Детоксикация

Проветрить бы комнату. Воздух липкий и густой точно кисель. К запаху несвежего белья и кислого пота примешивается едкий запах мочи и испражнений. Он моментально заполняет собой все пространство, вызвав в горле острый приступ тошноты. Мишу лихорадит. Он возится под одеялом, но под лошадиной дозой седативных и очередных болезненных спазмов, от которых крутит живот и стучат в ознобе зубы, он не то, что встать самостоятельно, даже в туалет попроситься не может. Почки работают на износ. Жидкость вырабатывается в таких количествах, что порой это кажется невероятным. Миша потеет так сильно, что постель под ним была не просто влажной, а такой будто в нее вылили ведро воды и теперь ее можно было скрутить жгутом и выжать. Андрей тихонько опускается на корточки перед скомканным большой кучей одеялом с Михиной стороны и мягко опускает ладонь на возвышение, под которым, по его мнению, должно было прятаться Мишкино плечо. — Миш, — негромко зовет он, — пойдем. Ворох одеяла с торчащей из-под него сальной лохматой макушкой испуганно вздрагивает и отодвигается на середину кровати, жалобно промычав: — Не трогай. — Пойдем-пойдем, нужно помыться, — голос Андрея становится уверенным и твердым, отчего Миша нервно дергает плечом, пытаясь сбросить чужую руку, — иначе потом только хуже станет. — Я сам… потом. — Не, так не пойдет. Князев тяжело выдыхает и, подцепив пальцами край, тянет ткань в сторону, на удивление, не встречая никакого сопротивления. Миша лежит тихо. Подушка под ним взмокла, а сам он только едва слышно скулит и корчится, сворачиваясь в клубочек не то от порыва воздуха, лизнувшего обнажившиеся острые позвонки, не то от режущей боли. Если не молчать, то болит вроде не так сильно. Его круто лихорадит — кости ходят ходуном, чуть ли не завязываясь в узел, ноги сводят судороги и, кажется, выкручивает даже костяшки пальцев. Он съеживается, вжимаясь лицом в колени, в тщетной попытке отыскать положение, в котором его хоть немного отпустит. И лучше бы действительно раскроить мягкие ткани и раздробить кости — так хотя бы станет понятно, что болит. Хочется вмазаться. — Давай, Миш, аккуратненько. У Андрея сильные руки. Они, легко скользнув в мокрые подмышки, вытаскивают из кровати слабо возражающего Миху. — Князь, сдурел? — хрипит он, пытаясь разомкнуть крепко сцепленные у себя на груди пальцы, — нет, не двигай меня, не трогай! Выдержка и сосредоточенность приносят свои плоды — Миша страдальчески взвывает, когда Андрей ставит его на ноги и подхватывает за талию. Малейшее движение простреливает от самой макушки острой болью, от которой подкашиваются колени и уплывает сознание. И слабость накрывает мгновенно — словно на голову уронили здоровенный кирпич. И комната вдруг начинает вращаться. И Миша сдается, обмякая. Реальность давит всей своей тяжестью. Вместе с телом давит, с чувствами, звуками, запахами. Он хочет вытолкнуть все это из себя, но получается только позорно всхлипнуть куда-то Андрею в изгиб шеи. Ему так мерзко от себя. Чувство вины расползается вязкой густой субстанцией по каждой клеточке. Миша жмурится, пытаясь смаргивать соленое, обидное, злое, скопившееся в уголках глаз, и цепляясь дрожащими пальцами за чужое плечо. Под веками пляшут разноцветные мухи. По внутренней стороне бедра премерзко медленно скатывается пара остывших капель. В животе урчит. — Облокотись на меня, — командует Князь, тут же почувствовав, как Миха ощутимо расслабляется и наваливается на него всем весом. Он сильно дрожит и едва переставляет непослушные ватные ноги, — вот так да. — Пусти, — стонет он в самое ухо. Андрей про себя молится всеми рубцами и шрамами, чтобы Миша не отключился прямо сейчас. Он всю ночь мучился бессонницей в бесконечной выматывающей попытке отыскать позу для сна, в которой не будет так плохо. За ночь эти попытки довели его до такой грани, за