Мария Магдалина

Мария вздохнула и, собравшись с духом, продолжила свой рассказ: — Спустя некоторое время после того, как ушла я с Гаем Валерием из дома Амоса, вдруг ощутила я признаки того, что понесла. Мне не верилось, ведь мной уже была потеряна всякая надежда на материнство. Но всё указывало на то, что произошло именно это чудо. Я открылась Гаю Валерию и убедилась, что чудесным и радостным событие это было только для меня. Он поначалу пришёл в страшный гнев, кричал, что я обманула его, прикинувшись неплодной. Потом мало-помалу успокоился и сказал, что отправит меня в деревню, где я смогу ожидать рождения ребёнка. Сказал, что никогда не признает незаконнорождённое дитя иудейки своим, дабы не опорочить чести свободного римского гражданина. Но поможет мне в содержании и воспитании младенца, в особенности, если родится сын. По пути в ту деревню Гая Валерия нагнал гонец со срочным приказом. В ту пору появился в Иудее Иоанн, которого люди называли Крестителем. Вокруг него стало собираться много народа. Многие оставляли дома свои и имения и шли за ним. Власти поручили Гаю Валерию узнать, кто этот Иоанн: безвредный блаженный или опасный еретик, готовящий бунт против римского владычества. Ведь Иоанн приходился тебе родственником, Учитель? — прервала Мария свой рассказ. Иешуа молча кивнул. — Так вот, Гай Валерий поручил мне поговорить с Иоанном и выяснить его настроение и намерения по отношению к римским властям. Он решил, что с иудейкой Иоанн будет более откровенен. Я пошла к реке, в которой праведник сей крестил людей. Он был добр со мной, почти как ты, Учитель. Предлагал мне креститься и остаться с людьми, которые были с ним. Сама не знаю, почему я не сделала этого! Всё в моей жизни могло сложиться иначе… Но тогда я думала о будущем ребёнке и не хотела оставлять его совсем без отца. Кроме того, было мне совестно рожать младенца без мужа. Я долго слушала речи Иоанна о народе Израилевом, о Мессии, о будущем Царстве. И вернулась к Гаю Валерию. — Кем же тебе показался Иоанн? — спросил Иешуа, — блаженным или еретиком? — Показался он мне великим пророком, таким, как пророки древности, как Исайя или Иезеекиль. И добрым, мудрым человеком. Но Гаю Валерию я сказала, что Иоанн всего лишь блаженный, который никому не сможет причинить вреда. Я сказала так, чтобы обезопасить его. Гай Валерий отправил свой отчет, а наутро пришел приказ арестовать Иоанна как бунтовщика, подрывающего устои Римской империи. Никогда не видела я Гая Валерия в такой дикой, необузданной ярости. С пеной у рта изрыгал он страшные проклятия, называл меня ведьмой и предательницей. Потом стал он безжалостно избивать меня, пиная ногами в спину и живот. Умываясь слезами, ползала я у него в ногах и умоляла пощадить невинного младенца, который еще даже не родился на свет. Мольбы мои только усилили его ярость. Грязно ругаясь, он процедил сквозь стиснутые зубы, что никогда не станет отцом ублюдка, который когда-нибудь непременно вонзит ему нож в спину. После слов этих он накинулся на меня, словно необузданный зверь и жестоко надругался надо мной. Но и этого показалось ему недостаточно. Схватив за волосы, потащил он меня к шатрам своих воинов и бросил им под ноги со словами: «Вот вам забава на сегодняшнюю ночь. Она ваша, можете делать с ней всё, что захотите. И не слишком жалейте её, ведь ей самой только этого и хочется!». Он выругался, расхохотался и ушёл, ни разу не оглянувшись. Я не знаю, сколько их было. Последнее, что помню — раздирающая боль во всём теле и удушающий скотский запах потных и разгорячённых мужских тел, — Мария судорожно всхлипнула, колючий ком подступил к её горлу, дыхание у неё перехватило. Она не могла произнести более ни слова. Судорога свела её тело, леденящий холод парализовал все члены. Иешуа до боли стиснул зубы, порывисто обнял её. — Не