Once upon a night we'll wake to the carnival of life
The beauty of this ride ahead such an incredible high
It's hard to light a candle, easy to curse the dark instead
This moment the dawn of humanity
The last ride of the day…
(«The last ride of the day», Nightwish)
107 лет до Разлома Мира, Комелле Хиона сидела рядом, положив на колени свои белые, тонко очерченные руки, и поминутно хмуро сводила брови. Пепельные волны, сколотые ажурным алмазным гребнем, спускались вдоль спины, открытой до поясницы, но спереди лишь белоснежная вышивка на рукавах оттеняла всю строгость черного закрытого платья, да еще тонкое серебряное украшение вместо пояса, что крепилось невидимыми застежками по бокам. Выслушав терпеливо, сестра потребовала дать ей время, чтобы принять решение — и, недолго думая, они отправились за нарядами. Теперь-то уж Марэт могла немного растратиться, не тревожась о дне грядущем — недавно ей позволили продать несколько терангриалов собственной ее работы, и, выложив их описания, все их характеристики во всемирную инфосеть, она порадовалась, насколько прибыльным оказался ее Талант. Графского состояния ей все это не принесло, но первый взнос за новехонький хувер-флаер, сверкающий, как капля серебра, с силовой установкой мощнее в два с лишним раза, чем бывала у лучшего из учебных, с возможностью снабжать его авторскими плетениями… то ведь были первые деньги, заработанные в другом мире своим трудом — ни людская благодарность, ни школьная стипендия в зачет у нее не шли. Она расплылась в улыбке, едва припомнив, как вывела на экран верхнюю полусферу и пропустив всех, кто мог послужить для нее помехой, потянула штурвал на себя; как Хиона напряженно вздохнула, когда аппарат послушливо принял вверх, и каким серебряным водопадом рассыпались ее волосы, когда они на несколько мгновений зависли вниз головою… Годрик бы выбранил ее за этот ненужный риск — ему нравились «небесные корабли», но ему когда-то и лошади нравились. Тем не менее, он считал, что любой хувер-флаер может взбрыкнуть в самый ненужный момент, как страшная и живая лошадь, и был он в корне неправ — силовые установки работали на постоянных потоках Единой Силы, и это был совсем другой принцип, не тот, что у древних двигателей внутреннего сгорания. Они не могли взбрыкнуть, словно живая лошадь: хувер-флаер, заложив мертвую петлю, плавно возвратился в поток, а Марэт, просияв гордой улыбкой, мельком взглянула на притихшую сестру. Годрик Салливан выбранил бы ее за этот ненужный риск — но высоко в воздухе жизнь пьянила, как лучшее вино из садов Ансалейна. Много было в мире других хувер-флаеров — бывали и такие, в которых все намерение пилота передавалось в машину быстрым электрическим импульсом, сквозь налобный терангриал; но этот именно был ее, и был он на ручном управлении. Следовало, и верно, дать ему какое-то имя… — Знаешь, а мне понравилось, — шепотом призналась Хиона, — но было немного страшно… Марэт расхохоталась, как сущий демон. — Душа моя, — отвечала она зловеще, — зря ты это теперь сказала! К портным, торговавшим прекрасным готовым платьем, к портным, чьи помощницы готовы были за считанные минуты посадить по фигуре заказчицы любой выбранный ею наряд, на широкую шумную улицу, полную жизни и мастерства, они попали еще нескоро. Хиона с первого взгляда заметила свое платье, и тогда Марэт пришла в голову одна малая шалость. Она, еще будучи ученицей, пока не имела права на тот черно-белый знак, что бережно сохранялся в деревянной шкатулке на ее столе, с эмблемою Второй Виковарской пристанище разделив, но они с Хионой… они сами, вдвоем, немного походили на этот символ — искристое зимнее утро и жаркая звездная полночь, вечное единение и борьба… Они могли даже не узнать друг о друге, пройти мимо, так и не встретившись, пролить кровь — но узнали, и встретились, не пролили! Только тогда она осознала, и в полной мере, как скучала по поздней своей сестре. Оно-то и по другим, по отцу, да что там, даже по Бланке, менее всех любимой — но они-то были у нее куда дольше, чем не были, да и Хиона заверила: все в порядке. Для них не пройдет ни года, ни даже месяца… Они дважды съели по вкусному цветному мороженому, и не то, чтобы спасаясь от дневной жары (здесь такое бывало редко) — а сугубо для удовольствия, прохлаждаясь под сенью шуршащих чор. В третий раз дожидаться уже не стали: мороженщик был говорлив не в меру и был убежден, что вкус следует подбирать исходя не из того, что сей момент хочет почувствовать твой язык, но как-то слишком сознательно, опираясь на расположение духа. Очередь к нему была велика — вкусным было мороженое, но никто преждевременно не задумывался о том, какое у него в этот полдень расположение духа. Они досадили мало не дюжине портных прежде, чем Марэт нашла то, что было ей нужно. Платье для нее было белое, как снег, что выпал вдали от города, длинное, узкое, и ткань, собранная в мягкие складки, легко колебалась от всякого ее шага. Рукав был всего один — бережным длинным крылом он охватывал левую руку, а правое плечо и часть лопатки при этом остались обнажены. Плотная вязь сверкающих черных бусин охватывала высокий ворот и спускалась на левое плечо; подол оказался длинноват, но быстро его подшили. А теперь они сидели в концертном зале, окруженные восторженно притихнувшими людьми, под сводами лилась музыка, по экранам проносились видения далеких ласковых звезд — но Хиона снова сводила брови, и царственно прямой оставалась ее спина. Видно, не угадала: не то, чтоб исполнитель был великим из величайших, но за бессмертную классику вот уже много лет здесь почитался Цикл Великих Страстей, а уж от него-то ей хотелось то ли напиться со всем уважением, то ли вовсе разом шагнуть в окно. А Жоар Аддам Нессосин жил; он экспериментировал с формой, искал себя — вот и теперь, выступая, он часто переменял инструменты в своих руках; когда того требовала мелодия, балфон, обаен и шам и вовсе, бывало, слаженным хором начинали звучать словно сами по себе — его потоков Марэт разглядеть не могла, но понимала, что и это творит Единая Сила. Она не знала, сколько сосредоточенного внимания требуется на это, но у него выходило так просто, вполне естественно… Он играл, он пел, а когда смолкал, на его выразительном лице появлялась такая улыбка, будто б было ему дано слышать то, чего не мог услышать никто другой. Склоняя порою голову ко плечу, он вкрадчиво посматривал на зал. Мелодия выходила бойкой, легкой, даже воздушной; но слова больно резанули по ране, которая, оказывается, не успела еще как следует затянуться. — Кем же мне стать, — пел Жоар Аддам Нессосин, — чтоб время догнать? Концертный зал был хорош; он не был самым большим в Комелле, но он был полон людей. Оказавшись здесь, Марэт уловила себя на мысли, что лучше поняла Фаабима аеп Глоссара, о котором и думать позабыла; именно те слова, какими он отзывался о Плошади Тысячелетия — кажется, говорил он, будто