобы в чем-то тебя упрекнуть или испортить тебе настроение: эта та часть моей души, которая ото всех скрыта, и я доверяю ее тебе, Ясмин.       Зейн внимательно вгляделся в ее лицо в полумраке и с легкой не то умиленной, не то огорченной улыбкой проговорил тихо:       — Камари, пожалуйста, отринь это, будь со мной, здесь и сейчас, а не там.       — Хорошо, Зейн, — девушка закрыла глаза. — Только скажи: ты счастлив сейчас?       Мужчина понял ее вопрос правильно, с серьезным выражением лица кивнул и произнес уверенно, спокойно, а в то же время ласково, словно одним своим голосом пытался коснуться ее лица, чего физически не мог сделать сейчас:       — Да, Ясмин, я очень сейчас счастлив.              Время пролетело незаметно: массажистки были мастерами своего дела и неплохо справились с тем, чтобы расслабить их двоих. Только если Зейн привык к такому и, может быть, чуть ли не в каждой стране посещает СПА, то Ясмин не была в таком месте лет пять, если не больше, потому действия работницы доводили ее до протяжного, исполненного наслаждения мычания. К своему сожалению, она совсем не следила за своим состоянием прежде, потому боль в спине, заработанная часами кропотливой работой над статьями, перестала замечаться, стала чем-то обычным, неважным, пока к ней не прикоснулись умелые руки массажистки.       — Вот и все, — произнесли одновременно работницы, отступая от них.       Зейн поднялся быстро, пускай приятная слабость вынудила его издать громкий, протяжный выдох, опасно граничащий с полным наслаждения стоном, тут же вновь набросил халат на плечи, отчего-то упорно не желая щеголять полуголым перед массажистками. А вот Ясмин справилась далеко не с первого раза: тело ее было тяжело, а руки слабы, непреодолимо тянуло к земле, пока необходимо было встать и уйти с Зейном обратно. Мужчина, затянув на узел свой халат, быстро приблизился к ней и ловко, не прикладывая никаких усилий, легко поднял ее за талию, укутал в полотенце и потянул за собой. Тут же поняв, что Ясмин размякла до такой степени, что ей и идти довольно тяжело, легко поднял ее на руки и понес обратно в зал отдыха.       — Что дальше? — спросила она тихо с улыбкой, прислонив голову к его плечу.       — Немного отдохнем, — ответил Зейн, так с ней и присаживаясь, удобно размещая на своих бедрах, — чай попьем, поедим… И хаммам.       — Хаммам… — мечтательно потянула Ясмин, закрыв глаза и сильнее прижавшись к нему всем телом. — Как я давно не слышала даже слова такого.       — Там тоже проведут некоторые процедуры, — продолжал вкрадчиво мужчина, потянувшись за стаканчиками, — и покинут нас. Чтобы там, в бане, мы отдохнули, — его голос приятно понижался, как все тише и тише говорит мама, рассказывая своему ребенку сказку, добиваясь, чтобы тот уснул, — побыли в тишине и поговорили друг с другом.       — Будут общие комнаты? — слабо удивилась Ясмин, почти и не противясь сну.       — Нет, — усмехнулся Зейн. — Но они будут рядом, мы без труда сможем слышать друг друга.       — Куда угодно, — пробормотала девушка, склонив голову к груди, — только бы ты был рядом.              Ясмин внимательно рассматривала свои пальцы, подмечая про себя, как много у нее заусенцев у ногтей, с корочками крови, с воспаленными уголками кожи — сидела, прищемив зубами кожу, тянула, добиваясь боли до слезинок в глазах; столь некрасивое зрелище, что даже странно вспоминать, как она раньше, когда была Аль-Азиз, не позволила бы себе подобное. Как бы плохо ей ни было, она не посмела бы портить свое тело, особенно там, где это очень хорошо видно. «Я должна бережнее относиться к своему телу», — подумала она, со вздохом опуская свои руки на мраморный лежак, с нетерпением ожидая, когда закончатся процедуры Зейна, чтобы услышать за стеной мягкое, ласковое, доброе, то тепло, что направлено только ей и никому больше, услышать этот низкий, бархатный голос…       — Камари?       Голос самого важного в ее жизни человека.       — Наконец-то, — пробурчала Ясмин, поворачиваясь больше к стене, чтобы мужчина лучше слышал ее. — Со мной гораздо раньше управились.       — Я отдавал распоряжения насчет чая, когда мы выйдем, — усмехнулся он и понизил голос: — Как тебе? Все нравится?       — Это восхитительно, Зейн, — расплылась девушка в улыбке, закрывая глаза. — Я подобное не чувствовала, наверное, лет даже девять… Хаммам невозможно сравнить ни с какой другой баней, все это другое, все оно расслабляет не так как… пары нашей бани.       Она немного помолчала, прижимаясь виском к горячей стене, буквально ощущая, что по ту сторону Зейн в одном набедренном полотенце сидит точно так же, слабо улыбается, даже постаралась прислушаться, словно через такие толстые стены можно услышать чье-то дыхание, и спросила тихо, но отчетливо, чтобы мужчина услышал это:       — А ты как, Зейн?       Он молчал целую минуту, в которую Ясмин не переспрашивала, ничего больше не говорила, зная, что Зейн услышал ее, но, должно быть, думает, что ответить, в какие слова облачить то, что сам чувствует, пытается понять, как он сам, последнее время думающий только о том, как состояние Ясмин и что испытывает она, нередко забывая о себе; оба понимали, что в каком-то смысле девушке тяжелее, чем ему, однако в другом смысле и Зейн страдал больше, чем она. Чувствуя, как пар плавит тело, как оно само становится мягче, податливее, словно сахар тает от попавшей на него воды, Ясмин услышала за стеной мягкое, ласковое:       — Мне тоже нравится это место. Я тут был однажды, на самом деле, года два назад, только один. Здесь знают толк в том, как угодить людям, не понаслышке знакомым с восточной культурой, потому я рекомендую многим своим хорошим знакомым это место.       Помолчал еще немного, чтобы затем будто затаить дыхание и произнести тихо:       — С тобой все эти места, все это ощущается совсем по-другому.       Ясмин коснулась своей шеи, с наслаждением провела вниз, по ключицам к груди и вновь поднялась выше, к лицу, ласково провела по своей щеке, очертив скулы и губы пальцем, чуть выгнулась вперед, прижимаясь плечом к стене, жадно вслушалась в то, что происходит по ту сторону, будто бы даже улавливая его тяжелое дыхание.       — Как будто слушаешь биение своего сердца и ощущаешь, что до сих пор живешь. — Больше не подбирал слова — все лилось с его губ чистыми чувствами, которые Зейн, наученный горьким опытом, уже больше не собирался скрывать перед ней. — В тот раз я сидел с несколькими другими мужчинами, которые пробовали заводить со мной диалог, и говорил с ними, Ясмин: мне легко вступать в беседу даже при отсутствии желания. Но ты же понимаешь, — казалось, он приблизился самыми губами к стене, чтобы через толстые стены словно прошло его горячее дыхание, — что это разная жизнь.       Она понимала. Она, как никто другой, хорошо понимала, что значит — ощущать вместе с собой такую яркую, яростную, пылкую жизнь, позволять ей утаскивать себя в свой омут, но не иметь возможности сделать хотя бы вдох, потому что пространство вокруг — вакуум, а не воздух, не кислород, в котором так нуждается организм. Так мертвец лежит в чистом, бескрайнем поле и смотрит бездумным взглядом в небо, видит облака, слышит стрекотание цикад, чувствует прикосновение ветра ко рваной одежде и своему худому лицу, а дышать все так же не может. Не осознать ему, что живут не так, что жизнь заключена не в том, что над твоей головой бескрайний небосвод, а под тобой — мягкая трава, не понять, что жизни нет в его теле, ведь не бьется сердце, не расширяются легкие — он просто существует, как всякий объект этого мира.       Позвольте ему вновь зажить — сможет осознать, что с ним было не так, почему ни небо, ни земля не ощущались должным образом, почему все было так статично, каково это — жить.       — Понимаю, — прошептала Ясмин, вытягивая перед собой одну руку и странным взглядом смотря на нее.       