иллюзия

Шелковые волосы проскальзывают через устремленные вверх пальцы. Маленькая улыбка, что оголяет его зубы, теряется в черноте чужих волос. Юнджи нависает над ним, гладит лицо, массирует кожу головы (его волосы становятся очень растрепанными) и придавливает к кровати своим чуть ли не детским весом. (Тема с ее худобой всегда бьет ему по-больному, но ничего не поделаешь — особенность организма, потому что Юнджи ест, в целом, не так уж плохо и лишнюю порцию мясного никогда не пропускает.) Чонгук ведет рукой по мягким спортивным штанам наверх, от коленки к бедру. Осторожно заползает пальцами под майку, потому что знает, что они: — Холодные, — шипит Мин, ласково улыбаясь, но не торопясь убрать чужую руку. Лишь грудная клетка движется все шире и плавнее — способ приноровиться к температуре подушечек пальцев. И этот способ Чонгука не на шутку распаляет: он задыхается в еле заметных ощущениях на кончиках пальцев. Чонгук едва заметно ведет ими выше, легкой щекоткой проходится по мягкой коже. И это настолько родное чувство, настолько правильное, что, когда он просыпается посреди ночи, ни разу не разочаровывается в реальности — верит, что это был сон. Потому что такие события не во сне — хоть и слишком реалистично выглядящие — маловероятны. Правота и истина — разные вещи. Его тело уверяет его в том, что прикасаться к Юнджи вот так, нежно и любяще, это правильно. Но истина в том, что не ему решать, что правильно, а что нет, пока это касается не лично его. Юнджи лежит рядом, посапывая. Трогательно сжимает край одеяла в руке. Со смешно запрокинутой головой, задравшейся сбоку футболкой и перекрутившимися спальными штанами. Чонгук приподнимается на кровати и тихонько сползает с нее, стараясь не разбудить девушку. Поправляет штаны, майку (ее). И уходит выпить молока. Холодильник негромко гудит, и Чонгуку приходится немного двинуть по нему нижней частью ладони. Он щурится от желтого света внутренностей агрегата. Молока совсем немного, но на стакан хватает: никто так и не купил ему чашку. Ситуацию стерли из мировой паутины — и к лучшему, наверное. Стаканы — не такая уж ужасная альтернатива. Чонгуку безусловно приятно, что Юнджи решила ночевать с завидной частотой с ним в комнате, стараясь доказать, что все в порядке. Уже почти конец ноября, а она все еще… Она все еще всеми возможными способами сообщает, что он ей не чужой человек. Что она (даже если подсознательно его избегает) все еще может относиться к нему так, как раньше. С доверием, которого у самого Чонгука осталось немного. И в малом количестве доверия Мин совсем не виновата. Скорее он сам. Чонгуку приятно, но не покидают мысли о том, что Юнджи себя заставляет. С другой стороны, если бы ей десять раз все это было не нужно, стала ли бы она делать хоть что-либо и так долго? Может пора уже заткнуть свой внутренний гнусный голос, шепчущий лишь одни гадости, не приносящие ничего, кроме расстройств, куда подальше? Холодное молоко прохлаждает пищевод. Чонгук окончательно просыпается. Часы на плите, выключенные фонари и преувеличенная громкость каждого микродействия говорят о том, что в данный момент — глубокая ночь. Сколько хороших моментов похоронено на кухне. Не сравнится с количеством плохих. Но, какая досада, хорошие моменты были настолько похожи друг на друга, что и припомнить трудновато, лишь сквозь тяготы мыслительного процесса. Однако… Юнджи бьет его по лбу ложкой, думая, что не сильно замахнулась, а в итоге попадает даже не в лоб, куда целилась, а по переносице. Чонгук не помнит боли уже, но помнит то, как взвыл, прижимая руки к себе, а Мин истерически смеялась, приправляя все потоком извинений, отнимала руки от лица и дула на пульсирующую область так, словно это точно поможет. Не помогало. Чонгук в отместку щипал ее за кожу на внутренней стороне бедра. Тогда ему тело Юнджи не казалось чем-то запретным или священным, на что он не может покуситься ни в коем случае. Просто друзья: со своими тяготами и проблемами, заботами и радостями. Просто друзья, что справлялись с возникающими трудностями вместе или при поддержке. Не в одиночку. Никогда еще не было такого, что препятствия могут возникуть между ними, а не между ними и окружающим миром. Юнджи делает красивые акварельные рисунки, детализированные, насколько это возможно, и душевные, что ли. Чонгук развешивает их у себя в комнате, потому что ему не хватало уюта, и он как-то об этом обмолвился. Мол, пусто, сюда бы что-то — картину, цветы или всякие мелочи. Денег тогда особо не было. Часто Чонгук одалживал Юнджи на материалы: холсты, кисти, бумагу, краски. А Мин только покивала и через пару дней скромно вручила несколько «мелочей». Иметь осязаемые вещи от дорогого друга — это, черт возьми, очень приятно. Это заставляет стать сентиментальным дерьмом, готовым развалиться на части только от одной