которой любое, даже очень хорошее снотворное будет практически бесполезно. Они добираются до ванной комнаты мелкими терпеливыми шажками. Андрей облокачивает Мишу о тумбу с раковиной, повернувшись спиной, проворачивает вентиль смесителя, льет себе теплой водой на внутреннюю сторону предплечья, проверяя температуру точно для ребенка ванну набирает. Быстрый поток с шумом разбивается о дно фаянсовой ванны. Комната быстро наполняется вязким паром. Андрей перебрасывает полотенце через плечо и разворачивается к Мише. Его по-прежнему колотит и жутко морозит. У него трясутся руки и стучат зубы. Он даже не успевает осознать исполинских размеров чувство стыда, как оно затапливает его изнутри и оказывается столь невыносимым, что он морщится от отвращения к себе. Хватает Князева за плечи, неловко переступая с ноги на ногу. Андрей опускает голову, избегая встречаться с Мишей взглядом. Без тени брезгливости спускает резинку его насквозь промокших трусов, от которой на мертвенно-бледной коже остается легкий красноватый след, и зашвыривает их в барабан стиральной машинки. Он старательно игнорирует болтающийся перед лицом сморщенный пенис, худые бедра, испачканные содержимым кишечника, и резкий запах выделений. Мише хотелось быть перед Андреем великим, ужасным, непоколебимым и неуязвимым. Таким, чтобы можно было с достоинством составлять Андрею конкуренцию. Мише хотелось быть Горшком. И еще больше — вмазаться, чтобы все наконец прекратилось. Жалким, беспомощно трясущимся без штанов от жуткого озноба, и, заливаясь потом в три ручья в очередной ломке, ссаться и дристать под себя — совсем не хочется. Он сам себе впивается в горло, мучаясь с зависимостью. Он бездумно пялится на свое отражение в зеркале, но видит только никчемного заложника сгустка желе в собственной черепушке. Комок из спутанных волос, обтянутых кожей костей и нервно дергающихся зрачков. Не зрачки, а два громадных черных блюдца. Миша болезненно стонет вполголоса, пока Андрей бережно укладывает его в ванну, куда он помещается практически в полный рост. Ныряет вниз за лейкой душа. — Скажи, если будет горячо, — просит Князь, регулируя температуру и направляя напор сначала на Мишкины голени, а затем выше, к ляжкам и паху. Горшок даже не дергается. По-прежнему молчит, залипая куда-то в пространство перед собой. Когда к сливу начинает течь чистая вода, Андрей затыкает его пробкой. Берет в руки мочалку и щедро натирает ее яблочным мылом до кружевной пены. Наклоняется через бортик ванны и намыливает Мишкины плечи, шею, грудь и живот, немного поколебавшись, опускается ниже, под бедра и к ягодицам. Кожа становится мягкой и скользкой. Мыльные пузырьки с легким шорохом лопаются в мутной воде. Руки движутся без нажима, плавными бережными поглаживаниями. Почти любовно касаясь каждого изгиба. И тело помнит. Тело помнит слишком много. И первые болючие мозоли от гитарных струн, и шрамы от драк с тамтамовскими пацанами, и татуировки, одну за другой. Помнит, как исчезала тонкая сеточка голубоватых вен. И иглы под кожей — вон, целый полигон заживающих синяками дорог. И рытвины внизу живота от каждой подшивки. Помнит змейку растяжек на пояснице и животе. В ванной почти раскаленно жарко, но по спине бегут мурашки. Волоски встают дыбом, и Андрей это почти чувствует, когда наклоняет сгорбившегося Мишу, придерживая его поперек груди, чтобы провести мочалкой по лопаткам. Он успевает повторить всего пару движений, прежде чем Миха, сжавшись, крупно затрясся. Сухо сглатывает. Сжимает с силой челюсти и придерживает веки пальцами. Сейчас снова начнется. Все это начинает походить на изощренную пытку над собственным телом. — Миш, — теплая влажная Князевская ладонь ложится на вихрастую макушку. Гладит. — Все нормально, не нужно, Миш. Не терпи. Миха в ответ сдавленно мычит сквозь плотно стиснутые зубы. Вжимает шею в плечи точно меньше