иллюзия

Произошедшее пошатывает мир. Легкое дребезжание литосферных плит, несколько десятков затопленных городов. Пошатывает, однако не переворачивает. Какие-то вещи разбиваются вдребезги, а какие-то лишь гремят, укатываясь вглубь и теряясь из виду. Это лишь легкое помутнение рассудка? Показалось, нет? Чонгук старается не акцентировать внимание на внезапных реакциях своего тела и вести себя, как и раньше. Где Юнджи с каменным лицом шутит, он — закатывает глаза со смешком. Где Чонгук ходит на свидания, а Юнджи критикует выбранных мужиков. А потом они меняются местами. Где Юнджи говорит Чонгуку, что он замечательно поет, а он — пытался распиарить ее творчество всеми доступными способами. Чонгук старается не акцентировать внимания, потому что вообще не понимает, с чего бы вдруг после крепких мужских задниц, к которым он был неравнодушен, он вдруг переключился на девушку. Не первую попавшуюся, конечно, но все равно сбивает с толку. Чонгук не понимает — и уходит с головой в учебу и работу, пока все не станет хорошо. И, в принципе, пока он с Юнджи общается на привет-пока, все выглядит не так уж и плохо, даже есть ощущение, что Чонгук банально решил развлечься, барахтаясь в неуверенности синдрома самозванца. «Может, выдумал? Да не могло такого случиться, чтобы я и…» Мысль никогда не доходила до озвученного (хотя бы в голове) продолжения. А вдруг мимолетный страх не беспочвенный? Вдруг, если озвучить, придать материальность, форму, то нельзя будет свернуть обратно? Лучше промолчать, и правда. Лучше проигнорировать. Заткнуть. Его университетские друзья Чимин и Тэхен до колик веселят, пока они занимаются съемкой мини-фильма для их группового проекта. Носятся по улочкам Сеула с ором, дублируют с хохотом, делая неимоверно огромное количество попыток (то Тэхен закашляется из-за специально застывшего в мученической позе Чимина, то Чимин начнет хохотать из-за по-грустному рассеянного взгляда Чонгука, когда Тэхен со всей дури шлепнет Чона по заднице). Из удивительного и по-настоящему прекрасного — они показывают поразительную слаженность на всех стадиях рождения короткометражки вплоть до этапа монтажа и финального просмотра. (Если опустить их ссоры на почве мусора вокруг оборудования и другую легкую бытовую романтику). И кажется, что Чонгуку становится лучше и все возвращается на круги своя. Но. Но. Лучше не станет, если проблему просто избегать. А он уже несколько недель как от нее гоняется. Ни одна проблема, на которую он напарывался, не исчезала, если отвернуть голову. С течением времени она тускла, меркла и отходила на задний план, часто теряя статус актуальности и, в общем-то, «проблемы», но не исчезала. Чонгук из нее вырастал, мог забыть и жить так, словно ее действительно не было. И это неплохой способ, если Чонгук больше не сталкивается с мутировавшей в более серьезную вещь проблемой. Вирус с новым штаммом. Однако с Юнджи так не выйдет. Хотя бы потому что наступит момент, когда у них закончатся дела и они будут дома одни вдвоем дольше пяти часов, в которых не сопят в подушку, а чем-то живут. Он подсознательно боится очередного предательства собственного тела. И Чонгук понимает, что в глубине души был и есть — прав. Игнорировать проблему — не лучшее решение из возможных. Но как подступиться к лучшему решению, когда он не специалист в данной области, не самый умный и не самый уверенный человек на земле? Как предугадать все возможные варианты развития диалога и событий, как понять, что является удобоваримым вариантом, а что — невыносимым? Как словить такое время, когда они не будут слишком уставшими и невнимательными друг к другу, чтобы понять и принять? Что хуже, разрушить все молчанием или попытками? Как вообще можно четко сформулировать свое условие, ну, как в задачах, чтобы можно было найти решение, когда не понимаешь и половины того, что пенится и бурлит внутри? Когда уравнение больше чем наполовину состоит из неизвестных, которые не могут похвастаться постоянством? Почему всегда так много вопросов? Когда нет ни единого ответа? Почему крик в пустоту плодит новые