певец стоит рядом с тобой и поет только для тебя. Так оно было здесь. Быть может, так было и на Площади Тысячелетия… Потом было еще немало других песен и другой музыки — и радостной, и звеневшей печалью, и такой, от звуков которой хотелось, чтоб она поскорее кончилась. Одна песня поразила ее, а заинтересованный, да что там, насмешливый взгляд Хионы ничем не поправил дела: была она о женщине, что явилась из ниоткуда и просила об одном языке огня, о пламенном свете… чтоб было ей, чем озарить свою страну, от века отягощенную злом. Эта наивная душа была воспета как героиня, но совет для нее был один, и был он оскорбительно прост: вернуться к своей стране было бы для нее самым нелепым делом. — Нет, — шепнула она Хионе, и громкий шепот чуть не сорвался в рык. Странно было, что он нашел для них пару минут. Не то, чтоб они планировали дать ему расписаться на своей коже, чего, очевидно, и поджидала целая стайка девиц в коротких платьях из стрейта, или запечатлеться вместе — но возможно, в этом-то все и было. Двое молодых Айил стояло за его спиною, и забавно было видеть, как их спокойный безоблачный вид заставляет горожан блюсти все приличия. Понятно было, когда лицо публичное нанимало для такой роли телохранителей. Вышибал. Но это были Айил. Он был обходителен; да что говорить, Жоар Аддам Нессосин имел представление об их архаическом этикете. Он был доволен собою, он имел вид, будто теперь протягивал ей какой-нибудь высший орден — из собственных своих рук. — Как вам понравились новые мои песни? Почему и нет, решила Марэт, и ее реверанс даже при императорском дворе был бы вполне уместен. Девицы зашуршали, но где же еще возможность представится покривляться? — В самое сердце, — отвечала она, — но один вывод остался для меня неприемлем. — Музыка вовсе не похожа на математику, — усмехнулся композитор, — да и я не пророк. — Не пророк, — согласно повторила Марэт, — но возглашаете перемены? — О, позвольте! Должно ж когда-нибудь произойти хоть что-нибудь интересное? На веку, что достался нам? Темные глаза блеснули веселостью, и он взглянул на Хиону. — А вы, светлая госпожа? Я хотел бы услышать и ваше мнение. — Как признанная красавица, — тихо вымолвила сестра, — что едва затронута тлением. Ее лицо осталось ликом статуи, маской из весеннего льда, а вот его подбородок видимо затвердел, и беспокойно шевельнулись ноздри. — Ах, вы об этом. О Кари Шарен, — он вздохнул, выпрямляя спину, — да, я не мог молчать. Кари Шарен. Случай, который недавно взволновал целый мир, молоденькая девочка, которую снасильничали в маленьком портовом Шорелле на другом краю света — его, кажется, родном городе… Четверо молодых парней потешались, не чувствуя за собой стыда, покуда еще могли. — Да она носила платья из стрейта! Ясно ж было: всего хотела! Взгрустила по крепкой мужской руке! Даже если бы все ее платья были вполне прозрачными, даже если бы вообще ничего не скрывали платья — они не имели права. Комиссия, назначенная Жезлом Владычества от округа М`Джинн, всех четверых приговорила к покаянному креслу — но разве могло их раскаяние вернуть Кари Шарен, одиноко шагнувшую в кипящее море? Хиона не ответила ничего.***
Он рос между четырех полей разом, этот дуб — порядком поживший, раскидистый, с листьями, слегка потускневшими к середине лета, обоженными по краям высоким полуденным солнцем. Перепаханная земля была мягкой и лоснящейся — нога в такой увязла бы глубоко, но они, скинув туфли, пришли сюда босиком по натоптанной тропке. Люди внизу продолжали прибывать, иные приходили целым семейством, а они сидели на самом удобном месте среди ветвей, посмеивались и болтали ногами. Сами бы они, наверное, не стали б этого делать, пожалев наряды и репутацию, но Джарик, что пришел, наверное, раньше всех, нисколько не утрудившись, поднял их наверх потоками Воздуха, а следом и нескольких ребятишек — на ветви пониже, чтоб особенно не мешали. У дороги, где они оставили хувер-флаер, передвижная лавочка торговала вкусным лимонадом с колотым льдом, яблоками и прочими пустяками вроде пожаренных на огне сосисок — это была то ли вторая, то ли третья высадка за сезон, но многие любили послушать Песнь Семян. Ради этого некоторые даже могли пораньше уйти с работы — все это было чем-то навроде малого праздника. Пусть обыденного, но чуда. Они шли пешком, все они: гиганты Нимы, окруженные цветным веселым облаком бабочек, Огир, казавшиеся невысокими рядом с Нимами, с ушами-кисточками, которые покуда не шевелились, с широкими улыбками, рассекающими их лица при виде горожан — и Дашайн Айил, несмотря на разницу в росте, легко поспевавшими за теми и за другими в своих серо-коричневых рабочих костюмах и мягких шнурованных сапогах. Хиона подняла руку, уцепилась за ветвь над своею головою и с любопытством вытянула шею, когда Айил начали расходиться по периметру каждого из полей и опускаться на колени прямо в рыхлую щедрую землю. Разговоры внизу затихли сами собою, Марэт заметила, что Джарик с тревогою взглянул на Хиону — но падать Хиона, со всей очевидностью, покуда не собиралась, и он видимо успокоился, с улыбкой прикрыл глаза и откинулся спиною на шершавый древесный ствол. Отчего-то он почти никогда не смотрел, как танцуют на поле Нимы — а ведь эта их грация казалась недостижимой, невозможной для таких больших и тяжелых тел. Чаще всего он просто слушал, но мало кто умел слушать так, как Джарик Мондоран. Могучие голоса Огир всегда вступали первыми, и они ласкали слух, как ласкали бы его далекие раскаты первого майского грома. Голоса Айил были выше, были мелодичней, и два напева, сливаясь в один, пронизывали все существо всполохом золотого света. Равно как и молодая зелень побегов, что поднималась там, куда ступила нога танцующего Нима, широким и плавным шагом скользившего по черной земле, и сам человек ощущал себя творением жизни, неотделимым от этого мира. Бабочки садились Нимам на кончики пальцев, и хлопали горожане, подстраиваясь к ритму, горожане, поневоле желавшие приобщиться к таинству, что ограждало всякий урожай от непогоды и от вредителей. Затихли гулкие голоса Огир, истаяло в воздухе пение Дашайн Айил, и каждое поле, по которому прошел Ним, теперь покрывала ровная полупрозрачная пелена свежей зелени. Но пение почему-то не кончилось, и Марэт поначалу не сообразила, что произошло. Хиона вскочила на своей ветке, и стояла босая, в черном расшитом платье, уперевшись бедром на ветку повыше; прищелкивала пальцами, задавая ритм — и пела сама. Она больше не сводила брови, напротив, она улыбалась ясно, и песня та была смутно знакомая, песня из-за Яруги — «Дитя луны» или как-то еще похоже звалась она, торжественная, как, впрочем, и все в Нильфгаарде, но легкая, как крыло бабочки. Первыми ее услыхали Огир, но беспомощно развели руками — звонок, как серебристый ручей, оказался голос Хионы, и видно, побоялись они помешать ей; но ближайшие Дашайн Айил, немного