***
Заправляя особенно отросшую кудряшку под синюю шерстяную шапку, Антон шаркающим шагом идет по перрону мимо отъезжающего поезда, в который проводница до последнего не запрыгивает с ножки. Руку оттягивает черный чемодан с перемотанной ручкой, а Аня, отстающая от него на очередной метр, не может отвлечься от мобильника. Хоть на Новый год приезжает к Антону в его дыру, откуда он то ли не пытается, то ли не может вырваться. Отучившись на менеджменте, Антон остается в городе и устраивается работать в какую-то еле живую фирму, сидя в офисе и становясь настоящим белым воротничком. Зато у него столичная девушка. Здесь это престижно. Она приезжает к нему на Новый год, и сейчас им надо ехать оставлять ее вещи на его квартиру, а затем — к друзьям. У них намечается грандиозный новогодний бухич, и Антон в своей серой жизни видит это ярким пятном, потому ждет невероятно. А Аня плетется, залипнув в телефон, который засыпает снегом в ее изящных ладонях. — Ань, блин, мы так до следующего года не доберемся! — жалуется Антон, оборачиваясь, и она тянет его за рукав через переход между рельсами (для нее теперь странно так переходить, через рельсы, потому что в больших городах-то подземные или надземные переходы присутствуют наравне с солнцем). — Аня, ты слушаешь меня? — Да, Шаст, — Она кивает, поджимая мерзнущие губы, и они останавливаются у здания вокзала. — Мне надо поговорить с тобой, Антон. — Давай, — Чтобы достать пачку сигарет, Антон сует руку в карман, но она тормозит его за запястье, шурша курткой. — Антон, я не поеду с тобой к друзьям. — Почему? — Глаза у него точь-в-точь как у кота из Шрека. — Ты поругалась с кем-то из них? Так помиритесь, Ань! В конце концов, мы все набухаемся, нажремся, Алексея Анатольевича послушаем вместо этого картонного шута и салюты пойдем смотреть, там уже все забудут, кто и что кому должен. Ань, не выдумывай. — Шаст, дело не в этом, — Аня мнется, но все-таки выдавливает уже тише, и сначала ее голоса не слышно из-за голоса дикторши, говорящей про перрон и путь. — Я к другому человеку поеду отмечать, мы договорились... — Что?! Ему действительно не слышно, а для нее это — мука. Лучше разорваться на тысячи кусочков, чем повторить сказанную фразу. Но Ане приходится, и она выдавливает уже громче: — Я к другому человеку еду сейчас, Антон! — К кому? Ты шутишь так? — Шаст, ты его не знаешь, а я... Я училась с ним в школе, первая любовь, такие дела, Антон... Прости, пожалуйста, что сегодня... Я думала сказать раньше, но мне было стыдно, и я... В общем, Антон, я ухожу от тебя. Я люблю его и не могу ничего сделать с этим. Он тоже. Он заберет меня сейчас, Антон, прости... Надо было еще утром хотя бы сказать, но ты так рад был... И квартиру украшенную мне скидывал, и ужин мой любимый заказал... Антон, правда, я ужасная, но я не хочу портить нам обоим этот праздник. Я хочу встретить новый год с человеком, которого люблю. Понимаешь? Безусловно, он понимает, но мало что в его голове теперь задерживается мыслью или идеей. Он просто глядит на нее, поправляя шапку беспокойно-нервными движениями, носом шмыгает на морозе и бровь держит у лба, на котором тают падающие снежинки. В ее глаза смотрит, пытается найти там хотя бы искру сожаления. Нет, ничего. Простые карие глаза, как у его матери. У него самого зеленые, в отца, но того найти можно только в переписке — у него другая семья, они живут в Берлине, и Антон, отказавшийся переезжать с ними, теперь способен только пожаловаться матери на жизнь. Нет, он общается с новой семьей отца, но... не то. Аня отводит пустой взгляд, перехватывает чемодан, дергая на себя, трет пальцы между собой, бегло смотрит на экран мобильника, проверяя пришедшие уведомления, неловко переминается с ноги на ногу и ждет хоть каких-то слов от него. Но ему сказать нечего: он в том состоянии ахуя, когда слова не лезут ни из глотки, ни из разума. Потом, спустя дни, Антон ночью найдет аргументы и соберет предложения, но сейчас у него в голове — зияющая пустота. Не может он подобрать какое-то цензурно-адекватное слово к происходящему. Планы рушатся мгновенно. К друзьям ехать печально, потому что его ждут там с Аней, душой компании, подругой для всех, потому что Антон там не Антон, а парень-Ани-Антон. Это различается сильно. К себе домой тащиться так же ужасно: там накрыт праздничный стол с роллами, которые