мысли о том, что сделано. специально. для. него. Юнджи обнимает его поперек туловища — как и в такую же сотню разов. Только это и не сон, и не воспоминание. И даже не предыдущие дни. Сердце с попутным ветром обрывается в пропасть. — Что-то случилось? — сонно мяучит. Ее граблеобразный способ его обнять вызывает слезы, как шаман ебаный дождь. Чонгуку хочется развернуться и сдавить ее в объятиях так, чтобы мокрого места не осталось — а как по-другому деть прущую во все щели бесконечно бархатную нежность? Даром что угрожал в шутку «доиграешься». Чонгук позволит. Чонгуку будет очень больно, но он, как последний идиот, каблук, размазня и прочее амебообразное существо, не способное любить себя больше, чем того, кто волнует кровь, позволит ей это сделать. Как бы ни брыкался или божился. — Неа, — непроизвольно вздрагивает от мягких поглаживаний, — сушняк. Смирение не разделяет его жизнь на до и после. Юнджи мычит. Чонгук ее, кажется, любит с каждым мгновением все больше. И не посмеет полезть или хотя бы подать признак, что ему сейчас очень плохо, потому что слишком хорошо. Похоже на отходняк после долгого и запойного смеха. Тебе было невероятно обалденно, но ты вынужден мириться после с головной болью, кашлем, может, соплями и севшим голосом. — Ты уже полчаса сушняк лечишь, — подмечает Мин. Чонгук зачем-то смущается. — У тебя будильник на три ночи разве? — отпускает смешок. — Откуда знаешь? — Ты как слоняра слез с кровати, — заявляет. Робко: — Спасибо, что поправил шмотки, — немножечко молчит. — Так почему так долго от сушняка избавляешься? Чонгук сейчас сгорит, правда. Хватит. Гореть дотла — его участь? — А вдруг я дрочил? — складывает руки на груди, слегка прижимая чужие руки к своему животу. — Не может быть так долго, — пьяно смеется, — ты себе льстишь. Чонгуку кажется, что он сходит с ума. Наверное, он сейчас должен ответить что-то колкое и далеко небезопасное вроде: «Откуда тебе знать, как долго?», типично бестактное для их шутливых перепалок, но он не может: — Почему мы обсуждаем это сейчас? — сразу в лоб. Насмешливо: — Я не могу уйти из комнаты? — Я волновалась, что это из-за меня. Чонгуку правда непросто. Он не железный. Он не животное. Не железный. Не животное. А можно разреветься от того, что бьет по живому слишком сильно, или лучше не стоит? — Нуна, это не из-за тебя, — Чонгук мягко прикасается к коже чужих рук. Куда дотягивается — там и трогает. Ему хочется стать светом в чужих глазах, хочется быть самым теплым одеялом, хочется быть воздухом в чужих легких, но он просто Чонгук. — Я действительно пришел попить. — Ладно, — и трется лицом о его спину. — Я рада. Юнджи крепче его обнимает. И наверняка чувствует его учащенное сердцебиение. Впрочем, Чонгуку уже нечего скрывать. Его отношение к ней — не тайна. — Если ты сейчас не прекратишь, я развернусь и не знаю, что с тобой сделаю, — тихая безысходность — то, на чем он пытается удержать рассудок. — Что, например? — лениво и раскачивая их двоих из стороны в сторону. Медленный танец безответных чувств, которые вряд ли загасятся, пока Чонгук торчит тут с объектом любви. — Сожру от того, насколько невыносимо мило ты себя ведешь, — кожа пузырится от лавы. Кожа плавится от стыда. — Ты же сказал, что у тебя сушняк, — шутливо напоминает. Что у Юнджи всегда получалось хорошо — добивать: — Сегодня можно немножечко сожрать. Я добрая и настроена на конструктивный диалог. Что? Что это должно, блять, значить? Какой такой конструктивный диалог? Какое такое «сегодня можно немножечко сожрать?» Чонгук повторяет. Но только первую часть со значением брошенных реплик, которые распаляют его робость и смущение до предела. Сраные качели. — Боже, какой же ты тугой, Чонгук. Вроде бы я тут более сонная, не? — Юнджи, — напряженно. Чон застывает, готовый сорваться, — что это все значит? — Ну что-что, — тяжело вздыхает. — Говорю, поцеловать меня можешь, если очень нужно. Чонгук медленно разворачивается, вглядываясь в ее лицо. Невнимательный к миру и происходящему за пределами мига, который сделал из него глухонемого. А миг все отдаляется, пока он рассматривает и не может поверить в услышанное. — Не смешно, — цедит. И вот он, недостаток доверия: — Ты решила поиграть со мной? Весело оно, издеваться? — Нет, Чон Чонгук, я вполне серьезно, — и каменное лицо как будто подтверждение тому. Чонгук хмурится, поджимая губы. Снова развилка. Снова делать ход. Жизнь, засранка такая, словно только из череды выборов и состоит. А дышать-то когда, мать вашу? Чонгук замотался тяжело дышать, но все равно вы-ды-ха-ет, ероша чужие шелковистые волосы своей пятерней. И щелкает по носу, прямо в то место, в которое ему зарядила ложкой Мин когда-то давно. И закатывает глаза. — Сама поцелуешь, если захочешь. Может быть, его решения — не истина. Однако Чонгук верит в то, что так — правильнее.