иллюзия

Субъективное восприятие — страшная вещь. Что для одного пустяк, для другого — катастрофа. То, что может доломать другого, ты можешь даже и не заметить. Что для одного — катастрофа, для другого — сущий пустяк. Вопрос ценностей, сколоченный годами набираемого опыта. Положительный, отрицательный или нейтральный. И даже качество опыта мы оцениваем субъективно, просто потому что не может быть по-другому. Даже объективная оценка чего-либо зачастую — усредненное субъективное коллективное. Чонгук неотрывно полирует натяжной потолок тяжелым взглядом под аккомпанемент причитаний Юнджи: она разбила его любимую кружку. Впрочем, она в принципе у него одна, поэтому особо выбора нет, какую бить можно, а какую — не стоит. С осколков стекает молоко, которое Чонгук не успел допить. И ему немного жаль. — Я сам уберу. За окном уже осень, а Юнджи как глухая: пытается собрать то, что разбито вдребезги. Вытирает потекший от расстройства нос запястьем и мотает головой, заваливая извинениями, посыпая как пеплом. И это настолько разрушает Чонгука, насколько и раздражает. Он косится вниз, на сжатую хрупкую худобу, разрисовавшую весь пол в молоке. Убери руки. Нет, не убирай. Нет, убери и давай оборвем все связи навсегда. Не оставляй меня. И, наверное, стоило бы объяснить, почему такой переполох из-за какой-то дурацкой кружки: Чонгук сорвался. Не в том смысле, что наорал или чего хуже. Своего рода ядерный взрыв: цепная реакция из вопросов — слово за слово, то есть, — и большой бум. Все началось с брошенного невзначай: — Чонгук-а! — крик с порога. — Я сегодня ночую у Хеншика. И больше ничего. Ни слова. Только в молчании собираемые вещи. И преследующие сборы Юнджи ревнивые взгляды Чонгука, которые он никак не мог контролировать. Только вполоборота сел, даже не останавливая фильм, который смотрел до ее прихода, и расщедрился на: — Ага. — Даже сладких снов не пожелаешь? — лукавое и заглушенное шумом рытья в шкафу. Чонгук не отвечает. Держится из последних сил, чтобы не ляпнуть гадость. И это то, каким другом он стал? Хотя стремился к иному, какая жалость. — Эй, Гук-а, — вкрадчиво произносит Мин, заглядывая в комнату. — С тобой все хорошо? И Чонгука как меняют — и да, он знает, что, скорее всего, девушка ничего плохого не имела в виду, не пыталась поддеть. Знает, но подсознательно. Знает, но не сейчас. Не настоящий он. Прошлый и будущий, может. Он методично и напряженно вытаскивает наушники из ушей, ноутбука, так же методично скручивая их в колесо. Расплывается в неприятной усмешке, оборачиваясь и цинично уточняя: — А с тобой? С тобой все хорошо? Юнджи сразу же — защитная реакция? — прищуривается, еще не до конца понимая, чем вызвано такое поведение. И ехидничает: — Не с той ноги встал? Чонгук не встает, не приближается, не давая себе преимущество в ситуации в виде собственных габаритов. Тяжело выдыхает весь оставшийся запал для ругани, ставя подбородок на левую руку, а правой машет снисходительно. — Иди куда шла. — Окей, — протяжно и с явным скептицизмом. И, возможно, будь это все, ему бы не сорвало чеку. А может и сорвало бы. Сейчас уже тяжело сказать, какой масштаб приняла бы ситуация: она ведь уже произошла. Юнджи добавляет такое же снисходительное: — Остывай давай. Чонгук сжимает рукоять кружки, сатанея. Со свистом вдыхает в себя воздух, зажмуриваясь. Под веками расходятся звезды. Хочется плакать. Раскроить себе голову об стол. Раскроить голову Юнджи об стол. Он правда влюблен? Почему все оборачивается… так? Разве он не должен?.. Эта липкая паутина, в которой он запутывается все сильнее с каждым проходящим днем, забивает дыхательные пути. Чонгук правда не понимает, что с ним происходит. И что, в конце концов, блять, ему нужно от этой жизни. — А с чего бы мне остывать? — Юнджи делает вид, что не слушает, продолжая собираться. Чонгук тонет в мрачном веселье все глубже, даже не подозревая, что