вопросы с пресловутых «а что, если», «как» и «почему»? Чонгук больше месяца варил это в себе — и очень зря. Чонгук больше месяца выискивал подходящий момент, когда не погрязал в куче мелочей по работе, учебе, состоя временами только из «сходить туда, купить то» и ни секунды из «я хочу», «я чувствую». Из кучи моментов, которые были недостаточно идеальными для разговора, или хотя бы прощупывания почвы, или… чего-то, что могло бы ему помочь, чтобы стало легче, он упустил все возможные, прежде чем его ударило по лбу реальностью. Не то чтобы все началось с момента, как они сидят за столиком на веранде ресторанчика, куда Чонгук затащил свою подругу набить желудки мясом, ведь звоночки он ловил раньше. (Они наконец нашли с Юнджи время для долгожданной совместной многочасовой прогулки в разгар июня, когда до продолжения учебы еще несколько месяцев, а работа больше не нескончаемая. Вроде живут вместе, а выбраться куда-то дальше дивана не могли из-за нестыкующегося расписания). Через дорогу слышны улюлюканья и аплодисменты, заставляющие слегка скосить взгляд в сторону звука. Раскрасневшийся парень стоит на колене перед жующей девушкой, с которой каждую секунду лицо пропадает все сильнее. Она роняет столовые приборы, переставая жевать, и встает прямо, словно меча глотнув. Зелень, краснота, бледность — Чонгук все пристальнее вглядывается в мимику виновницы… разворачивающейся трагедии. Больно смотреть: уже по лицам понятно, какой исход примет ситуация. Чонгук отворачивается, уткнувшись носом в тарелку, невесело усмехается, сжимая челюсти. Звуки, ставшие ватой, водой, залитой в уши, тухнут. Юнджи, сложив ногу за ногу и покачивая одной туда-сюда, рассматривает ногти и отстранённо так замечает в тот последний и добивающий момент, как Чонгук слышит окружение: — Не дай бог Намджуну взбредет такое в голову. С лопаток до бедер по спине и внутренностям скатывается болезненный жар. Сводит челюсть, но он заставляет себя разжать зубы и выдавить задушенное: — Ага. Осуждающие взгляды вынуждают девушку, которой сделали предложение, едва выдавить из себя слабое «да» — маленькая казнь чужой свободы руками публики. Юнджи ставит свою пятерню в зону видимости Чонгука, барабаня пальцами по столешнице. Ногти длинные, овальные — ей такое к лицу. Как и, в целом, ее любовь к непонятным огромным шмоткам и черному цвету. — Что-то случилось? — А? — Чон поднимает на нее несфокусированный и растерянный взгляд. Лицо напротив необычайно довольное, лукавое даже. — Чего кислый такой? Даже про Намджуна не спросишь? Не то чтобы все началось с этого. Нет. Это — как еще пару сантиметров в болоте, в котором Чонгук уже увяз. И даже неизвестно, стоит ли считать началом сбоя в его чувствах и мироощущении ситуацию, где он слишком сильно проникся теплом чужого тела. Что брать за точку отсчета: первую крупную ссору с родителями, где Юнджи была тем человеком, который из трех друзей, которые были у него в старшей школе, единственная заняла его сторону? Что брать за точку отсчета: их долгие разговоры, нежные прикосновения или уют, в котором они пребывали, даже если ни секунды не разговаривали за день? Он водит палочками в разные стороны, не чувствуя поверхности. Кривит лицо. Набивает рот, пропихивая в сузившийся пищевод еду. Бубнит: — А чего спрашивать-то? Не тупой же, — вытирает вымазанный в соусе уголок рта, ловко съезжая с темы про собственное настроение. Они замолкают. Находясь в обществе Юнджи, он, почему-то, лишний. В глотке застревает еда, а может — вопросы, которые рвутся на поверхность, а внутреннее напряжение загоняет их обратно. И все же: — И давно? — Чонгук исподлобья глядит на нее, мрачнея. Дружба разваливается на кусочки. Все началось точно не с данного момента, где Чонгук старается не говорить гадостей сгоряча, медленно и нехотя переваривая внутри загорающуюся обиду. Пока даже непонятно на что. — Да полгода уже встречаемся, — и опять пальцами стол не то царапает, не то барабанную установку сымитировать пытается. То есть… как полгода? Как полгода? То есть, как это, блять, полгода? Как это мимо него