старается сделаться. Тише и незаметнее. Тело охватывает болью — его ломает, скручивает и выворачивает. Невнятный скулеж сменяется нечеловеческим воплем. Крик, отразившись от кафельных стен, намертво консервируется в черепной коробке Андрея, отдаваясь гулким эхом. За ним следует еще один. И еще. Позвоночник сворачивает дугой, и из глаз брызгают слезы. Миха что-то невнятно бормочет, громко скулит от каждого прикосновения. — Больно, Андрюх, — с трудом выдавливает он из себя, — не могу. Князев подскакивает, роняя мочалку в мыльную воду, и забирается позади Михи на край ванны, поставив одну ногу на кафельный пол, а вторую закинув на противоположный бортик. Все пытаясь справиться с клокочущим в глотке липким ужасом, от которого колет холодом кончик языка. В груди зреет совершенно непонятное чувство, подтачивающее его изнутри, подгоняющее сделать… Хоть что-нибудь. — Знаю, Миш, знаю, — исступленно лопочет Князев, надеясь успокоить не то собственное бешено колотящееся под ребрами сердце, не то зашедшегося в новом спазме Миху, — чуть-чуть совсем осталось. Скоро полежим, слышишь, да? Линия покатых Михиных плеч оказывается аккурат между расставленных ног Андрея. У них не так много времени. И все, что успевает услужливо предложить воспаленный мозг Андрея это устроить ладонь на чужой спине. Горячая, мокрая. Вздрагивающая. Жест почти бессознательный. Андрей ведет ладонью вдоль позвонков, поглаживает торчащие лопатки. Ощущая, как под пальцами напрягаются жгуты мышц, ощущая, как раздуваются ребра от тяжелого дыхания. Еще раз проводит ладонью по спине. Мягко и легко как никогда. Тянется к шее, едва касаясь подушечками пальцев завитка ушной раковины и зарываясь в волосы на затылке. Слова незамысловатой колыбельной вспоминаются сами собой и так же непроизвольно срываются с губ тихим шепотом. Голос звучит глухо. — Еще, — Миша просит, и Андрей послушно не замолкает. Уплывающее Михино сознание с трудом улавливает только окончание фраз. Обхватив себя согнутыми в локтях руками и чутко вздрагивая всем телом, он даже не осознает, как поддается на какое-то немыслимо ласковое движение пальцев Андрея, отчего мышцы понемногу расслабляются и боль ненадолго отступает. — Вот так, Миш. Все хорошо. Ты молодец. Князь начинает нашептывать Мише на ухо что-то отвлекающее, расслабляющее и подбадривающее, и Миша окончательно обмякает в его руках. И наконец перестает дрожать. Становится легче, и от недавнего ужаса не остается и следа. Андрею удается запрокинуть Мишину голову и выдавить из флакончика немного шампуня. Он зачесывает передние прядки назад, пропуская их между пальцами, бережно распутывая колтуны и массируя кожу головы. Андрей намыливает Мише голову, а затем, подставив сложенную лодочкой ладонь к чужому лбу, смывает мыльную пену. Вода с мокрых волос мелкими каплями стекает Князеву на штаны и футболку. — Андрюх, — зовет он в каком-то бессознательном состоянии, прижимаясь виском к его бедру, отчего по ткани быстро расползается темное пятно. — М? — Ты только не звони никуда, ладно? Не могу уже, — бормочет Миха, — не хочу. В больничку не надо… И маме, слышишь… Маме тоже не надо. Не позвонишь, да? Андрей так и замирает на бортике ванны с лейкой душа в одной руке и второй, — глубоко зарывшись в темные Мишкины вихры на затылке. — Не позвоню. Пальцы, шевельнувшись, успокаивающе гладят по волосам. Влажными прядями они липнут к лицу и лезут в глаза. Пахнут теперь свежестью и мятой. Андрей едва перебарывает в себе нестерпимое желание качнуться вниз и втянуть носом побольше этого запаха. Держать себя в руках невыносимо. Он шумно выдыхает и заставляет себя встать. Выдернув из слива пробку, смыть с обнаженного тела остатки шампуня и мыла. Выключить воду и повесить лейку. Помочь Михе выбраться из ванной и вытереть его. Горшок терпеливо выдерживает процедуру, пока Андрей взъерошивает ему