иллюзия

Брать побольше смен на работе, когда нет учебы, — не такая уж плохая попытка отвлечься от бесконечных раздумий на тему всего, что связано с Юнджи, тем более — уже проверенная. Не такая уж плохая попытка обратить свое внимание на кого-нибудь хорошего, кто мелькнет в толпе или улыбнется в ответ. А в выходные, когда он чисто физически не способен вывозить целый день на своих двоих, Чонгук зависает в комнате за просмотром развлекательного или обучающего контента. Выбор тематики зависит от степени внимательности (затраханности), конечно. И в такие дни, где он прячется от Юнджи у себя в берлоге под предлогом несусветной усталости, он часто не замечает даже, что голоден или, собственно, степень действительной усталости. Может внезапно очнуться глубокой ночью, например, когда по обыкномению рядом стоящий ноутбук давно уже перейдет в спящий режим. В холодном поту и накатывающем отчаянии, потому что. Потому что не прекращает неосознанно прислушиваться к тому, что происходит за стенкой. Чонгук болен. Чонгук так до безобразия болен, что в моменты тупой бессильной жалости к себе ему хочется побыстрее летального исхода и никакого лечения, чтобы ускорить процесс до первой космической. Сегодня происходит ровно то же самое. Только у него выходной (и завтра), потому что он поменялся сменами из-за резко подскочившей температуры, хотя, если честно, до самого последнего момента казалось, что придется выходить на работу в горячке. Вероятно, что переутомление. А может — просквозило. Причина не имеет значения. Чонгука больше беспокоят последствия. Выглядывая из узкой щели комнаты, парень тихо выходит и озирается по сторонам, чтобы не столкнуться с Юнджи. Наливает себе в бульонную чашку побольше теплой воды под мерное и успокаивающее тиканье настенных часов и уходит в свою комнату, чтобы тайком выпить таблетки. Меньшей, неприглядной, но не менее честной своей частью, которую он не хочет принимать, Чонгук надеется, что Юнджи все поймет сама. Если не поймет, то заметит, если не заметит, то — пожалуйста — спросит хоть что-нибудь, где Чонгук себя выдаст, и случится цепная реакция до раскрытия сути дела. Большей же — что удастся перерасти. Приходит в себя Чонгук с валяющимся под боком телефоном, очнувшись от натужного кашля за стенкой. Два часа ночи. Дыхание его жаркое, громкое, прерывающее шорох колес проезжающих вдалеке машин. Сердце бьется медленно, почти в самых ушах, пульс сжимается в тугой шар ближе к вискам. Но даже это не может унять или переключить внимание с беспокойных мыслей, которые зачастую — как и в данный момент — даже определенной формы не имеют. Чонгук обреченно-медленно переворачивается на другой бок. И, блять. Не прекращает вслушиваться. Мин все еще кашляет. Стонет. Кашляет. Матерится. Кашляет. Сделать вид, что он спит, или позаботиться о заболевшей подруге? Что перевесит: эгоизм или беспокойство? — Как ты, черт возьми, умудрилась заболеть? — искренне удивляется Чонгук, не помня себя и свои действия после эпизода мучительного выбора в собственной комнате, где перевесила та его сторона, к которой он стремился. А ты, Чонгук? Как ты умудрился? Это, вроде как, правильно. Быть лучшей версией себя. Быть неравнодушным. Быть понимающим, добрым и заботливым всегда, когда получается. А когда не получается — пытаться выглядеть. Так его учили. Этими заповедями он живет. Хотя бы для того человека, в котором души не чает. Или верит в то, что он дорог. Чонгук — верит. Чон приходит в себя. В себя, сидящего на краю чужой постели и прикладывающего руку к пылающим щекам, лбу, вискам. Он слегка нависает над девушкой — кровь приливает к вискам, усиливая давление на глазные яблоки. Ощущения от пижамных штанов не самые приятные на чувствительной коже, пока он придвигается ближе. Идея не слишком хорошая: трогать своими руками чужую кожу, если учесть, что сам Чон далеко не тридцать шесть и шесть. Но Юнджи вряд ли в состоянии понять — по ней видно, что едва держится в сознании. И то потому что сглатывает, корча полные боли гримасы. — Давай без причитаний про болезни летом, — сипит Мин, закатывая глаза и кашляя в одеяло. Меланхолично и обыденно: — Мороженого обожралась, когда Нам меня бросил. «Когда Нам меня бросил» — коллапс. Чонгук поджимает губы, чтобы разочарование не вылилось в усмешку. Так странно. Чонгуку жаль… себя? И это-то после всех речей о том, какой он охуительный альтруист? Сцены обиды устраивать болеющему человеку как-то не очень. Чонгук сжимает в немую гармошку отчаянное: «Я для тебя совсем ничего не значу? Настолько, что ты не рассказываешь мне ничего?», выпуская только: — Чего бросил-то? — Сказал, — шмыгает, посмеиваясь, — что я слишком холодная. Чонгук хмурится, бездумно убирая прилипшую ко лбу Мин челку. И подушечкой пальца оглаживает височную линию роста волос. — Холодная? — повторяет попугаем. Прикладывает руку еще раз ко лбу. — Он градусник твой проверял? Юнджи хрипло смеется, закашливаясь. Чонгук с затаенной печалью контролирует момент, когда она перестанет смеяться, зажмурившись, чтобы вовремя оторвать взгляд от ее нездорово бледного лица с пылающими щеками. И смех закономерно переходит в плач. Плач-палач. Очень сильно хочется ее утешить, обнимая. Но не будет ли это выглядеть так, словно он пользуется ее состоянием, чтобы лишний раз потрогать? «Юнджи, вероятно, о такой херне даже не размышляет», — с грустью думается Чонгуку. Чон медленно наклоняется над ней, отнимая по-детски прижатые к глазам кулаки от лица, и разбито улыбается, закидывая их к себе на шею. Он просовывает свои ладони под мокрую спину Юнджи, приподнимая ее так, чтобы она могла его обнять. Чонгук утыкается носом в участок шеи под миновской челюстью. В место, где пульс бьется не бешено. Не бе-ше-но. Чонгук жмурится, отгоняя дурацкие мысли прочь. Он не должен об этом думать. Он не пользуется ситуацией. Он, блять, утешает свою лучшую подругу! — Тебе градусник принести? — задушенно бубнит, когда чужие рыдания стихают. Юнджи то ли скулит, то ли булькает что-то вроде согласия, но как только Чонгук пытается встать, она его сильнее обнимает. — Побудь еще немного, — сглатывает она, — вот так. Неведомое тепло (не неприятный жар, а именно тепло) затапливает от самых кончиков пальцев до головы. Руки хочется сжать сильнее, чтобы его локти стали на место чужих лопаток, так хочется вернуть все излишки той, кто это тепло подарил, сказав какую-то трогательную глупость. Уже не хочется ни обличительного «почему молчала?», ни злого «какого хрена?». Только мягкое: — Если тебе захочется выговориться — я рядом, — утвердительная мазня мокрым носом по шее. — Только сопли о майку мне не вытирай. — Спасибо, Чонгук-а. За то, что ты у меня есть. — Щекотка ресниц на коже. — Не знаю, что буду делать, когда мы разъедемся. Сердце сжимается от сладкой боли. Так нельзя. Нельзя окунаться в это ощущение. Нельзя проникаться этим слишком сильно. Чонгук пытается отмотать назад уровень искренности и интимности, разрушить момент — округляет глаза, неверяще бубня: — Ты че несешь такое, дуреха? Я не нанимался вечно быть нянькой для бытовых инвалидов! Чего Чонгук не ожидал — сильного укуса в шею. И последующего смачного подзатыльника. Но Юнджи на этом не останавливается: руку оставляет в завившихся от влажной и липкой духоты волосах, зарываясь цепкими пальцами и ощутимо натягивая их. — Я тебя, блять, сейчас заражу бытовой инвалидностью, утырок, чтобы вспоминал в старости! Чонгук ослабляет хватку, но не отстраняется. С весельем и легким обожанием бормочет, не в силах сдержаться: — Люблю тебя. И Юнджи ему ласково вторит, чем делает еще больнее.