послушав, поддержали ее напев, пусть и не знали слов. — Этот дуб, — выкрикнула она, чтоб услышали все, — уж не забывайте больше о нем! — Тетенька Айз Седай, — уточнил мальчишка с нижних ветвей, запрокинув светленькую головку, — а вы еще нам споете? Уж больно хорошо поете, как Айил! Марэт хохотнула в кулак — покуда им не дозволено было носить черно-белый знак, но даже полноправным Айз Седай никакими правилами не воспрещалось сидеть на высоком дереве, если с высокого дерева попросту лучше видно. Не то, чтобы кто-нибудь из них часто такое проделывал — но осуждения можно было не опасаться. Уж этим-то репутацию Залу Слуг они не порушат точно. Она мимолетно взглянула на Джарика — и отвернулась, прикрыв ладонью лицо, будто б от солнечного луча, нежданно пробившегося сквозь густую листву. Он глядел на Хиону, и так глядел, что все стало ясно в один момент. Она не знала, что делать с подобным взглядом, вернее, не знала, стоит ли ей делать с этим хоть что-нибудь, не превратившись разом в докучливую, исполненную тревог мамашу. У Хионы, в конце концов, была мать, подлинная мать, Цирилла Фиона проклятая тетушка, и все ее другие имена, а Джарик был отважен, хорош собой и искусен в Силе. Именно поэтому она отвернулась и обняла саидар, чтоб какой-нибудь мелочью порадовать горожан. — Я не Айз Седай, — возразила Хиона, — и больше уже не спою. Певцам и Нимам следовало за день обойти еще добрую дюжину полей, а потом вернуться обратно, и они уже собирались идти, покуда прощаясь с веселыми горожанами. Марэт резко вскинула руку, и в воздухе на над полями расцвели три небесных цветка, таких ярких, как только она могла. Дети восхищенно заверещали. — Госпожа моя Хиона, — хрипло выговорил Джарик. — О, Свет! Теперь я боюсь потерять это светлое чудо. Боюсь нарушить неловким словом… Марэт скосила взгляд — а сестра держала его за руку обеими своими руками, и глядела ему в глаза. Она даже затаила дыхание, не желая ничем потревожить их. — Не надо этого, забудь обо мне, — тихо, чутко отвечала ему Хиона, — у каждого есть свой путь. Листья у дуба, стоявшего меж полей, были зелеными и свежими, как весной.***
Хиона глядела ясно, но к бокалу, что покачивала в руке, она даже и не притронулась. Вокруг них лежал вечерний Комелле — весь город трепетал жизнью, от верхних улиц до нижних, у самой набережной, а в пряном воздухе мешался запах белых цветов, и яблок в карамели, и мелькали огни пролетавших поверху хувер-флаеров. — Я все обдумала, — задумчиво сказала сестра. — Я все решила. Если б не она, не учинили б они вдвоем столько всего за один-единственный день. Но рядом с Хионой невозможно было куда-нибудь опоздать — если сама она того не хотела. — Трижды хотела поторопить, — вздохнула Марэт покорно, — но все-таки не томи. За невысокой деревянной оградой, перевитой цветами, сидел уличный художник — девочка лет восьми вилась ужом на своем маленьком складном стульчике, а когда начинала особенно сильно виться, ее матушка покорно поднималась со скамейки под раскидистой чорой, вставала над нею и легонько сдавливала плечо, что-то шепча на ухо. Они обе с летней веранды, где не осталось ни одного свободного столика, могли заглянуть прямо в мольберт, не спрашивая дозволения даже — и на портрете девочка не вилась. — Я не поведу ни одну экспедицию, — ответила Хиона. — Никого. Таково мое слово, и ты его не изменишь. — Надеюсь, — выдохнула Марэт, — ты хотя бы объяснишь, почему. Хотя бы мне. Так, чтоб я сумела понять — у Илиены Седай большой опыт в наших делах, она бы нам помогла… — Поначалу они проведут экспедицию. Потом захотят большего. Потом захотят смотреть на моих людей, как на диковатых зверьков из парка… Марэт откинулась на плетеную спинку, побарабанила по звонкому бокалу, откинула голову, недоверчиво глядя на высокие огни пролетающих мимо флаеров. Моих людей, сказала Хиона… что именно это значило? Нет, положительно, она ж ее не кусала… — Все это вздор, — заявила она, уставившись на сестру, — полная ерунда. Ты же на деле так не считаешь. Ты не можешь, просто решила от меня отмахаться… — Не могу, — согласилась Хиона. — Дело в том, что не должно быть никаких экспедиций. Это должна быть ты, как мы и уговорились, и ты должна научиться всему сама. А иначе… Марэт взглянула на вечерний свет сквозь свое нетронутое вино. — А иначе ты меня накормишь Предназначением? — спросила она, порядком раздражена. — Тоже скажешь, что Колесо плетет, как желает Колесо? — помолчав, она продолжала. — В мою чашу словно плеснули уксус, сестра — я чувствую себя твоим проектом, частицей твоего замысла, о котором ты ни слова не говоришь… — Да! — выдохнула Хиона, и, порывисто подавшись вперед, обхватила ее за плечи, улыбнулась, как звонкое утро. — Но разве это что-то плохое значит? — она приподняла брови. — Разве я отказываю тебе? Нет, им! А ты будешь учиться, как мы и уговаривались, ты поучаствуешь в своих гонках, в которых хочешь… зачем тебе экспедиция? — Не зря змея на нашем гербе, — усмехнулась Марэт, обнимая ее в ответ. — Ваше Сиятельство, научите, как вас понять? — Не надо понимать, — отмахнулась Хиона. — Да и я давно не Сиятельство. Она виновато моргнула и добавила: — Но с Себастианом я все уладила, и давно.***
Особняк Тамерлина, чего уж и говорить, был подлинным дворцом; дворцом — в том именно смысле слова, к которому вполне привыкла Марэт. Строили его огир, и снаружи он, окруженный цветущим садом, поражал не хуже, чем Боклерский Дворец, а в просторной гостиной, в которой Илиена Тэрин Морейле, по обыкновению, принимала своих гостей, и куда Марэт проводила главная горничная, исполненная достоинства пожилая женщина, с легкостью могло поместиться полдюжины комнат школьного общежития Комелле — а ведь то были хорошие комнаты, светлые и удобные. Впрочем, строили-то его огир, а не полуголодные каменщики, и то был особняк Тамерлина — с яркими фресками, украсившими каменные стены, с резной мебелью, покрытой золотом и драгоценной костью… Илиена Седай держалась безмятежно и улыбалась тепло, но тому, кто смотрел внимательно, стало бы ясно, как полна ее досада — так полна, что даже восхитительный чай с запахом хлеба, да что там, с подлинным запахом родного дома этого не менял. Она имела вид человека, который сам обязал себя что-то сделать — а сделать никак не мог. — Возможно, — предположила она с надеждой, — если бы я побеседовала с нею сама, она бы переменила свое решение? Марэт не позволила себе оскорбиться, вдохнув аромат из расписной фарфоровой чашки — помимо того, что Илиена Седай, несомненно, ничем не хотела оскорбить ее, она вполне могла знать что-то такое нужное, чего еще не узнала сама Марэт. Какую-нибудь волшебную фразу — на самом деле, конечно, уповать на это не стоило. — Госпожа моя Илиена, — выдохнула Марэт, — моя сестра однажды чуть не уничтожила целый мир. О, я не хотела бы на нее давить. Золотоволосая Айз Седай вздрогнула и, похоже, всерьез смутилась. — Понимаю, — тихо отвечала она, — как давно это было? Ты страшишься ее? К ее чести, это было смущение — не страх, не ужас; ее пальцы в спешке не потянулись к черно-белой фигурке птицы, им заменявшей связь. Ее лицо не раскраснелось, не побледнело, не заметался взгляд — Илиена не обвинила ее в том, что их подвергла угрозе. — Дело не в том, страшусь ли я, — возразила Марэт, — дело в том, что страшится она сама.***