делает. Чувствуя только то, как сильнее чешется сказать обидные вещи. Чтобы ей стало так же больно. Чтобы ее задело. Чтобы она услышала то, чего не понимает Чонгук сам в себе. Чонгук тонет в мрачном веселье все глубже, даже не подозревая, что делает. Чувствуя только то, как сильнее ненавидит себя. — С того, что в подобных ситуациях я каждый гребанный раз задаюсь вопросом, а друзья ли мы на самом деле? — Что? — фырканье. — Это еще что за хуйня, Чон? Какие такие, — кривляет, — подобные ситуации? О, уже по фамилии. Чонгук таращится исподлобья, оседая обратно на стул, на котором находился. — Ситуации, в которых я для тебя никто. Юнджи останавливается. Тишина. — Ты придурок? Круто, что я виновата в том, что ты только что из пальца высосал. Это как треск. Пощечина. Только вот нихера не отрезвило в том русле, в котором надо бы. Лишь раззадорило еще сильнее. — Из пальца высосал, да? Отлично. Наверное, собирать свои вещи — глупость. Наверное, Будущий Чонгук будет жалеть. А Прошлый — надавал бы по шее. Юнджи пока не знает, что он делает, потому что сборы похожи на то, как Чон обычно убирает после себя. Наливает себе еще кружку молока. Оглядывает с ног до головы девушку, откровенно раздражающуюся от излишнего внимания. — Чего уставился? — грубо. — Жду, когда ты к своему Хеншику свалишь. — Да что за муха тебя укусила? — всплеск руками. — Да что за муха меня укусила? — попугайничает неверяще. Чонгука так колошматит от злости, что он пульсирует весь. И правда старается не переходить на повышенные тона. — Наверное та самая муха, которая заставляет меня думать о том, почему ты мне ничего не рассказываешь? Почему я узнаю обо всем последним? Почему всегда делаешь вид, что тебе все равно? Почему предпочитаешь плыть по течению? Почему ждешь, что оно само рассосется? — Не усложняй, — устало морщится Мин. И снова пощечина. Он сложный? Он усложняет? Чонгук открыл рот, не держа все в себе, и все усложнил? — Не усложнять? — вновь переспрашивает. — Я все усложняю? Правду говорят, молчание — золото. — Боже, Чонгук, — Юнджи ссаживается на корточки. — А что мне тебе рассказывать? У тебя и без моих баек полно забот. — Про Намджуна ты бы тоже не рассказала, если бы не случайность? Про то, что болеешь? Стала бы меня просить о чем-либо, если бы Намджун мог? И соглашалась ли бы пойти куда-то, если бы не рассталась с Намджуном? — Да что же ты к этому Намджуну привязался? — Юнджи, видимо, очень злит то, что Чонгук проезжается по незажившей теме. Иначе объяснить выхваченную из рук кружку, запущенную со всей дури в стену, невозможно. Любимую и единственную кружку, которая была подарена Юнджи, когда Чонгук свою по случайности разбил в канун Чусока. Чонгук остался с букетом вопросов, рассыпавшихся осколками по полу. Юнджи — с расширяющимися от ужаса глазами. Такая нелепая ситуация. Для Юнджи пустяком оказалось все то, что мучало Чонгука. Для Чонгука — разбитая кружка, которая гложет Юнджи. Дрожащими руками собирается пазл. Чонгук на данный момент вообще ничего уже не хочет, утопая в ненависти к ним обоим все сильнее. Чуть ли не в один шаг преодолевает видимое расстояние между ним и Юнджи, чтобы, подхватив под плечи, рывком поднять ее на ноги и, развернув к себе, сделать тысячу назад: — Я же сказал, — сдавленно и гневно, — что сам уберу. Поранишься. — Я куплю тебе новую, — дрожит она. — Чонгук, прости. У Чонгука опускаются руки. Он, видать, совсем с ума сошел: сомневается в каждом сказанном слове. Она хочет усмирить собственное чувство вины или действительно сожалеет? И сожалеет о чем: о кружке или вообще? Гнев, как нахлынул стремительно ранее, так и исчез, оставляя после себя котлован из пустоты. — Не нужно. Чонгук собирает осколки. Он уже не пробует ничего склеить. Юнджи возвращается в пустую квартиру с бумажным обещанием платить аренду на холодильнике. Из всех возможных способов Чонгук не нашел лучший, но вляпался в худший.