волосы махровым полотенцем будто собаку по башке треплет. Мнется, поджимая губы, а затем вдруг останавливает напряженные запястья и выдает: — Уйди куда-нибудь, а? В комнату… На кухню там. Руки каменеют с занесенным над макушкой полотенцем. Бровь стремительно взлетает вверх. — Не понял, — ровным тоном озвучивает свои мысли Андрей. — Свали, говорю, а, — страдальчески стонет Миша одними губами, — мне надо. Андрей нашаривает взглядом Мишины глаза. Миша смотрит прямо, не мигая. Умоляюще. Складывает внутренние уголки бровей домиком. Мол, иди. Иди скорей, прошу тебя. Миха выше на полголовы, когда не сутулиться как сейчас. Князь застывает в десятке сантиметров от его лица. Так резко, будто его слова только что пробурили в его мозгу смачную дыру, через которую смысл сказанного наконец-то доходит до сознания. Он вглядывается в знакомые черты с такой дотошной внимательностью, будто замечает в них что-то удивительное. Заполошно мечется взглядом и все-таки недоверчиво качает головой. — Нет. — Мне правда надо. — Мих, если ты решил, что я… — Мне отлить надо, — перебивает его Миша и едва заметно краснеет щеками от разгоряченного пара, вряд ли от стыда, — или ты посмотреть хочешь? На лбу залегает хмурая складка. Андрею хочется возмутиться, что он ему вообще-то только что задницу подмывал, но про себя решает, что такого упрека хрустальное Михино эго не переживет. Его обжигает глупым смущением словно он только сейчас понимает, чем они занимались все это время. Он всего несколько секунд раздумывает, отвечать или нет. Цокает языком, возвращая полотенце на змеевик. — Ладно, — наконец соглашается Андрюха, — дверь не закрывай. Миша особо не возражает, и Андрей оставляет ему нижнее белье на стиральной машинке, прежде чем скрыться в дверном проеме. Андрей думает, что у него появилось немного времени для того, чтобы привести комнату в порядок. Он возвращается в спальню и первым делом распахивает настежь окно. Стоило бы сделать это сразу, но он побоялся, что Миха замерзнет. Солнечный свет — желтовато-серый. С улицы дует весенний холодный ветер. Начиная трепать бежевые шторы в каком-то судорожном темпе, от чего кольца, на которых они висят, противно звякают, он порывом проносится по полу. Закручиваясь волчком, бегают друг за другом скомканные листы бумаги, шурша острыми краями. Смятая, развороченная постель напоминает поле боя. Андрей сдирает испачканное постельное белье и небрежно отбрасывает его бесформенной кучей на пол. Достает из высокого шифоньера клеенку, раскладывает ее на матрасе. Застилает все свежей чистой простыней, меняет наволочки на подушках и страшными физическими и моральными усилиями подтыкает одеяло в новый пододеяльник. Из ванной слышится журчание воды в унитазе, следом срабатывает смыв. Плеск ударяющейся о керамическую раковину струи воды. Потом становится тихо. Андрей не хочет подслушивать. Но за Миху снова страшно. Раз пять порывается к нему. Только бы не покоцался. Думает, что Миша хотя бы позовет его, когда закончит. Думает, что поймет, если что-то пойдет не так. Какой-то предмет падает в раковину, клацнув по бортику. Андрей хочет думать, что это зубная щетка. Усталость накатывает волнами. И Князев слишком поздно успевает сообразить, что оставлять Мишу одного в ванной было катастрофически тупой идеей. Андрей напрягается всем телом, до самых кончиков ушей, и срывается с места вместе с резким потоком воздуха, мазнувшим по скуле за секунду до того, как щелкает дверная ручка. Ох, пусть это будет сквозняк. Потому что он вынесет дверь, если понадобится. — Мих? — спрашивает Андрей у идеально звенящей тишины. Сердце бьется как ненормальное, и тут же холодеют ладони. Он дергает ручку, и она поддается на удивление легко. Дверь открывается, и Андрею хочется тут же разбить себе голову за свою глупость. Нельзя, нельзя… Нельзя было так делать. Оставлять Мишу