он не ест из-за аллергии, и салатами, которыми он будет давиться следующие несколько дней вместе с нарезкой сыра и мандаринами, там елка украшена к приезду Ани. Свечи на столе ждут зажигалки или спички; он планировал провести с ней несколько часов, а затем пойти к друзьям. А оказывается вот как... К матери проситься стыдно. Опять припомнит ему отца, с которым он вообще-то общается, несмотря на развод тринадцатилетней давности из-за его измен, или спросит что-нибудь неудачное про Аню или друзей. В общем, Антон в тупике, и он не крыса, которая будет прыгать на опасность. Пока что есть силы на ожидание конца, и Антон молчит, пока Аня нервно теребит рукава куртки, пиная снег носком ботинка. — Антон? Он закуривает, становясь вполоборота, и ее обдает выдохнутым дымом. — Антон, скажи ты хоть что-нибудь... — Он ее игнорирует, и Аня продолжает, гордо задирая подбородок. — Антон, ты должен меня понять как человек человека. Тебе тоже было бы мерзко узнать, что ты отмечал со мной приход нового года, если бы я сказала тебе после... А молчать я уже не могу, Антон. Я хочу с ним провести этот вечер, понимаешь? Он ждет меня, — шепотом добавляет она, стоит мобильнику загореться и показать ей пришедшее уведомление. — Иди, — Антон пожимает плечами, грациозно стряхивая с сигареты пепел. — Я же тебя не держу. — Прости, Антон. Откровенно говоря, эти извинения Антону даром не нужны. Он бы продал их за тридцать копеек, если бы мог. Да бесплатно бы отдал! Как так можно поступать с людьми? В конце концов, нельзя так поступать в Новый год, за пять часов до Нового года! Это просто не по-человечески, это по-звериному. Люди не звери, хотя иногда Антону кажется, что именно они. Особенно Аня, теперь стоящая рядом и чуть не плачущая от того, что он так странно реагирует и что она так дурно с ним поступает. Особенно те уроды, бегущие сейчас по перрону с тележкой пожилой женщины, из рук которой ее выхватывают. Антон сбрасывает недокуренную сигарету в урну и бросается перебегать рельсы, чтобы перескочить на первый из двух перронов. Как только он пролетает, запахнув куртку на ходу, половину перрона, один из мелких воришек запинается — спасибо льду, который не чистят, кажется, вообще — и плюхается в сугроб у лавочки носом. Антон мгновенно выхватывает из его рук несчастную сумку, выдирая буквально из ледяных мертвецких пальцев, и дергает пацана на себя. Другой, повыше и пошире, убегает через рельсы по низкой стороне вокзала и скрывается за забором. — Охуел так делать? Ты какое право, блять, имеешь эту хуйню у женщины отбирать, слышишь? Ты пешком под стол ходил, когда я таких, как ты, по подъездам ловил, понял? — Антон чувствует себя если не бандитом, то играющим его, поэтому и слова подходящие подбирает, чуть не смеясь с лица пацана, завернутого в эту огромную для него красную куртку. — Ты лоб уже взрослый, иди объявления клей, овощи грузи, что ты у людей заработанное из рук вырываешь, ты, потерянное поколение?! — Я так больше не буду, дяденька, — бормочет пацаненок, стараясь упрятать лицо в красном воротнике. — Отпустите, пожалуйста, я домой пойду, честно. — И другу своему отбитому скажи, — Антон кивает на подъехавший на один путь поезд с горящими окнами, — что так не бегают без перехода. Иди и извинись перед женщиной, ты понял меня? — Хорошо. Подумав, Антон берет его за капюшон и направляет к полубегущей на их место женщине, протягивающей руки к сумке, примотанной к этой тележке. Она мгновенно выхватывает ее ручки, прижимает к себе и ругает этого пацана на чем свет стоит. Даже нецензурщина проскакивает, и ее можно понять. Антону она сует какое-то яблоко, благодаря безумно, а пацан так и стоит, сунув руки в карманы красной куртки и шурша чем-то внутри. — Еще что-то сперли? Покажи, — требует Антон, и тот вынимает из кармана помятую лапшу быстрого приготовления. — Ясно. Я что сказал? — Извините, — тянет жалобно он, не глядя на женщину, и Антон мгновенно оставляет их: его — на поругание, ее — на поучение растущего поколения. Поезд делит вокзал на две части. Теперь придется ждать, когда он отъедет, чтобы перейти к самому зданию. Но, наверное, Антону некуда торопиться — вряд ли Аня решает подождать его после такого разговора. Так и есть, в общем. Когда поезд трогается, фыркнув, Антон шмыгает носом и трет холодным кулаком щеку, как будто бы он