Хиона не стала ждать, покуда она вернется из Паарен Дизен — то ли из опасения, что Илиене Седай по силам окажется ее переубедить, то ли наоборот оттого, что Хиона все уже решила, и только это имело значение. Джарик остался обижен вдвойне, и ей еще предстояло решить, каким краснолюдским способом развеять его печаль. Если он ту печаль, конечно, покажет — не все, что мы хотим, мы получаем, ведь сам это и говорил. Джарик и не показал — но поговаривали, что он начал писать стихи. Хиона пообещала, что вернется — строго через пять лет, так она и сказала. Все эти пять лет принадлежали ей безраздельно, и это пьянило тем больше, чем меньше оставалось занятий в Школе. Пять или шесть дней в неделю, как было поначалу, к пятому году превратились всего-то во три, и то не до самого вечера. Остальные дни были отданы для самостоятельной подготовки — и всякий раз определить, какие в действительности будут посвящены подготовке, а какие небу, было необычайно трудно. Двухсотые, юбилейные авиагонки округа Комелле не собирались никого ждать, как не ждал бы экзамен на звание Айз Седай, кабы вздумалось им совпасть. Теперь-то стало совершенно очевидно, как должно назвать хувер-флаер, выкрашенный в веселый солнечный цвет, с широкими пыльно-голубыми полосками по бокам. Авиагонки были не только для Айз Седай — напротив, направлять Силу строго-настрого запрещалось, во время гонок пилоту запрещалось даже касаться Источника, не то, что направлять. Это, впрочем, не касалось Плетений, загодя наложенных на корпус, на движитель или куда угодно — тот, кто не мог сделать этого для себя сам, а таких было весомое большинство, мог, конечно, оплатить деньгами желаемую модификацию. Это было дозволено, но каждую, каждую из них отдельно требовалось вносить в реестр. Внизу били морские фонтаны, разгораясь огнями веселой цветной воды, и Марэт, подлетая к очередной паре пилонов, была готова: ее победы ждал Годрик Салливан и половина школьного выпуска, во В`зайне у настенного экрана собрались Салита Седай, Деррик и Райкан, сын Арборила — утром Салита снова вызывала ее на связь, и по голосу было слышно — беспокоилась. Беспокоилась, не погубит ли ее неполная, но и неисцелимая слепота — но отговаривать не бралась… порой ей казалось, что старая Восстановительница и вовсе ей не подруга — казалось, будто удочерила она ее, просто в этом не сознается. Но не хватило ни опыта, ни мастерства… О Свет, да ей малости не хватило, чтоб занять призовое место — самосборный «Буревестник» Мваро Мабанды обошел ее ненамного, на самый волос, как выяснилось потом — но как было гневаться, завидев его виновато-насмешливую улыбку, распахнутую на веселом, смуглом до черноты лице? Из шестнадцати аппаратов «Шафрановый змей» был четвертым, и это чего-то стоило. Да что там, это было чертовски славно, и к вечеру объявилось немало желающих отпраздновать или утешить — словом, доказать ей то, что вовсе в доказательствах не нуждалось. Экзамен оказался совсем другим. Там не было опасности даже мнимой, там не было диких пустошей, где бы потребовалось выживать — был просторный полигон в десяти милях от города, обнесенный широким садом, и был комфортный навес под кронами гулких чор — под ним остались наставники и два делегата от Зала Слуг — мужчина с седой бородкой и женщина со скучающими бровями. Использовать ангриалы не дозволялось — да и мало у кого из экзаменуемых они были, такая недешевая радость; традиционно заботливое семейство дарило новому Айз Седай первый ангриал как раз к выпуску. Когда очередь дошла до нее, Марэт послушливо направила все, что ей велели направить, лучшим образом, что могла. Демонстрация навыка со всеми Пятью Силами — и вместе и порознь, и Объединяющий Круг, и самостоятельные работы… рассмотрев ее последние терангриалы, Айз Седай со скучающими бровями одобрительно поцокала языком. — Девятая категория, какая жалость, — заметила она вполголоса, — ну ничего, ничего. С таким Талантом не пропадешь. Девятая категория, подумала Марэт, с благодарностью ей кивая. Девятая категория! Да она никогда не ощущала себя настолько могущественной, никогда с тех пор, как Сила открылась ей — теперь саидар лился сквозь нее щедрым ласковым потоком, и ясно было, что безбоязненный опыт Школы заменить было нечем. А что же будет, когда ей покорится восьмая? А она покорится — то был вопрос времени и регулярной практики, ничего невиданного, ничего мистического в этом не было. Как оно было там, на горних высях второй — покуда только второй, у Джарика объясниться не получилось. Экзамен оказался не таким, которого она ожидала, но черно-белым знаком полноправного Айз Седай награждать их будет сам Тамерлин — всех, у кого хватило сил сдать экзамен. Или упорства, или внимания — но среди тех, кому повезло перевалить через двадцатую категорию, сдавших оказалось немало, среди тех, кто превзошел десятую — большинство. Но с раннего утра плакала Кенитер, одна из соседок по общей гостиной комнате — рыдала взахлеб, вышвыривала из шкафа вещи, плыла красными пятнами по лицу. Она не была слаба. О нет, в Единой Силе она не была слаба — и особенно ловко накладывала на себя Маску Зеркал или Сложенный Свет, дававший невидимость, чтоб выскользнуть из корпуса незамеченной на очередное свидание, а потом засыпать на лекциях. Ее не бросили — ни Марэт, ни вторая соседка; их мысль нехитрая, что никто ее не гонит, что еще можно наверстать, что упущено, на следующий год попытаться снова — не помогла. Не так уж постыдно все это было, не сдать экзамен: никто бы знания не забрал, любой путь был возможен, кроме звания Айз Седай. Но Кенитер разодрала в клочья все свои наряды, разодрала шторы на окнах и покрывало на кровати не пожалела. Она рычала, чтоб убирались, иначе она покажет, какие именно знания остались с нею. Они действительно убрались — с тяжелым сердцем, почти опаздывая на церемонию… А там были цветы, была музыка, и Первый среди Слуг говорил со всеми, но обращался к каждому. Зал Слуг принимал их, он принимал их, таких молодых, сильных и талантливых, и Джарик Мондоран весь золотился от радости, как дитя, хрустящим утром на Йуле отыскавшее подарок, перевязанный лентой, подарок, о котором весь год мечталось. Да что там — сама она почувствовала себя юной, такой юной, лет двадцати, быть может, стоящей на главной площади перед Академией в черной квадратной шапке. У нее никогда не было такой шапки в Редании, в Оксенфурте, не было. Зато теперь, здесь, был черно-белый знак. А потом, в темноте, были резные утесы на берегу, была братская чаша, что шла по кругу, и прибрежные морские фонтаны подбрасывали в небо цветные струи. Они смеялись, шутили, играли, что помнили, на том, что кто-то принес, а обращаясь друг к другу по именам, в конце почтительно добавляли «Седай» — и начинали смеяться снова.***