одного противопоказано. Он сидит в противоположном углу, сгорбившись и поджав ноги. Тихо всхлипывая и зажимая в дрожащих пальцах бритвенное лезвие, заливает кровью кафельную плитку. Предплечье левой руки изрезано поперек. До самых локтей. Длинные свежие порезы, из которых тонкими струйками сочится кровь, собирается каплями и срывается вниз — на Мишин живот, бедра и пол. Он утирает хлюпающий нос рукой и размазывает сопли багровыми пятнами по лицу. Губы с сухой коркой едва шевелятся. Андрей подскакивает к нему в два направленных прыжка и гулко бухает коленями о плитку. Хватает Мишины плечи. Пытается в лицо заглянуть. Миша смотрит мимо. И от этого пустого невидящего взгляда внутри что-то словно обрывается. Князев жмется губами к его лбу. Горит. — Мих… Миха, — беспорядочно повторяет он, надеясь, что это приведет его в чувства, — Мих, зачем ты это? — Они, это они все… Пересохшее горло хрипит, голос выходит надтреснутый будто бы простуженный. Легкие судорожно фильтруют обжигающий воздух. — Кто, Мих? — Князев не отстает. Бегло осматривает Горшка на наличие порезов в других местах. Берет под челюстью, заставляя поднять подбородок. Щетина колет подушечки пальцев. Миша слабо дергает головой, пытаясь выдернуть лицо из пальцев, — кто они? Миша яростно хлопает себя ладонью по бедру и запястью. Зубы обнажаются в плаксивом оскале. — Вот же они… везде! Мухи, червяки… Внутри тоже есть, — он тянется расковырять лезвием порез пошире, но Андрей мягко отводит его руку в сторону, — ты что, не видишь их? И такое отчаяние мелькает в потухших воспаленных глазах, что у Андрея моментально холодеют внутренности. Никаких мух и червей, разумеется, он не видит. Но Мише кажется, что под кожей у него роятся насекомые. Они копошатся в мышечной ткани, вгрызаются в сплетения вен, пробираются до самых костей. Каждым движением своих крохотных лапок они приносят только боль и снова боль. Мушки откладывают личинки во внутренних органах, и они, расползаясь с бешеной скоростью, жрут его изнутри. Их становится все больше, и они заполняют собой все пространство, заползают в легкие и будто бы лишают кислорода. Нестерпимый зуд отдается в каждой клеточке измученного тела. Его не отпускает даже после такого, как он, сдержав стон, сжимает веки. Или, может быть, все-таки наоборот — сначала надо было спасти этот перетекающий сгусток лавы, этот сгущенный раскаленный ад, оттащить его к кровати, чтоб он окончательно проснулся и стал самим собой, а потом уже загораться самому? Андрею кажется, что у него скоро съедет крыша. — Вижу, — заверяет он Мишу, — давай-ка мы это уберем. Нам это не нужно, правда? Миша будто тянется за Андрюхиным голосом. Слушается, поддается. Андрей касается Мишиной кисти. Осторожно, стараясь не испугать. Молясь, чтобы тот не дернулся и не порезался, и аккуратно забирает лезвие. Оно, громко звякнув по керамической поверхности, остается лежать на дне раковины. — По тебе тоже ползают, — мрачно шепчет Миха, — как они мне надоели. Их нужно достать, давай достанем? Верни, а? — Миш… Миш, посмотри на меня. В этом голосе спокойствия меньше всего. Гораздо больше — напряжения и нарастающей паники. Еще немного и обоюдной. Господи, боже откуда эта паника? — Нет! Андрей сжимает Михину челюсть сильнее, не давая отвернуться, так, что это наверняка должно быть больно, но Миша не обращает внимания. Он проводит пальцем по его губам. Сухие, с тонкой треснувшей кожицей. Заставляя замолчать. И все-таки взглянуть. Такими огромными, мечущимимися, умоляющими, в которых на секунду мелькает едва заметный проблеск осознанности. И тут же гаснет. — Давай достанем… — не то выдох, не то всхлип, — они сожрут. Все сожрут, ничего не останется. На фоне бессонницы соображалка у Андрея работает из рук вон плохо. Думать не получается. И страшно от этого. Потому что решать что-то нужно срочно и за двоих. У Михи