иллюзия

Дорога домой мучительна. Помимо того, что Чонгук чувствует себя идиотом, чуть ли не лично переставляя ноги Юнджи на пути домой в сраных космоприкидах, так она еще горланит слезливые любовные песни всю дорогу. Кто бы мог подумать, что Мин знаток. Обычно плюется больше всех. Было немного специально не пьющих ребят-добровольцев, которые приехали на тусовку с целью развлечься на свежую голову, а затем развезти подавляющую часть напившихся студентов до вызова наряда полиции. И для того, чтобы все остались целы по дороге домой. Чонгук успел забить место в одной из машин для него и Юнджи, но толку от поездки оказалось мало: девушка вытерпела едва ли больше половины. Факт того, что ее укачало, она не смогла игнорировать, но, спасибо, выйти наружу Чонгук и Юнджи успели до того, как салон наполнила бы чужая благодарность. Остальную часть пути до дома они плетутся по незасыпающему Сеулу. Когда Мин молчит, начинает даже казаться, что она трезвеет. А потом фальшивовато затягивает новую песню — и мираж спадает. И Чонгук умирает от стыда, если замечает, как на них пялятся. Еще больше Чон страдает от сжигающего щеки смущения, когда делает следующее: предлагает Юнджи свою спину в качестве такси до порога квартиры. Потому что путь на своих двоих не вывозит ни Юнджи, ни терпение Чонгука. Он присаживается в позу «самолет взлетает, но почему-то на корточках» и терпеливо ожидает, когда Мин поймет намек. — Ты похож на лягушку, — с глупым смешком замечает она, когда Чонгук чуть ли не носом роет землю, чтобы пригнуться как можно более удобно для Юнджи. — ну только с этими, — раздается протяжное и задумчивое «э», — как их там, блядь, ну эти, — щелкает пальцами, — с тентаклями! Вот. — Нуна, тебе придется залезть сверху, — с неким смирением, погребенным под неоновую вывеску вынесенного самому себе приговора, произносит Чон. — Звучит стремно, — хмыкает совсем уж низко. Чонгуку очень нравится ее грудной хрипловатый голос, когда Мин спокойно разговаривает, а не лезет в фальцет — если на повышенных. — Я знаю, — это ужасно неловко. И то, что Юнджи сакцентировала внимание на (непреднамеренной!) двусмысленности чоновских слов, — еще более неловко. Чонгук сжимает челюсти, чувствуя подступающее жжение на кончиках ушей. — Но так мы быстрее доберемся. — Да я полна сил и скорости, не нужна мне твоя помощь. Чонгук скептически оглядывается. Юнджи долго смотрит на него, пошатываясь, на пробу делает достаточно сомнительный в своей твердости шаг и, в конце концов, поднимает руки, капитулируя. — Ладно, может, и нужна. Твоя взяла. Чонгук сдает гуськом назад, чтобы максимально сократить расстояние, за которое Юнджи может хоть раз, но навернуться. Она неуклюже взбирается, одну ногу закидывая на бок Чонгука, а затем, когда он крепко хватает ту, подкидывает и вторую, чтобы Чон встряхнул Мин, как рюкзак, забрасывая себе на спину поудобнее и вставая устойчивее. Двадцать метров тишины — от столба до столба — хватает для того, чтобы Юнджи вновь повысила градус напряжения, притираясь к спине собой и кладя острый подбородок на чоновское плечо. И ладно бы она сделала это молча: к физическому контакту Чонгук относится уже более толерантно, но Мин, черти ее раздери, нужно было и это прокомментировать так, что кожа загорелась, как от спички. И вот, Чон идет с черепашьей скоростью и терпит это издевательство. Что помешало заказать такси? Все просто: у них нет лишних денег — просадили все на костюмы. — Не хочу тебе мешать, Чонгук-а, но… — Мин икает. Тяжело вздыхает, как провинившийся ребенок почти. — Твои тентакли упираются мне в… — она бормочет очень близко к уху, заставляя крупно вздрогнуть, — э-э… ну… в живот. Чонгук возводит очи горе, в поиске пресловутого Бога. Но на не самой тихой улице только они да зазывалы в другие бары. Никакого Бога. Не думать. Не думать. Слова это просто буквы. Они ничего не значат. А, б, в, г, д, е… г, д, е, б, л, я, д, ь, е, г, о, з, д, р, а, в, о, м, ы, с, л, и, е Сердце выносит ему грудную клетку с двух сторон, как десантник — запертые двери. Захлестнувшее смятение слишком сильное и ослепляющее — зажмуриться бы. Чонгук поджимает губы и переводит дыхание, пытаясь контролировать ровность голоса: — Кто тебе мешал пальто застегнуть, нуна, чтобы помягче было? — Тебе неудобно было бы, — бубнеж уже в район выпирающего шейного позвонка, не скрытого костюмом. Хочется пристукнуть Юнджи. — Странные у тебя представления о моем комфорте, — отстраненно шутит Чон. — Я люблю тебя, — невпопад ляпает Юнджи. Ну гром, мать его, посреди бела дня. Стоит выключить голову и дойти до дома в спокойствии, а не трястись из-за каждого сказанного слова в алкогольном опьянении. — И я тебя, — на автомате отвечает Чонгук, но интонация неуверенная: он не понимает, что за картина разворачивается. — Так вот, Гук-а, я тебя люблю, — она сопит, — и если я вдруг буду издавать странные звуки — ты внимания не обращай. Потому что, — она полусонно мычит, — точно не помню, что я планировала сказать, но замес в долгом знакомстве был. — У тебя что-то болит? — обеспокоенно интересуется он. — Не совсем, — с загадочным придыханием говорит она. И честно, Чонгук вообще не хотел догадываться. Вот вообще не хотел об этом думать. — Понимаешь ли… — У тебя месячные? — Чего? — голос аж бодреет. — Нет. — А что тогда? Минуты две тишины. Они добивают очередной квартал на пути к заветным кроватям. — Я со стенкой разговариваю? — еще раз уточняет Чонгук уже со строгими воспитательными нотками. — Я сгорю со стыда, если скажу, — гори шея, гори все. Гори Юнджи, гори Чонгук и их съемная квартира. Чон набирает побольше воздуха внутрь и столько же — наружу. — Ладно, не говори. Но ничего не болит точно? — Не, — ощутимо мотает головой — кончик холодного носа ездит по плечевому поясу. — Наоборот. Подозрительно странный ответ. И парень до определенного момента не может понять — в чем эта подозрительность. Когда он поудобнее подкидывает Мин на спине и слышит максимально неуместный всхлип, вот тогда Чонгук догадывается. Черт. Вот это он попал, конечно… Нет, стоит все-таки пропустить пару завтраков, но последние нервные клетки сохранить и вызвать такси. Черви огромной и пришибающей похлеще метеорита догадки решетят его кишечник вдоль и поперек, проедая себе путь наружу. Мозг тоже страдает прилично: — Твоя проблема связана как-то с моим костюмом и тем, что тебе… — Чонгук запинается, не веря своим ушам — зачем он вообще это спрашивает? он же, блядь, уточняет еще! — и прочищает горло, — «неудобно»? — Нахуя ты спросил, — скулит Юнджи, долбясь лбом о всю ту же шею. — Нахуя ты такой, сука, догадливый? Трение, понимаешь ли, меня конфузит, дорогой друг. Чонгука сейчас от переполненности эмоциями стошнит. Зачем. Он. Понял. Зачем спросил. Зачем Юнджи ему вообще ответила на вопрос, почему не послала. Вопросы тупые, и не хватает вовлеченности в реальность, чтобы по-настоящему сильно запаниковать или начать, допустим, верещать от стыда. В голове только глухое «зачем». Выкурить бы пачку в форточку. А лучше — себя поджечь. В принципе, особой разницы с тем, что он сейчас чувствует, не будет. Чонгук спускает Юнджи на асфальт, проверяя свой сдохший телефон. Все такой же мертвый. Просит у Мин. И, о боже, как прекрасно, что заряда на их телефонах хватит на посмотреться в черный экран. К завтрашнему дню у Чонгука отвалится поясница и руки, но на спину он девушку больше не посадит. Поэтому — как невесту. Полчаса с перерывами — и вот они у дома. Чонгук успевает остыть, даже вопреки тому факту, что Юнджи всю дорогу пялилась на его рот и предпринимала попытки засунуть туда пальцы, пьяно хихикая до момента, как Чонгук, зверея, не сомкнул разок челюсть посильнее. Чонгук не представляет, где он нагрешил и кому продать душу, чтобы это закончилось, но Мин выкидывает номера даже тогда, когда они уже на финишной прямой до кроватей. Осталось только зубные щетки положить в стакан и разойтись. — Спасибо, — Юнджи выдает фирменную маленькую загадочную улыбку Джоконды, облокачиваясь на парня — все, вероятно, еще продолжает плыть. Чонгук, наверное, провидец где-то в глубине души. Он интуитивно отшатывается, когда ему кладут руки на лицо и тянутся туда, где просверлили взглядом уже приличную дыру. Чонгук — честно, честное, блядь, слово — не понимает, почему, а главное — зачем Юнджи тянется к его губам. Ну то есть, понятно, да, зачем. Но зачем, блядь? В чем смысл? Чонгук панически задирает голову вверх — Юнджи слюнявит шею. Сжимает челюсти от закручивающегося непонимания. И легкой обиды. Честно, он так устал от этого двусмысленного дерьма. И если все остальное время он думал, что у него больше не поднимутся опустившиеся руки, то сейчас, наверное, настал истинный момент, когда он теряет форму и больше не берется за этот вес. — Упс, промахнулась, — веселая такая еще. Промахнулась? Так это теперь называется? — Тебе стоит проспаться, — апатично замечает Чонгук, выталкивая ее из ванной. — Не бросай меня, — жалостливо просит она, хватаясь за его пижаму, когда он укладывает ее в кровать, как маленького ребенка — подоткнув одеяло со всех сторон. — Да что с тобой, — фыркает Чон. Но не пытается избавиться от чужой руки. — Я не хочу, чтобы ты меня бросал. — Это нечестно, знаешь? — с болью в шепоте интересуется он, укладываясь рядом. Кто бы услышал его мольбу. Юнджи уже спит, а кроме них двоих в квартире — никого. Бог их не слышит. Чонгук дрожащей от разрывающей нежности рукой поправляет трогательно растрепавшиеся волосы.