Она подала заявку во все исследовательские центры, в которые ей позволила совесть ее подать — то есть решительно во все, даже в Коллам Даан, который, впрочем, с падением Шерома растерял часть от передовой своей популярности. Из Коллам Даан пришел вежливый отказ, ведь гордости своей они покуда не растеряли, и чего-то такого она ожидала из Паарен Дизен и М’Джинна, зато вполне рассчитывала на Аданзу или на Тзору. Там жили красивые люди с гибкими загорелыми телами, красивые люди любили красивые танцы, от которых вскипала кровь, а еще там было славное море, южное, ласковое, совсем не то, что в северном Комелле. И это не считая того, что злые языки поговаривали, дескать, что начинать надо было с окружных гонок Тзоры. — Марэт Седай, — Деррик насмешливо поклонился ей и развернулся к Салите, расплывшись в широкой улыбке, — я же говорил, она наша. Теперь-то уж не поспорите? Марэт смущенными пальцами потерла цеховой знак на плече, а Салита Седай усмехнулась, лукаво поглядывая на Годалин, появившуюся в дверях. Дашайн Айил слегка застенчиво улыбнулась; она вообще казалась обманчиво хрупкой в своем пятнистом рабочем костюмчике, и за пять лет изменилась мало. — Еще рановато об этом говорить, — заметила Марэт, — я же жду, сгожусь ли куда-нибудь. Салита Седай кашлянула и несмотря на то, что еще прибавила за прошедшие годы, все так же легко поднялась из кресла. — Да, пока рановато, — согласилась Восстановительница. — Но про одну заявку ты позабыла, это уж и слепому видно. Мы тут с Годалин посовещались, поразмыслили… Марэт растерянно заморгала, взглянула на веснушчатую айилку, на Деррика, который и сам, похоже, не понимал… — Возраст уже не тот. С тобой ей веселей будет, и ты молодая, и она, — продолжила Айз Седай, и торжественная безмятежность сковала ее черты, — чего же боле? Перед ликом Создателя говорю: Годалин, я тебя отпускаю. Ступай в мире и будь счастливой, дитя мое. Марэт ахнула, прижимая ко рту ладонь. Салита отпустила Годалин для того, чтобы… чтобы она, Марэт… Годалин — настоящая Дашайн Айил, настоящая… Дашайн Айил служат Айз Седай, это известно каждому… Она, Марэт — Айз Седай… О, Салита! «Возьми себя в руки, — выбранил Годрик Салливан. — В конце концов, денщик-то у тебя был? Был денщик, со Скеллиге паренек, Асгейром звали… еще виски выбривал себе!» Денщик. Денщица. Дашайн Айил и соглашение, Путь Листа. Она вздохнула и шагнула вперед, к Годалин навстречу, заключила ее теплые пальцы в свои, не такие теплые. Ей нравилась айилка, такая славная девушка, но отчего ж так сразу, не дав опомниться? — Дикая женщина из диких земель, так говорили обо мне, — сказала она, мстительно поглядев на Салиту — ни Элана Морина с белоснежным воротником, ни господина генетика не было здесь, в квартире Восстановительницы. — И у меня есть меч, которым я убивала. Всерьез отнимала жизнь, он и сейчас со мною. Зачем тебе я, верная дочь Айил? Возмутился Годрик, и Годалин вздрогнула. Дрожь видимо прошла по ее плечам, но рук своих она и не подумала отнимать. Нет, она глядела прямым, открытым, бесстрашным взглядом. — Да, — отвечала она, — я верю, что это так. Я хочу служить, чтоб вам больше не довелось. О, Свет милосердный, подумала Марэт. Да как же поступить верно? Годалин — не денщица. Асгейр принимал устав Ордена, но никакого Пути Листа… — Я здесь не навсегда, Годалин, я уйду. Вернусь к себе домой, понимаешь? — Вот это да, — выдохнул Деррик, оставшийся в стороне. — Какая драма! Теперь я понял… Салита шикнула на него, а Годалин ласково улыбнулась. — Я повстречаю того, кого полюбит моя душа. Я сложу брачный венок к его ногам. А когда настанет время, то мы вместе отправимся вслед за вами, Марэт Седай. То место станет домом и для нас, те люди услышат о Пути Листа, те люди поймут… — Да что же ты говоришь, — в ужасе взмолилась Марэт, — что же ты такое говоришь? А если тот мир и те люди сомнут тебя? — она глубоко вздохнула. — Впрочем, это не так. Сочтут блаженной, но не обидят… — Не сомнут. — ответила Годалин, и Марэт изумленно раскрыла рот. Выбора у нее больше не было никакого. Во взоре молодой женщины разгорелась кроткая, но такая уверенная сила, что она, она, пророк Вечного Пламени — она поняла, что никогда такой не была и никогда не станет. — Перед ликом Создателя, — выдохнула она, — я беру тебя на службу, Годалин из города В`зайне. Я клянусь, что не заставлю тебя пойти против Пути Листа. Я клянусь, что своим служением не опорочу твое имя, но вознесу. Я клянусь, что мой дом — и твой дом тоже… — Перед ликом Создателя говорю, — откликнулась Годалин, — мой разум, мои руки и мое время отныне служат Марэт Седай. — Да будет так, — подытожила Салита Седай. — Да будет так, — согласился Деррик. Не менее двух свидетелей договора — запоздало сообразила Марэт, взглянула на Салиту смущенным взглядом, пускай и знала, что еще двое Дашайн Айил продолжат службу у старой женщины, что одна она не останется, а если только захочет, то послужить Первому Восстановителю В`зайне желающие всегда найдутся. Кажется, так было заведено — чем громче прославился Айз Седай, тем больше чести, как отраженного света, доставалось и самому Айил. Знать, у того Айз Седай всегда хватало времени на Служение… Она простерла руки к Салите, и та не отвергла ее объятий. — Благодарю, — прошептала она, — по сей день не знаю, чем заслужила такое участие. — У меня были дети, старшая девочка и мальчики-близнецы. И никто из них не был направляющим, ты понимаешь, дитя мое… Она вскинулась, с горьким сочувствием уставившись на Салиту. Она поняла. Негоже матери хоронить детей — а не будучи направляющими, со всей этой медициной, они могли прожить лет по сто пятьдесят. Даже двести, пожалуй. Но Салите было больше четырехсот. Салита покачала головой и слегка-слегка улыбнулась. — Ну, ну, не надо этого. Они прожили хорошую жизнь, я не за тем сказала… Марэт с пониманием кивнула и не стала ее расспрашивать, а Деррик, от греха подальше, и вовсе ретировался — что-то звякнуло на отдаленной кухне. Прошел сигнал, и, быстро прочитав сообщение, она растерялась в который раз. Перечитала дважды, вздохнула, дала прочитать Салите — а Салита ей объяснила, что дело верное, и, уж если она согласна, то можно сразу перебираться. Ее действительно ждали в Тзоре, но эти лишние узоры, эти словесные кружева… Она посмотрела на Годалин, улыбаясь. — Даже арендодатели будут вести себя прилично при виде Дашайн Айил. Ты ведь поможешь мне отыскать наш дом? В виде личной собственности ей вполне хватало «Шафранового змея» и того немногого, что в него могло поместиться. Иное в планы категорически не входило. Иное было попросту ни к чему, и Годалин понимающе согласилась. — Как будет угодно, Марэт Седай. Поближе к морю, панорамные окна, и чтоб была парковка для хувер-флаера? Марэт ненадолго задумалась. — Да. Да! И еще нужно, чтоб твоя комната была не меньше моей, и две гостевых, и общий просторный зал, чтоб было можно много позвать гостей… Салита улыбалась, глядя на них обеих. Марэт не стала выкрикивать, не сорвалась на бег. Она стала Айз Седай — не чародейкой, а слугой всего сущего. Она принесла клятву настоящей Дашайн Айил. Ее действительно ждали в Тзоре. — Вы уже закончили с драмой? — откусив от бутерброда, лукаво поинтересовался Восстановитель. — Тахикардия? Счастливые обмороки? — Деррик, меня ждут во Тзоре!***