раньше практически не было глюков, а у Андрея с ними опыта взаимодействия еще меньше. Он понятия не имеет, с чем имеет дело и что такое жуткое твориться в Мишиных мозгах. Вот он чувствует боль, а сколько там этого всего на самом деле? Насколько реальным это ощущается? И что сделать, чтобы это прекратить? Миша бьет себя по рукам. У Андрея в этот момент будто лампочка загорается. Выброс адреналина заставляет включить голову. Андрей откидывается спиной на стенку ванной и, вытянув ноги, тянет к себе Мишу, скользит по шее и укладывает ладонь у него на затылке, а потом, придвинувшись поближе, прижимает его лицом к своей груди. Сердце в грудной клетке заходится. И болит и щемит. Пальцы путаются в мокрых волосах. Андрей плохо себя помнит, и еще хуже помнит поцелуи в вихрастую макушку. Так тяжело ему оказывается видеть такого уязвимого Мишку. Он обессиленно сгребает ткань Андреевой футболки. Жмется и прячется в его горячих объятиях. Чуть подрагивая после истерики. Но в конце концов затихает. — Сделаешь кое-что для меня? Чуть-чуть совсем потерпеть нужно будет. Ты же умница, Миш. Справишься? Горшок отрицательно мотает головой. — Я буду рядом, слышишь? — Андрей берет Мишу подмышками, сцепляя на груди руки в замок, и помогает подняться, — вот так. Все хорошо. Он открывает кран и обильно смачивает под струей воды уголок полотенца. Миша еле стоит на ногах. Его немного пошатывает, и он цепляется за угол тумбы до побелевших костяшек. Князь придерживает его одной рукой, перенеся часть веса на собственное тело, а второй заботливо промакивает перестающие кровоточить порезы. Крупные капли стекают по локтям и с тихим звуком разбиваются о пол. По махровой ткани расползаются ярко-красные разводы. Андрей сует под воду полотенце, выжимает и проводит теплой материей по животу и бедрам, оттирая подсохшие пятна. Миша равнодушно смотрит на то, как смывается в слив кровь. Шмыгает носом. Князев отбрасывает мокрое полотенце в корзину и, зажимая поочередно Мише ноздри, заставляет его высморкаться. Обмыв пальцы в проточной воде, умывает от соплей и слюны Михино лицо и выкручивает вентиль. Мише на плечи ложится сухое полотенце. И Князевская горячая рука под ребра — так правильно и нужно — и сам Князь под боком пристраивается, чтобы удобнее до спальни было добраться. — Пройдемся немного, ладно? Андрей сам до конца не понимает кого предупреждает. Наверное, сразу обоих. Миха только что-то невнятно бормочет себе под нос, пока они минуют небольшой коридор. — Опять болит, Андрех, — жалобно тянет он, — они кусаются и болит. Мне же… мне же чуть-чуть совсем надо, только чтобы не болело. Миша хватает его за рукав, слабо дергает. Выпрашивает. — У тебя есть, я знаю. Поделись, а? Охота, пиздец. — У меня ничего нет, — отрезает Князев и клянет себя за ледяную сталь в тоне. Желваки на щеках приходят в движение. — Есть! — вскрикивает Миша и тянет сильнее, — тебе просто жалко. Жалко, скажи, для друга-то? Да что ж ты за рожа скотская, Миха? Нельзя — это была единственная здравая мысль за последние двое суток. Нельзя допустить, чтобы Миша сорвался. Это вошло бы в такой резонанс со всем, что он сделал и что говорил. Он с трудом преодолевает желание прокашляться, потому что слова, кажется, изранили всю глотку. — Нет, Мих. Хмурый ты не получишь. Горшок отталкивает его неожиданно сильно, и Андрей едва не впечатывается спиной в стену. Удержав равновесие, он делает небольшой примирительный шажок вперед, выставив перед собой раскрытую ладонь и заглядывая Мише в глаза. И столько в них непонимания и злобы. Столько, что Андрей ощущает, как внутри все сжимается и скребется от несправедливости. Мишу это не останавливает, и он только еще больше бесится. — Ты просто один все выжрать хочешь! — Чего? Миш, послушай… Андрей не договаривает, а в следующую секунду Миша дергается ему навстречу, замахиваясь. Удара не