прошло-то? — Совет да любовь, — усмехается, не отрывая взгляда от тарелки. — Счастья молодым. — Ты мерзкий, — кривится Юнджи. — А ты… — Чонгук начинает, но останавливается: язык отнимается и не хочется говорить ничего в принципе. Они разве не друзьями были все это время — ну, Юнджи и Намджун? (Даже имена сочетаются — «н» да «дж»). Они разве не друзьями были все это время — ну, Чонгук и Юнджи? (Только «н» — и ничего больше нет). Дурацкая детская обида жжет слизистую глаза. А… все те разы, как он приходил к ней и ее пропадающей сожительнице, когда ругался со своими соседями в общежитии, а она, стоя в растянутых шмотках, закатывала глаза, сонно растирая руками лицо, и говорила: — Да какого хера ты сюда заваливаешься, когда только вздумается, придурок? Стань хотя бы на тряпку, вода с твоих тракторов скоро соседей затопит. Она, стоя в растянутых шмотках, гремела посудой на кухне, создавая видимость готовки, а затем, психуя, бросала щемяще-истеричное: — Ебать тебя кочерыжкой, не буду я готовить! Она, стоя в растянутых шмотках, неустанно и невербально напоминала ему о том, что его рады видеть всегда, в каком бы состоянии не находились. Все те разы, когда они утешали друг друга и делились всякими подробностями жизни, доходящими до походов в туалет? Все те разы, когда Чонгук ходил в аптеку по первому кровавому зову, когда Юнджи было некому помочь, а критические дни запирали ее в кабинке туалета, где не оказывалось никого, кто мог бы принести сменную одежду из дома и передать ее подругам на входе университета? Все те разы, когда он выбивал ее полоумных бывших — всех как одного — как дверные коврики? То есть, вот это вот все — и ничего не значит? Вот это вот все — не достойно знания Чонгука? Он, блять, посторонний? Шкаф? Обувная полка? Может ли быть такое, что эти чувства — результат чрезмерной участливости и вовлеченности в дружбу? В дружбу, которая переросла во что-то близкое, что-то, что не обязательно должно было бы иметь романтический подтекст, но по важности — это почти как любовь к себе, если не больше? Может ли быть такое, что Чонгук совсем не ревнует и не злится на Намджуна (он ведь вообще почти что никто в его внутреннем конфликте), а виной участившемуся пульсу и набату в голове — дистилированное непонимание? Первым порывом хочется кинуть деньги на стол и стереть подошвы о путь к закату в своей личной одноактной драме. Вторым — начать яростно обжаривать куски мяса и орать матом от обиды. — Так что я? — уточняет, прищуриваясь. Веселья в девушке больше нет. Только настороженность и волнение, завернутое в слоновье спокойствие. Чонгук мычит, вырванный из раздумий. Опять рассеянный и немного не в себе. — Я не придумал, — хмыкает и тяжело вздыхает. Чонгук не следует ни одному из порывов и выбирает иное и привычное: помолчать, компостируя накатывающее и сбивающее с ног соитие несправедливости, зарождающегося гнева и кучи других нераспознанных оттенков эмоций. Во-первых, оно того не стоит, ссоры эти, собственничество на пустом месте, а во-вторых, так или иначе — лично Юнджи ему ничего плохого не сделала: просто не рассказала. Мало ли, какие у нее были причины. Она же его обычно дотошно не расспрашивала, что случилось, только это свое ласковое «хочешь поговорить?» вместо «здравствуйте» всовывала. Особо в дела не лезла. А даже если пыталась, то отваливалась сразу же, как только Чонгук взбрыкнет. А в-третьих, если он начал с молчания, может, стоит придержаться тогда этой же тактики? Хотя бы проверенный вариант. Они возвращаются в каком-то беспамятстве — Чонгук фактически ни секунды не может вспомнить. Только отдельные картинки без видеоряда. Они вероятно о чем-то говорят, Чонгук даже шутит и даже смеется над чужими колкостями, но совсем не может воспроизвести или хотя бы пересказать. На рынке, возле которого они живут, ближе к вечеру прекращаются птичьи песни и общий галдеж. Продавцы убирают с холодильных прилавков огромные куски мяса, от которых периодически отгоняли мух на протяжении дня. Пустеют коробки с овощами, разбираются палатки. Все по кусочкам рушится вокруг.