надо, не надо, Мария! — прошептал он побелевшими губами. — Не говори больше ничего! Она уткнулась лицом в его колени и громко, отчаянно разрыдалась. — Плачь, плачь, Мария… — он гладил её по голове, словно ребенка. — Тебе станет легче… Тело Марии сотрясалось от рыданий. Она всхлипывала, затихала на мгновение и снова плакала взахлёб. Слёзы лились и лились, не переставая. И вместе со слезами постепенно вытекала из сердца боль, капля за каплей, и уходила в никуда. Только сейчас она до конца осознала, как устала душа её от этой тяжкой ноши. Как устало сердце её ныть и болеть. Её охватило странное ощущение, что Учитель взял на себя все её муки и страдания. И освобождённому сердцу стало вдруг как-то непривычно легко. — Отпусти своё прошлое, Мария! — слышала она его тихий голос. — Прости, прости всех и забудь… всё забудь! Слёзы всё лились ручьём из её глаз. Но это были уже слёзы не боли, а облегчения, прощения и любви. Она рыдала и прощала всех тех, кого уже не было в этом мире. Амоса, Гая Валерия и многих других, кто причинял ей зло. И тех, кто был ещё жив, но кому больше не было места в её мире, в её памяти. Она прощала и прощалась со всеми своими обидчиками, со своей болью, со своим прошлым. Горячие слёзы лились и несли с собой облегчение и умиротворение. И казалось ей в этот миг, что сможет она всё забыть, что она уже всё забыла… Мария плакала и не видела, что Учитель тоже плачет вместе с ней. Он сидел, прислонившись к дереву, прикрыв глаза узкой своей ладонью. Переносицу его прорезала глубокая морщина. Уголки губ были скорбно опущены. Из-под плотно сомкнутых век по бледным щекам катились слёзы. Но то были другие слезы. Сердце его разрывалось от боли и сострадания. В своей ещё недолгой жизни часто сталкивался он с необузданной и бессмысленной человеческой жестокостью. И всякий раз охватывало его чувство беспомощной растерянности и бессилия. Душа его не понимала, как можно причинять такие страдания и боль своему ближнему, себе подобному. Доброе его сердце проникалось жалостью и любовью ко всему, что живёт: к зверям и птицам, цветам и деревьям, не говоря уже о людях. Ни одно животное не станет терзать другое живое существо без надобности. Животные делают это только для того, чтобы спасти свою жизнь, уберечь детенышей, утолить голод или следуя врождённым охотничьим инстинктам. И только венец Божественного Творения, только человек способен испытывать извращённое удовольствие от страданий других. Учитель врачевал различные физические недуги: возвращал зрение слепым; слух — глухим; возможность ходить — хромым. Но он знал, что излечить человеческую душу гораздо сложнее. Раны, оставленные в сердце, глубоки и болезненны и затягиваются с трудом. А шрамы остаются навеки. Физическое тело после погребения превращается в прах. Душа же уносит с собой в Вечность следы земных страстей: страданий и боли, любви и радости. И никогда ничего не забывает. Память души, в отличие от памяти тела, вечна. Иешуа говорил Марии, чтобы она обо всём забыла, и рука его, гладившая её волосы, давала ей иллюзию этого забвения. Но он знал, что она ничего не забудет, и память обо всех пережитых скорбях и печалях пребудет с нею всегда, даже после смерти. Тем не менее, ему хотелось дать ей хотя бы временное облегчение, передышку от страданий и боли. И брал он на себя её муку. Рука его гладила её кудри, и все её чувства и эмоции просачивались в сердце его, словно вода в песок. Жгучий трепет первой любви. Сладкая мука первой близости. Блаженное счастье. Первое разочарование. Горечь и обида. Боль в израненном сердце. Боль в истерзанном теле. Страдание и ненависть. Горе и страх, постоянный животный страх перед людской злобой. Её чувства переполняли его сердце, причиняя невыносимую боль. И слёзы текли по его щекам. Ибо было ему ведомо то, что находится за