Мир был велик — но сияющие Врата и огромные крылопланы сжимали его до малости. Анклав Искантара, двенадцать мужчин и женщин, что сообща управляли Арен Дашаром, едва терпели Силу и Айз Седай — кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Но были и другие, были те, кто с гордостью, если не с гордыней, носил два своих имени, почитая поиск третьего за пагубу и порок, за смертное честолюбие и пустое мелкое чванство. Пока в воздух поднимались звездные корабли, оставались те, кто предпочитал простую жизнь, в камине живой огонь и плед на своих коленях. Покуда кто-то находил новые Плетения, плавил живой металл или чутким резцом менял лик земли, кто-то растил на окне маленькие красные перцы. Кроме Арен Дашара, был еще Шайол Гул. Шайол Гул, остров в прохладном северном море, тихий зеленый остров с живописной вершиной, с сосняком и дубравами, с долгой долиною, в которой пятнами разноцветных крыш выделялись дома, далеко отстоявшие друг от друга. Не было среди них единого архитектурного замысла, не огир их строили, но кто на что был горазд. Кто искал не славы, не имени, но уединения и покоя, мог отправиться жить на тихий зеленый остров. Когда погибла Кари Шарен, ей еще нечего было сказать. Когда обезумела от бессильной ярости Кенитер, она спешила на церемонию. Когда над Шайол Гул небо заклокотало, как штормовое море, а люди, выпившие простой воды, срывая голос, стали дозываться Восстановителей, она поняла, что хочет, снова хочет говорить — но уже не так, как раньше. Уж больно много их было, готовых возносить свои речи, и понятно было ей, инженеру-исследователю второй категории — лет сто должно пролететь, чтоб она сумела сравняться с ними, веками упражнявшимися в риторике… но желание не покидало ее, и пилил сир Рашпиль — так она начала писать книги. Это было дело иное, это было совсем не то, что публичные речи, и в этом был обманный маневр — когда слова складывались в предложения, когда покрывали страницу за страницей, все еще можно было поразмыслить над оборотом, удачен ли вышел, или мертв от рождения, все еще можно было добавить сцену, которой недоставало. Годрик Салливан читал первым, так было всегда, и случалось, что рыцарь подсказывал ей, порою и хлестко, что б не помешало подправить — и самое главное, самое ценное, как бы сделать это ловчее. Как будто сам когда-то писал. Годалин читала терпеливо. Марэт не заставляла ее, попросту не могла, но айилка сочла, что и в этом состоит ее долг, и она читала. О том, как могли трепетать знамена. О светлых взорах реданцев, о побитых временем фресках, и о том, как солнце могло сверкать по копейному острию. О том, как умели дружить темерцы. О том, как хранили надежду эльфы. Об Oxyuranus Coratus и о чудовищах — и со шляпою, и без шляпы. Кажется, с каждой новой страницей она прощалась. Она не надоедала им многозначительными намеками на содержимое выеденного яйца, не пыталась бесславить их долгий мир — но она рассказывала, как было. О том, как бывает, и во все это, как камни в ожерелье, оправляла свои стихи. Она написала три тома. Написала три тома — и не закончила, исчерпалась, сошла с трассы на полпути; все это отнимало порядком времени. Начинало мешать науке. Мешало небу. Книги те продавались, их даже читали, хотя она бы и без платы их отдавала — но не то, чтоб особо резво. Да что там, капля в море, попросту вместо привычных двадцати-тридцати тысяч в городах проживало по нескольку миллионов, а в иных, навроде Паарен Дизен, счет и вовсе шел на десятки. Так было, пока с нею не связался Джейин Гирру из жаркого Асар Дона. В жарком Асар Доне он жил, когда не летал — ему было лет сто двадцать, пожалуй, и видно было, как он любил загорать на солнце. У него было длинное узкое лицо, и волосы темные, с щедрой проседью, падали ему на глаза. Ему было лет сто двадцать, и большую часть от этого времени Джейин Гирру провел среди звезд. Он летал меж звезд, он высаживался на планеты — а теперь Восстановители настоятельно просили его остаться. Войдя в ее дом, он угостился чаем, что предложила Годалин, но отказался от сладостей. Улыбка на пожившем некрасивом лице возникла какая-то детская, вся трогательная, и он, отпив всего-то пару глотков, спросил дозволения — да и развалился на мягком диване с пыльно-голубой обивкой. Заявил, что читал все книги. Что были, все три — те и прочитал. Но интересовало его не это. — Марэт Седай, — попросил он, махнув рукою в сторону дверей, — там на улице стоит открытый джокар. Вы возьмите себе какой-нибудь инструмент. Словом, что захотите… Голос у него был такой, и верно, что стоило сказать — и доброй волей полезешь закрывать заклинивший шлюз. Или что там такое может быть при высадке на планеты? Доподлинно она знать не могла, но с охотою согласилась — в конце концов, диваны с какой угодно обивкой для того именно и предназначены, чтоб на них как следует развалиться. Она вышла под солнце, под резные пальмы — и сунула нос в незапертый джокар. Он, и верно, растратил целое состояние. Там, похоже, прятались все музыкальные инструменты, что в мире существовали. Три разных флейты. Маленькая арфа из дерева, воспетого Огир. Пузатый балфон и много всего еще, чему она и названия-то не знала. Она взяла две гитары. Привычную, понятную классику, обещавшую мощный звук — и еще другую, с удивительно узким корпусом, угловатую, черно-белую… Джейин Гирру весело оскалился, когда она возвратилась, держа в каждой руке по одной гитаре. — Я понял. А теперь сыграйте, Марэт Седай. Я прошу вас. — А я бы предположила, — вкрадчиво заметила она, — что вы насмехаетесь надо мной. Но подозреваю, что это вовсе не так. — Вовсе не так, — с готовностью согласился он. — Теперь я ищу себя. Мне понравились ваши стихотворения, и вот я здесь. Я хотел бы что-нибудь с этим сделать, да. — Сделать… что-нибудь… с этим, — повторила Марэт, и, передав айилке ту из гитар, что была стройной, странной и черно-белой, опустилась на высокий стул и начала проверять, настроена ли другая. — Тогда я еще и спою, господин Гирру. И будете виноваты сами. Такого с ней не случалось уже давно. Наверное, с тех самых пор, как адмирал Обри предложил помузицировать — перед боем… да, впрочем, что-то до нее доходило и в ночь после выпуска… и