На ладони выделяются фаланги, обвитые венами, что протягиваются вдоль тонких несмотря на общую полноту девушки запястий, длинные пальцы, усеянные маленькими ранками, пальцы, ни на одном из которых нет кольца. Будто впервые она видела себя, как последнее время реагирует часто на себя в зеркале, ведь в отражении появляется все чаще и чаще не убитая работой и рутиной Ясмин Эрнандес с мешками под потухшими глазами, изнеможенным выражением лица и сгорбленной спиной, а величественная Ясмин Аль-Азиз, знающая себе цену, понимающая, чего она хочет, с блеском в ясно-зеленых глазах, с улыбкой на пухлых губах. Надо лишь принять, наконец принять, что лишь здесь, в прекрасном Палермо, проснулась вновь настоящая она.       И Зейн это знал, еще в первую их встречу спустя восемь лет тогда, в ресторане отеля в Рио-де-Жанейро, понял, что Ясмин саму себя стерла, превратила в тень, потому что этого требовала ситуация, потому что так было проще. Потому что она должна быть женой Джека и матерью Гуарачи, хотя по воле небес всецело принадлежит совершенно другому человеку.       Они оба были несчастны, потому что жили, покорившись жестокой судьбе, а единственное, что нужно было им для обретения счастья — немного взбунтоваться.              Они вскочили со своих мест, одновременно, ни секунды не раздумывая, чуть ли не отшвырнув двери, пролетели коридор, придерживая кое-как полотенца на себе; не могли сопротивляться так неожиданно проснувшейся в них тяге друг к другу, этому чувству, прижавшему их к земле и вознесшему к самым небесам, бросившему их в пучину хаоса, полного беспорядка — самого ценного, что есть в жизни. Встретившись вновь в той комнате, они резко, будто испуганно остановились, вонзив взгляд друг в друга, громко выдохнули, словно вместе с горячим выдохом вырвалась крупица тех чувств, для которых их тела были так малы. Они пошли навстречу друг другу, отпустив полотенце, из-за чего махровая ткань легко скользнула по груди девушки и бедрам мужчины, упала к их ногам, но они не заметили, переступили, потеряв голову абсолютно от того, что наконец остались одни, наконец поняли друг друга, что стоят друг перед другом полностью обнаженные, как телом, так и душой.       Они прижались друг к другу, крепко обнялись, прежде чем их жадные губы нашли друг друга, слились в жгучем, пламенном поцелуе; Зейн легко подхватил ее под бедрами, приподнял, чтобы донести ее, ни на секунду не отрывающуюся от его лица и его губ, до дивана, мягко уложить и, лишь на мгновения отстранившись, чтобы посмотреть в ее сияющие, полные чувств глаза, горячо выдохнуть в ее губы, снова поцеловать, прижать своим сильным телом к мягкой поверхности, приятно придавить, чтобы она, такая ласковая, разгоряченная, подалась навстречу, обхватила его торс, мазнула ладонями к бедрам.       Аромат чая или его запах кружил голову, заставлял ее раздвигать с тихим, протяжным мычанием ноги, целовать его щеки, скулы, виски, спускаться к шее, прижимать губами кожу, чуть прикусывать, еще не понимая, какие восхитительные следы останутся на теле от проявления ее чувств. Зейн, вспыхивая легко, как облитый бензином лес от одной искры спички, так же лихорадочно целовал ее, в шею, в грудь, в живот, спускался ниже, сильнее прижимал к дивану, зная, что каждое его движение, обнаженного, обоих возбуждает все сильнее, ведь они буквально терлись друг об друга, бессознательно подготавливая ее, хоть в голове не было ни единой мысли, все тонуло в этом сладком киселе из чувств, из наслаждения, из счастья и радости…              Снова омут, снова тянет бесконечно вниз их души, вцепившиеся друг в друга, и падают оба, улыбаются, не хотят даже попытаться как-то спастись, хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы потом выбраться отсюда, нет — позволят беспорядку сберечь их души.                     И теперь между ними нет ничего, что можно было бы воспринять не так, не знать и не понимать: сердце изучено абсолютно, исследован каждый его темный уголок, освещен лучом ласкового взгляда, нежных слов и тех чувств, что возобладали над их телами, и каждый случайный вдох, каждое плавное движение, каждый взгляд — все это понятно, известно, все это важно, все это самовольно подарено друг другу.