Трилогия Кисмет. Часть вторая: Второй шанс/The Kismet Trilogy. Part 2: A Second Chance

19 апреля 1986 года... Они были мертвы. Они оба были мертвы и это была его вина. Он не плакал. У него не осталось слез, чтобы плакать. Он не выражал ярость. Неделями он занимался именно тем, что бил кулаками по камням до тех пор, пока костяшки пальцев не начинали кровоточить и ломаться, но боль никогда не приносила ему облегчения. Он механически употреблял пищу, пока лекарь вправлял ему пальцы, а на следующий день снова бил по камням. И снова пытался почувствовать что-то... хоть что-нибудь. Он кричал. Он кричал, что невиновен. Он угрожал убить своего бывшего лучшего друга, своего брата. Но это было напрасно. Все было напрасно. Он был тем, кого предали; шпионом, которого не было. Он был виновен в глазах всего мира и никакие его слова не могли этого изменить. Да и никто его не слушал. Сначала он думал, что хотя бы придет он — его лучший друг, кому он доверял больше всех, не считая того, кто был его кровным братом. Тот, для кого он хранил секреты. Тот, кто был так благодарен и смущен тем, почему они вообще называли его другом и братом. Но он так и не пришел. Он тоже считал себя виноватым, что он такой же, как семья, от которой он так старался убежать. Дни сменялись неделями, которые превращались в месяцы. Он метался, бегал на месте, часами отжимался и приседал; он подумывал сделать петлю из своей тонкой потертой простыни и покончить с ней, пока ярость не поглотит его снова. Он не собирался лишать себя жизни, пока на свободе находился он, истинный виновник. Шпион. Тот, кого он когда-то называл своим другом и братом. Месяцы тянулись до первого года и его слабая способность сохранять здравомыслие начала ускользать от него по мере того, как он считал дни, вбивая камень в камень для подсчета срока. В свой двадцать третий день рождения он провёл день в прерывистых снах: воспоминания о женщине, которую он называл матерью, держащей над ним палочку и говорящей ему, какой он никчёмный, какой бесхребетный и недостойный нахождения в самом древнем и благородном Доме. Он вновь пережил чувство от Круциатуса, видя как его мать держала палочку; ощутил боль от ремня, которым отец бил его по спине, а когда он услышал собственные крики, отдававшиеся эхом в каменной камере — царапал камень ногтями до крови. Ко второму году он заставил себя трансформироваться в тот момент, когда воспоминания всплывали на поверхность. Он заставлял себя думать о счастливых мыслях, но не мог вспомнить ни одной. Был ли он когда-нибудь по-настоящему счастлив? Это была неприятная мысль, но и не печальная, поэтому они не могли отнять ее у него. Он не убивал тех людей, это правда. Но можно ли считать его невиновным? Это его вина, что они погибли. Его решение. Его глупая ошибка. Он был невиновен. Он был виновен. Он был невиновен. Он был виновен. Он ходил по камере взад и вперед, насколько ему позволяли цепи; туда и обратно, отмечая дни каждое утро, когда он просыпался. Он спал как собака; просыпался, чтобы съесть кашу, которую они называли кашей; один час отжиманий; один час приседаний... «Поддерживай дисциплину тела, поддерживай разум» — говорил он себе неоднократно. Он дремал как собака, просыпался, чтобы съесть кашу, которую они называли тушеным мясом и когда первая волна несчастных воспоминаний проникала в его организм, он трансформировался и скулил в углу. К третьему году он довел свой распорядок до совершенства. Никто с ним не разговаривал. Целитель приходил проведать его раз в месяц, давая ему умыться теплой водой и чистой тряпкой. Он никогда не говорил, а сосущие душу существа витали в воздухе, пока целитель дрожал, ожидая, когда он закончит и сможет уйти. Как только Целитель уходил, он снова становился собакой. Когда он начал отсчет четвертого года, он знал, что умрет одиноко в этой камере. Никто никогда не узнает, что его старый друг предал их, что он обманул тех, кто заботился о нем. Никто никогда не узнает его историю. — Сириус? Голос звучал чуждо и слишком далеко. Он узнал шотландский акцент, но не смог определить его. Никто не разговаривал с ним четыре года, шесть месяцев и семнадцать дней. Это было его имя? Голова раскалывалась, но впервые за весь день в ней стало ясно и он понял, что сосущие душу существа хотя бы частично отдалились от его камеры. — Сириус Блэк? Нерешительность в голосе привлекли его внимание, и он понял, что это не воспоминание; кто-то действительно говорит с ним. Кто-то находился за пределами его камеры. Он двинулся к решетке, длинные тонкие пальцы вцепились в железо, а его серые глаза с синяками по краям встретились с квадратными карими глазами-бусинками, которые он так хорошо узнал, и его сердце замерло при виде них. — Минни? — хрипло прошептал он и старое прозвище вырвалось у него прежде, чем он успел об этом подумать. Карие глаза преувеличенно весело закатились, и впервые за четыре года, шесть месяцев и семнадцать дней он почувствовал, как в горле поднимается пузырь смеха. — Сириус, — тихо сказала она, потянувшись, чтобы взять его ледяные руки, крепко сжимавшие железные прутья. — Вы помните меня? Я беспокоилась, что могла опоздать. Целитель сказал... неважно. Вы знаете меня. Он покачал головой, очищая скопившуюся там паутину. — Да, — сказал он грубо. — Почему Вы здесь, профессор? Ее глаза выглядели печальными, когда она крепко сжала его руки, обхватившие решетку. — Мне жаль, что это заняло так много времени, Сириус. Мне очень жаль, но Вы наконец-то получите суд. Суд, который докажет Вашу невиновность. Его темно-серые глаза потрясенно смотрели на нее: — Что? — Я ни на секунду не поверю, что Вы предали Джеймса и Лили, Сириус. Я никогда не верила. Джеймс был Вам как брат, и Вы... Вы любили этого маленького мальчика. Ты заслуживаешь суда. Может быть, если мы сможем понять, почему Вы... Сириус фыркнул, сжимая ее пальцы, когда понял, что она говорит: — Ты веришь, что я убил тринадцать человек на людной улице, при этом не предавая своих лучших друзей. Интересное у тебя мнение обо мне, Минни, дорогая. — Сириус, — повторила она, ее голос был тихим и строгим. — Я считаю, что Вы невиновны, и с момента Вашего ареста выступала за Ваше освобождение. Наконец-то министр прислушался к моим словам и согласился провести над Вами суд, который должен был состояться много лет назад. Это произойдет через три дня. Сириус нежно сжал ее пальцы: — Я невиновен, Минни. Я бы никогда не предал их, никогда! МакГонагалл кивнула, улыбаясь ему: — Я знаю. Мы увидимся через три дня, Сириус. Я болею за Вас. Провожая ее взглядом, он почувствовал, как темнота снова наваливается на него и отошел от решетки, прислонившись спиной к прохладному камню. Четыре года, шесть месяцев, семнадцать дней — его ждет суд.