происходит. Князев, точным движением перехватив сжавшиеся в кулаки руки, разворачивает его и прижимает взмокшей спиной к себе. Острые лопатки больно врезаются в грудь. Драться с голым, истощенным Горшком нет никаких ни сил, ни желания. Миха, пытаясь вырваться, царапается и кусается. Все норовит извернуться и врезать Андрею в солнышко или повалить того на пол. Андрей его крепко встряхивает и рявкает в самое ухо: — Утихомирься, блять! На пару мгновений это действительно помогает, и Миша затихает. Затем снова дергается, и на этот раз его действительно отпускают. Пальцы разжимаются, и Миша отлипает. Он отшатывается назад, неловко путаясь и заплетаясь в собственных ногах, и тут же, с новым рывком, с каким-то гортанным, почти звериным рычанием, бросается на Князя. Он уворачивается как-то не совсем удачно, пытаясь подхватить Мишу под живот, и тому удается заехать ему локтем по лицу. — Сука, — шипит Андрей, ощущая, как вспыхивает огнем скула. Он подныривает вниз и, толкнув Мишу с особым остервенением, опрокидывает того на кровать, забираясь сверху. Упираясь коленями по обе стороны от его туловища, он плотно прижимает его плечи к корпусу. Фиксирует неподвижно руки. Миша под ним яростно ерзает, не оставляя попыток вывернуться. Врезаясь локтями в матрас и выгибая дугой грудную клетку, стремится скинуть Князева с себя. Андрей крепкий и тяжелый. Он нависает сверху, с силой удерживая извивающееся под ним тело на месте. Оба тяжело дышат и смотрят друг другу в глаза. Они у Михи совсем черные, бешеные. С огромными пульсирующими зрачками, которые почти целиком съели кофейный цвет радужки. Андрей с ужасом чувствует, как под голенями расползается тепло. И в этот раз Миша брыкается как-то чересчур отчаянно и булькает горлом. Андрей в последнюю секунду успевает соскочить и перевернуть Миху на бок, чтобы тот не захлебнулся. Он давится воздухом, жмурится. Закашливается. Тошниться уже попросту нечем, его рвет на новую простынь сначала водой и следом желудочным соком. Сплевывает кислую вязкую слюну, снова начиная дрожать. Небрежно утирает рот краешком простыни и, успокоившись, сворачивается калачиком. Хочется верить, что на этот раз из-за распахнутого окна. Правда ведь простынет. Андрей накидывает на Мишу одеяло, а для Миши скрипнувшие на другой половине кровати пружины ощущаются как самая настоящая потеря. Князев поднимается только для того, чтобы закрыть окно и задернуть шторы. Он переодевается из мокрой, неприятно липнущей, запачканной кровью одежды, которую сгребает вместе с грязным бельем и полотенцами и забрасывает весь ворох в стиральную машинку, запустив стирку. Скула неуемно ноет и пульсирует. Князев трогает ее пальцами, и место удара отзывается на прикосновение острой болью. Он морщится. Миха, бля. Неслабо зарядил. До вечера распухнет, если ничего не приложить. Андрей около минуты роется в морозильнике, выбирая между одинокой мороженной котлетой в целлофановом пакете и пачкой пельменей. Выбирает котлету. Прижимает к лицу. Котлета воняет и сырым мясом и всем холодильником сразу, но боль успокаивается. В голове начинает гудеть. Он набирает в стакан воды и быстро выпивает, споласкивает и набирает еще раз до самых краев, чтобы отнести его Мише в комнату. По всем правилам продвинутых авиакомпаний. Кислородную маску сначала на себя, потом на ребенка. На борту нашего самолета вам будут предложены еда и напитки. Благодарим за выбор нашей авиакомпании. Миша пьет, жадно приложившись губами к краю, и опустошает стакан в три больших глотка. Пять минут, полет нормальный. Пустой стакан остается на тумбочке вместе с подтаявшей котлетой. Андрей забирается на кровать и, развернув Миху, подтаскивает его к себе поближе, на сухую сторону постели. Утыкает носом куда-то в соединение ключиц. И его неровное дыхание опаляет жаром Андреево горло. Андрей запоздало думает о том, что Мишу