Особенности ухода

Должно быть страшно. Должно быть... больно. Но тебе позволили испить то, о составе чего предпочитаешь не думать. Горячая кровь стекает по шее, ключицам, груди, посылая по голой холодной коже толпы мурашек. Свежий снег жадно впитывает алую жидкость, что обильно струится по бёдрам, щиколоткам, ступням, окропляя морозное одеяло твоей жизнью. Низкие температуры приятно обнимают пока ещё тёплую, одурманенную травмами и травами оболочку. И не позволяют кровотечению замедлиться. Вкус металла на обветренных губах смешивается с солёными слезами, что неконтролируемо просачиваются с глаз, слепляя покрытые инеем ресницы. Ты бы потянулась стереть мерзкую влагу. Но твои ладони — над головой. Сложены друг на друга, прибиты ровно по центру единым гвоздём к шершавой коре хвойного дерева. Вам обоим пустили кровь. Твоя собственная смешивается с чужой — в виде густой смолы, что склеивает онемевшие, продрогшие до костей пальцы. Ты должна быть в ужасе. От вида собственных внутренностей, что заметны сквозь разрезанную, растянутую в стороны и закреплённую к стволу кожу живота. Но ты сама попросила. Тело мучителя, чья одежда пропитана кровью, прильнуло к твоему, дабы орудовать над твоими плечами, симметрично обводя их лезвием у основания, словно нанося предоперационную разметку. С бёдрами схожим образом он уже поступил. — Ты увидишь. Тебе просто нужна... помощь, — шепчет под нос мужчина, продолжая истерзать немногочисленные девственные остатки твоей плоти, используя её заместо холста. — Скарифицировать и стратифицировать семена — обычная практика. С людьми это тоже... работает... должно сработать. От подобных речей уголки губ приподнимаются в измученной улыбке. Ты должна бы биться в истерике. Ты должна бы молить о пощаде. Ты должна бы пытаться забрать собственные неосторожные слова назад. Но чувствуешь лишь приятное тепло, что расплывается по затихающему сердцу. Неправильное. Совсем не подходящее ситуации. И ты не уверена, что виной тому наркотическое опьянение. Кажется, ты больна даже больше, чем тот, кто проводит на тебе вивисекцию. Потому что подобное внимание тебе нравится. Тебе нравятся руки, что копаются в твоих выставленных напоказ органах, перебирают их, нежно поглаживают их, словно нечто ценное и хрупкое. Тебе нравится собственная кровь, что пускают, дабы умыть твоё грязное — совсем не физически — тело. Тебе нравится, как мясная тюрьма становится всё легче, как тяжёлая голова пустеет, как глаза постепенно застилает пелена, всё чаще оставляя наедине с ощущениями. На грани смерти ты чувствуешь себя как никогда живой. Рот приоткрыт, словно у рыбы, и ты послушно принимаешь в него тонкие длинные пальцы, что проталкивают внутрь нечто горькое, нечто растительное, и отстраняются, обронив пару фиолетовых листьев на залитую алым землю. — Ты увидишь, — успокаивает, убеждает мягкий, тихий голос, пока покрытая твоей кровью ладонь ласково скользит по заплаканной щеке, по шее, опоясанной глубоким, но не смертельным порезом, по ключицам, в ложбинах которых скопилась багровая влага, и, наконец, опускается к зияющей, источающей пар дыре, замирая у её рваного края. В голову ударяет острая боль, что умудрилась преодолеть действие седативных. Вынуждая очнуться от оцепенения, широко распахнуть слезящиеся глаза и опустить их вниз, чтобы встретить картину того, как чужая рука по локоть погружена в твою изнывающую, пульсирующую, но не сопротивляющуюся плоть. Заставляя заметить, как чужой взор, полный нездорового возбуждения, прикован к твоей несовместимой с жизнью ране, как чужие щёки залиты совсем не морозным румянцем, как чужие губы расплылись в хищной полуулыбке. Ладонь зарывается всё глубже под рёбра, грубо, бесцеремонно продирая себе путь, пока, наконец, не находит искомое. И тогда чужой горящий взгляд скользит выше, встречаясь с тускнеющим твоим. — Я нашёл тебя, — едва осознаёшь сказанное, отвлекаясь на нестерпимую боль, что пронзает трепещущее сердце, в которое вонзают пальцы, вынуждая истерически сокращающуюся мышцу противиться вторжению. Агония терзает неспособное противостоять происходящему тело, заставляя стиснуть челюсть, давиться слезами, листьями, кровью и неотвратимостью чужой воли. — И найду снова. И ты веришь. Веришь, что больше не сможешь сбежать — никогда. Даже после смерти. Особенно после смерти. И не захочешь. Ведь эта игра — о двоих. Жалеешь ли ты, что начала её? Остатки сил наконец позволяют сократить глотку, протолкнуть едва поддающимся языком едкое подношение в желудок, освобождая место для робкого, но жадного финального вдоха, что ты делаешь, глядя прямо в обманчиво невинные голубые глаза. В которых ты тонешь без возможности спастись, упираясь своим стеклянным взглядом новоявленного мертвеца в синеву чужой радужки. Границы которой постепенно размываются, всё больше напоминая гладь бескрайнего водоёма — и ты уже знаешь, какого именно.