тогда, когда Деррик с Салитой показывали леса, а Годалин — доверчивую мелкую тварь… — Для того, что написано мною, — предупредила она с безмятежностью Айз Седай, — музыки у меня и нет. — Да и не надо, — подбодрил Джейин Гирру, не слезая с ее дивана. Она тронула струны. Это могло быть танцем, но было именно песней. Это было то, что могло понравиться тому, кто ходил меж звезд. — Зря ты думаешь, что песен Не услышит больше мир… Когда она закончила, он дал ей ноты. Три листа, вынутые из кармана, записанные вручную, в кривоватой спешке, на измятой белой бумаге… Пока они с Годалин решали, куда б их пристроить, чтоб было видно, чтоб можно было читать, господин Гирру завозился и сел. Он порядочно улыбался, кивнув ей на ту гитару, другую. — Попробуйте вот на ней, пожалуйста. Мне кажется, все должно получиться. Звук был совсем другой — терпкий, тянущийся, смешливый, он, казалось, обволакивал все пространство и рвался наружу сквозь стеклянную закрытую дверь. С третьего раза у нее получилось. Мелодия была пламенной, вся была искристой, как полдень в Асар Доне. — Побыстрее бы надо. Раза, пожалуй, в два, — вздохнул Джейин Гирру, — поговаривают, вы можете. Раз в воздухе можете, так значит, и здесь получится. Марэт взглянула на Годалин — та, похоже, явно ее жалела, и Марэт рассмеялась. — Сразу не получится, — возразила она, — но если вы подождете до вечера… Они успели поужинать, покуда у нее получилось, и вот тогда он спел. Это были ее, ее слова — слова, которые стали песней, хорошей песней, черт бы ее забрал! И двух недель не прошло, как к ним присоединилась Реанне — ее круглое лицо начинало лучиться счастьем, как лунным светом, едва ей стоило взять в руки какой-нибудь инструмент и начать играть; а играть она, похоже, умела на чем угодно. Последним стал Мондвин, вежливый молодой человек из Тзоры — будучи большим поклонником Джейина Гирру в частности и звездных кораблей в целом, он вдобавок умел отбивать ритм, который услышал хотя бы раз. Они собрались впятером — четверо заговорщиков и Годалин вместе с ними. Они уже попытались, да что там, они уже делали все это, не раз и уже даже не дюжину — для этого она взяла целую неделю, свободную от любых исследований. Для этого она сплетала Круг Тишины над гостиным залом, чтоб не мешать соседям — никто другой направлять не мог. Но они приходили, они стучали в стеклянные двери; задерживались, правда, ненадолго, на одну или на две песни, шепотом упрашивая Годалин не суетиться над ними — а после шли по своим делам, попросив позвать, когда заговорщики дозреют до выступления. Даже больше, чем зал для репетиций, им нужно было название. — Мыс Доброй Надежды? — неуверенно предположила Реанне. — Ну какой же мыс? — с готовностью возмутился Мондвин. — Нет, нет, это никуда не годится для музыкального коллектива, при всем моем уважении. Если позволите, хм-м… Четырнадцать минут? Меж звездных троп? Годалин подлила им чаю и хихикнула едва слышно. Она, кажется, даже слегка зарделась. — Пусть будет Свет, — произнесла Марэт Седай, поглядев на Джейина Гирру, развалившегося на ее диване, — Негасимый Свет. Он одним рывком принял вертикальное положение, отряхнул с глаз волосы — и улыбнулся, так, как умел он один. — Да, — согласился он, — вот это будет небессмысленное движение. Двадцать четыре часа. В каждые сутки вмещалось ровно двадцать четыре часа — и, похоже, ей следовало всерьез отказаться от сна, как от любого устаревшего атавизма. Поначалу им действительно хватало маленьких клубов — таких именно, чтоб смогли прийти друзья и соседи. А потом на «Негасимый Свет» пришла Илиена. Они пришли вдвоем — Илиена Морейле и Льюс Тэрин, даже не афишируя свой визит, и не в лучших шелках, а в парном наряде из рыжей кожи — и с тех пор народ повалил, как лосось на нерест, а вскоре и Солинда Седай напомнила, что давно перевела эльфские песни — и совсем не против исполнить вместе пару баллад. О, Зал Слуг действительно поддерживал Айз Седай.***
≈ 100 лет до Разлома Мира, Тзора Мост выгибался над заливом, как натянутый лук — естественной, плавной, белой дугою, и витые опоры, слишком тонкие на вид, чтоб его удержать, уходили под воду на необозримую глубину. Щедрое солнце лило лучи, и мост вспыхивал на свету и начинал искриться, как молочный опал, глубоко внутри. Шесть полос для джокаров пролегало в сторону Тзоры, и шесть в другую, ко пригороду на другом берегу залива. Слишком много людей в эти дни собралось во Тзоре, на главных улицах, над которыми воздымались кристаллические высотки, имевшие такой пленительный вид в лучах рассвета или заката… Был ежегодный праздник, и мало кто в эти дни трудился. В эти дни Тзора плясала — и день, и ночь, на больших улицах и на малых. В эти дни весь мир наблюдал, как пляшут на движущихся платформах профессионалы, прекрасные, как южные птицы, сверкающие, как самые звезды. Второго дня переместился Джарик Мондоран, переместил друзей, она позвала своих — и только тогда осознала, что в действительности значило выражение «дух силен, но плоть слаба». Все мышцы, что были в теле, стенали теперь о том, что наплясалась она на весь год вперед — они, казалось, не пропустили ни одной танцевальной площади… Впрочем, широкие белые брюки вполне скрывали ее мучения — и она шла по белому мосту, помахивая у лица белой шляпой, как веером, и говорила, говорила, все говорила, а рядом с ней ступала Хиона, и она никак не могла решиться сказать ей правду. Вместо той правды, на которую не могла решиться, она рассказывала совсем другую. Рассказывала о том, что четыре месяца назад ее подняли до инженера первой категории, до самостоятельного исследователя, и два года прошло с тех пор, как «Шафрановый змей» впервые завоевал первое место в серебряном классе. Рассказывала о том, каким удивительным человеком был Джейин Гирру, как много у него в запасе оставалось историй, и о том, что успех «Негасимого Света» — бесспорно, заслуга его чудесного голоса. Вела речь о книгах, которые прочитала — добравшись не так давно до «Уснувшей бури», она осталась ошарашена тем, какие дела творились в районе далекой северной Джаланды и Шайол Гул. Пускай это было давно, почти два века прошло с тех пор, но это была добрая работа… о, это был по-настоящему мужской и достойный труд. Они звали это благоустройством — но такое «благоустройство» граничило с терраформированием, а автор, вдобавок, говорил об этом, как о войне; говорил почти поэтически. Ей, пожалуй, хотелось бы лично с ним познакомиться — а вот Хиона слушала и молчала. Марэт не выдержала. Они шли уже куда больше часа, почти не останавливаясь у редких лавочек с мороженым и прохладительными напитками, а дошли лишь до середины моста. Внизу, посреди залива, лежали острова, поросшие буйной зеленью, со стороны океана подул свежий приятный ветер, и она швырнула шляпу на ближайшую скамейку, встала к перилам и стиснула их рукой. Вдохнула так глубоко, будто в самом деле собиралась