стоило бы одеть, но решает, что своими тридцать шесть и шесть согреет его гораздо лучше и быстрее, чем какие-то тряпки. Он закидывает ногу ему на бедро, прижимаясь теснее, и одновременно с этим натягивает одеяло на них обоих. Укрывает. Укрывает и греет своим телом успевшего замерзнуть Мишу. — Тебе не противно? Андрей резко опускает подбородок, надеясь уставиться на эти губы, которые могли произнести такую глупость. Но взгляд упирается в лохматую макушку. — Нет, Мих, мне не противно. — Тебе не обязательно на самом деле… вот это все, — Миша делает слабую попытку отодвинуться, но Андрей только крепче обнимает его, разом пресекая любые намерения, и Миша перестает сопротивляться, — я сам как-нибудь, если ты… если тебе… Господи, чучело лохматое. Андрей не выдерживает и перебивает нескончаемый поток бессвязной информации. — Мих? — М? — Сделай одолжение, заткнись, ладно? — просьба соскальзывает с языка быстрее, чем мозг успевает ее осмыслить. Прочувствовать. Обрывается все на том, что тело уже почти верит. Всё, что творилось внутри — застопорилось на середине, длинная мысль утихает на полуслове. Отупленный мозг наивно пытается замолчать, пока Миха валяется в полубессознательном состоянии, и Андрей проходится пальцами по его спине, шее, рукам, животу… Насильственное причинение поглаживаний. И Миша наконец смотрит. Просто смотрит. Молча. Слышит — это было видно по его глазам. Огромным. Самым огромным глазам на свете. По замершему дыханию. А затем веки прикрываются, и он легко прижимается лбом к его подбородку. Прячет затравленный взгляд в изгибе шеи. Несколько раз моргает — Андрей чувствует, как его густые ресницы, вздрагивая, щекочут кожу над кадыком. Широкая Михина ладонь несмело гладит ребра через футболку, а затем, задрав ткань, перемещается дальше. Ногти легко царапают его по спине, но вот просто ледяные пальцы касаются кожи, и следом уже робкая взмокшая от пота ладонь всей поверхностью тянется вверх по позвоночнику, цепляясь, вжимаясь подушечками. И Андрюхины объятия сейчас становятся самым надежным местом во всем этом убогом мире. — Андрей. Так тихо, как он вообще услышал — не голос, а лишь движение губ. Выдох, прилипший к выемке между ключицами. — Что? — Мне страшно. Вот так просто. Страшно. Андрею тяжело признавать, но он и сам в охуительном ужасе от происходящего. — Знаю, — он каким-то невыразимо нежным движением запускает пальцы в его темные волосы, зачесывая их назад и убирая спутанные пряди от лица, — это ничего, Миш. Пройдет. Я знаю, ты сильный. Ты обязательно справишься, — он легко поглаживает его по голове и плечам, отвлекая, — ты молодец, Миш, я тобой горжусь. Миша плачет тихо. Без звуков. Ни всхлипов, ни стонов. Он закрывает глаза, и в опущенных ресницах путаются слезы, текут по щекам, щекочут нос и темными пятнами впитываются в подушку и Андрееву футболку. И хер его знает, сколько проходит времени, когда сутулые плечи прекращают вздрагивать. Несколько минут или час или половина дня, потому что Андрей не засекает. Просто ждет. Бессмысленно глядит в потолок, а он — сука, оказывается, — неинтересный. Думает о том, что только что произошло там, в ванной. Думает, что до конца жизни запомнит залитую кровью раковину и суматошный Михин шепот. Миша по привычке чешет локтевые сгибы. У Андрея от этого сводит зубы. — Спи, — пальцы принимаются осторожно распутывать вихры, — я буду здесь, спи. Уголки губ внезапно приподнимаются в полуулыбке, когда Миша слабо возится рядом с ним, устраиваясь поудобнее. Поудобнее, блин, в его руках. Как раньше, как правильно. И, наконец, затихает. Дыхание выравнивается, и веки больше не дрожат, и сам Миша больше не дрожит. Мягкая потеря сознания. Он тихонько сопит, не может лежать спокойно — нервно ворочается и порой зовет кого-то, но спит. Спит. Наконец-то. Андрей закрывает глаза, слушая, как быстро колотится сердце.