порогом человеческой жизни. То, о чём люди не знают, и незнание это облегчает им жизнь. — Бедная, бедная моя Мария! — шептали его дрожащие губы. Солнце уже клонилось к закату. Небо на западе занялось багровым пламенем. С полей повеяло свежестью и запахом костров. Один за другим начинали свою мелодичную песнь сверчки, и вот уже затрещали хором, весело и звонко. А они всё сидели вдвоём: Иешуа, прислонившись к дереву и прикрыв ладонью глаза; Мария, спрятав мокрое от слёз лицо в его коленях. Узкая смуглая рука его гладила шелковистые чёрные кудри, рассыпавшиеся по её вздрагивающим от всхлипываний плечам. Несколько раз хотели люди позвать их к ужину, но, увидев эту картину, не смели нарушить их уединение. Ибо чувствовали они, что происходит некое таинство, что-то необъяснимое, но очень важное. Что-то, чему не следует мешать. Они замолкали благоговейно и уходили прочь. Приходил суровый Симон, переминался с ноги на ногу. Неловко теребил курчавую бороду и уходил, пригнувшись, словно стыдясь своего огромного роста. Старался ступать как можно тише. Подходил рыжеволосый Иуда Искариот. Угрюмо хмурил густые брови, порывался что-то сказать, но так и не решился, ушёл, несколько раз обернувшись на ходу. Юный Иоанн хотел позвать Учителя и Марию, но не посмел подойти, остановился возле дерева и грустно смотрел на них издали. Обладая развитой интуицией и чутким сердцем, он, пожалуй, один понимал, что сегодня Учитель, как и всякий раз, вновь принял на себя чужую скорбь, чтобы излечить, воскресить бедное человеческое сердце. Иоанн чувствовал, как тяжело Учителю. Он знал, что далеко не так просто даются ему все «чудеса исцеления». Знал, что всякий раз, когда рука Учителя касается чела больного, входит в него человеческая боль. Всякий раз он словно отдает людям частичку своей души. Облегчая людские страдания, обрекает он на муки себя самого. И когда толпа вокруг восторженно ревёт: «Осанна!», видя, что очередной расслабленный начинает двигать своими членами, только голубые глаза Иоанна замечают, как горбятся плечи Учителя, сгибаясь под бременем человеческого недуга. Как потухает взор его, а на высоком челе выступают капельки пота. Как по телу пробегает болезненная судорога, и черты его мучительно искажаются. И как дрожат его тонкие пальцы от пережитого напряжения. Иоанн знал, что Учитель часто не спит по ночам. Что терзают его боли в груди и в суставах. Что часто охватывает его внезапная слабость и кружится голова. Иоанн один видел, что творилось с Учителем после того, как воскрешал он людей. Его ломало, трясло, выворачивало наизнанку. Потом он затихал, лежал, скрючившись, а на лице его отражался жуткий ужас смерти, из цепких лап которой вырывал он человеческую душу. Юный ученик понимал, что Учитель в такие моменты видел что-то ужасное и непостижимое для скудного человеческого разума, и благоговейный страх сковывал все его члены. Страх и, одновременно с ним, безмерное сострадание и великая любовь к Учителю. Иоанн смотрел на Иешуа и Марию, чьи силуэты вырисовывались на фоне уже темнеющего неба. Оба они казались ему такими беззащитными и хрупкими, такими одинокими, что доброе сердце его ныло от жалости. Он стоял, прислонившись щекой к пахучей смолистой коре дерева. Вечерний ветерок играл белокурыми кудрями. Голубые глаза затуманились от слёз. Сердце его сжимала необъяснимая тоска. Чуткую душу Иоанна охватило внезапное предчувствие, что вскоре неизбежно должно произойти что-то ужасное, непоправимое и, вместе с тем, что-то непостижимое и великое. Что-то такое, что раз и навсегда изменит его, Иоанна, жизнь. И жизнь Марии. И Симона. И многих других людей. Что-то такое, что перевернёт саму историю и принесёт в этот мир надежду и свет. Землю постепенно окутывала ночная мгла, поглощая, скрывая в спасительном мраке три одинокие человеческие фигуры.