броситься вниз. Она была отступницей — но от кого она отступала? А Хиона ждала — терпеливо, внимательно, без насмешки. — Если я скажу так: в этом доме запахло серой, — спросила Марэт, — ты мне поверишь? — Я-то поверю, — согласилась Хиона. — Но ты не вертись, как уж на сковородке. Ты говори, а то шерсть вырастет на ушах… Марэт уставилась на кристаллические высотки Тзоры мимо ее плеча. На время праздника немало горожан стремилось разлететься или переместиться кто куда хотел, навестить друзей, отдохнуть в Садах Ансалейна — слишком уж, говорили, становилось шумно. Она запустила пальцы в волосы, давно успевшие отрасти до пояса — и стиснула на затылке. Мимо, как и они, пешком, спешила из пригорода компания — нарядная, веселая молодежь, они горланили песню, зная, что никому-то не помешают, но, покосившись на них двоих, примолкли, и будто с тревогою. Как будто б они не знали, что с этого моста никто никогда не падал. С этого моста невозможно было упасть, так уж его построили Айз Седай. — Я просто хочу пожить, — выпалила Марэт, — дай мне времени, сестра, я слишком проросла здесь… да что же это… Она резко оборвалась, потому что в носу ее защипало. Годалин, ее милая Годалин, что выучила все ее нехитрые предпочтения, знала все места в доме, в которых она обычно бросала книги, Годалин, которая принесла ей маленькую белую кошку и знала все об ее друзьях… она пока никому не сплела венка. Хиона звонко расхохоталась. — Я, выходит, тиран! О, страшный деспот, — произнесла она, — желаю причинить сестре бессчетные невзгоды, провести ее через немыслимые преграды, упиваться ее слезами! Она шагнула вперед, она обвила руками ее спину, прикрытую тонким шелком… — Да сколько захочешь, — зашептала Хиона, — ты же моя сестра. Я у тебя в долгу! — Десять лет прошло, — напомнила Марэт, — не припомню я никаких долгов. Хиона отстранилась, и в глубине ее зеленых глаз вспыхнула лукавая искорка. — Не буду дожидаться, — заявила она, — собирайся же! Тебе нужно в Лан Эксетер…***
Они разом же отказались, едва услышав. И матушка, и отец — они отказались, а ни у Бланки, ни у Михала она и спрашивать не решилась. Они вдвоем открыли ювелирную мастерскую, и дела у них всего недавно стали идти на лад — она понимала, что это значит. В Ковире они успеют — она видела их работы; но там, откуда пришла она, им попросту не достанет времени… За пределами дома, среди каналов и бесконечных лестниц весь день свистал безжалостный ветер; он легко продирался через одежду, он выбивал из глаз злые слезы, срывал с камней мостовой тонкий слой снега, швыряя его в каналы. Он неистовствовал, заметая свет, и эта-то буря засыпать нисколько не торопилась. И даже несмотря на это, несмотря на осенний воздух, который колол в носу, Лан Эксетер весь тяжко смердел — отсыревшей заплесневелой кладкой, тухлой рыбой, неубранною конюшней… Но дома было тепло. В доме камин топили для одного веселья, для теплых бликов из окон, а воздух согревали пять терангриалов ее работы, расставленные по комнатам — а сказать толком, согревали они не сам воздух, а предметы вокруг себя: и деревянную мебель, и лоскутные одеяла, и ряды книг над каминной полкой. И без постоянных потоков лет пятьдесят проработать смогут — уж в этом-то она могла быть уверена. В доме пахло смесью масел из Арен Дашара, и пахло маминым пирогом. Пахло несмелой радостью Бланки, вполне охотно примерявшей платья, что она привезла, и хитрыми настольными играми для Михала и отца. Но все-таки они отказались… Младшие зачем-то ушли, и теперь она поставила на стол небольшой нетяжелый ящик и дождалась, покуда откроется. Внутри стояло двенадцать витых вещиц, покрытых узорами, чуть меньше локтя в длину и с полупрозрачной, искрящейся сферою на конце. Те, что были слегка потолще, имели светло-коричневый цвет — такими можно было и деревню прикрыть от града, и россыпь полей вокруг этой деревни. Белые имели радиус поскромнее. Лишь на третий раз удались, как надо — поначалу никак не хотели работать без постоянных потоков, а потом выяснилось, что защитный купол поднимается от любого дождя. Это тоже никуда не годилось, но уж на третий раз… Она закончила говорить, взглянула на отца — и не удержалась от гордой улыбки. В свое время нашлось порядочно тех, кто со всей снисходительностью вздыхал, что она вот уже дюжину дней до поздней ночи изобретает велосипед. Да только правда была в том, что ни Дашайн Айил, ни Нимов не было в ее диковатом мире, а уж как появлялись Нимы, и что для них требовалось, она и малого представления не имела… — Как-то раз, — заметила она, — я сказала ковирцу, что град, дескать, это забота для чародеев. Нет. Град — забота для Айз Седай. Жаль, очень жаль, что в «Уснувшей буре» до обидного мало глав было посвящено работе континентальных погодных терангриалов. Жаль, что в одиночку такой сработать было решительно невозможно, а частным лицам, конечно, они и вовсе не продавались; да если б и можно было — то откуда ж такие деньги? Но вот если б один такой — и в Ковир… — Н-да, чего я только в жизни своей не делал, — развеселился Деран, и морщины у его глаз стали глубже, — и с этим справлюсь. Так как бы мне их назвать? Когда он сказал, что справится и с этим, то, безусловно, имел ввиду, что продаст их в самые нужные места, счастливо избегнув ненужного чародейского покровительства. — Жемчужина долин! — хохотнула Марэт. — А впрочем, как только захочешь… Матушка разлила по кружкам горячий пунш и, наконец, хлопотать перестала. Села рядом, подперла рукою все еще гладкую щеку и долго смотрела молча — а потом потянулась, взяла ее за плечо и притянула к своей груди, обняла, коснулась губами волос на маковке, — мне за счастье видеть тебя такой. Наконец-то ты одумалась, доченька… Марэт открыла глаза и подняла на нее удивленный взгляд. Покосилась на Дерана — но головою качнул отец. — Слушай мать, мать дело говорит. Она покорно вздохнула и смежила веки. — О чем же ты, матушка? Винсента гладила ее по волосам, перебирала пальцами тяжелые пряди. — Живешь, как хочешь. Радуешься тому, что делаешь. Но спишь мало, по глазам вижу! — Мало, — сонно согласилась Марэт. — Некогда… Она почувствовала, как приподнялась материнская грудь, как сердце стало стучать быстрее — и она знала, что Винсента хочет задать вопрос. Она слышала, как рассмеялся Деран — негромко, так именно, что плечи мелко подрагивали — вверх, вниз… — А мужчина у тебя есть? Она и сама рассмеялась тоже, не выдержала допроса. — Куда там, мама! Ну так, не совсем уж монахиня… Так она и заснула. На город успела пасть трескучая зима, успела в лед заковать каналы, прежде чем за нею вернулась Хиона. Лан Эксетер перестал смердеть и стал готовиться к Йуле, гирлянды легли на двери, и дети катились с визгом вдоль лестниц, по ледяным склонам катились, и разрезали коньками каналов лед. Но над заливом, над широким белым мостом и кристаллическими высотками не прошло и недели. Не прошло даже дня.