способен тут разрыдаться. А в отсутствие Ани на прежнем месте ему становится легче, словно у него украли чемодан без ручки, который и выкинуть жалко, и тащить тяжело. Идя через вокзальное здание, изнутри похожее на старую советскую поликлинику, как говорит иногда его мать, Антон тянется за сигаретой и крутит ее на зубах, как волк из «Ну, погоди!». Даже к уголку ее так же перекидывает, разве что дымных колец не выдувает, потому что охранники его за шкирку выволокут отсюда, если он посмеет закурить тут. На улице, вдыхая морозный вечерний воздух, в котором так и пляшут Снегурочка с Дедом Морозом в хороводе из мандаринов и оливье, Антон наконец подпаливает кончик сигареты и неторопливо шагает вдоль практически пустой парковки: все с родными, с близкими, один Антон с сигаретой. Ладно, он еще кофе себе покупает в первом попавшемся на пути ларьке у недовольной женщины с кандибобером на жидких волосах. Весело. До Нового года остается пять часов пять минут.***
Замерзающий с каждой минутой все больше Арсений отчаивается найти человека, который от него не шарахнется после просьбы позвонить. Оказывается, что все эти социальные эксперименты, где люди чуть ли не в машину грабителя лезут за похищенным ребенком, — игра. В большинстве случаев прохожие стремятся уйти. Кто-то говорит ему не пить, а кто-то только качает головой, видя Арсения то ли как пьяницу, то ли как игрока, дошедшего до края и поставившего на кон свою куртку. А в состоянии Арсения сложно принимать какие-то иные решения. Да и охранники вокзала, судя по их каменным лицам, просто не впустят его греться, но он пытается — шлепает уже вымокшими, заледенелыми носками по льду и снегу, трет предплечья в порыве согреться без куртки и медленно, по-черепашьи поднимается по лестнице, покрытой ледяной коркой, делающей из пути наверх борьбу за выживание. Но он поднимается к основному входу, несмотря на то, какими взорами выходящие и входящие люди его одаривают, и хватается за длинную вертикальную ручку двери, блестящей от налетающего снега. Его руку предсказуемо перехватывает один из охранников, стоящий с лицом, точно он охраняет дворец олигарха, а не вокзал. — Ваш билет. Еще бы у Арсения — билет! Может, телефон показать? Все что могут снимают эти нелюди, даже ботинки, которым грош цена, утягивают, поломав. И где таких только делают? Наверное, там же, где этого охранника, бесчеловечного, мерзкого и противного одним вытянутым, сухим лицом с синяками под глазами. — Меня ограбили!.. И билет, и телефон — все украли! А поезд у меня уехал, пожалуйста, пустите хотя бы к кассам!.. — Ясно, уже пьянь лезет. Новый год рано празднуешь, пацан! Иди работай лучше! Вон на тебя все оборачиваются! — Да меня и правда ограбили! — не выдержав, кричит Арсений и пихает его в грудь, чтобы проскочить внутрь вокзала, где шансов на разговор с адекватными работниками больше. — Бухой, еще и дерешься! — Да не пил я! Меня ограбили, избили! — Твои друзья-собутыльники, — гыгыкает сбоку второй охранник. — Иди проспись, пацан. И без тебя настроение херовое, тут еще ты, пьянь малолетняя... — Да ограбили меня! Первый охранник подталкивает его к лестнице, и Арсений со своими носками-льдинками по этой ледяной корке ступеней катится, едва держась за перила, чтобы не сломать себе шею посреди какого-то неизвестного города под Новый год. Квартирку он захотел, ага, а получает за весь свет! — Ты че, пацан? — Да пошли вы, — сидя с опущенной головой, Арсений трет застывшую кровь на губах и шмыгает носом с надеждой, что он не сломан. — А я тебя трогал? — Снова звучит голос сверху, и Арсений заставляет себя глянуть на обувь; действительно, не охранники, они в таких смешных ботинках не ходят. — Пацан, тебе помощь нужна? — А по мне не видно?.. — глотая вдруг накатившие слезы, вытирая текущие из носа сопли, мешающиеся с кровью на коже, Арсений задирает голову и пялится своими яркими глазищами на высоченного парня в синей шапке, из-под которой по-дурацки торчат кудряшки. — Я... Я ехал на поезде, меня... — Ясно, пойдем, — неизвестный протягивает ему руку, а Арсений от нее сторонится, отползая по ледяной ступени вымокшей тканью джинсов. — Машина у меня здесь стоит. Я уж не хочу на морозе стоять, а ты вообще полуголый. Посчитав эти слова логичными, Арсений поднимается с полным букетом ощущений: у него и кости ломит от холода, и голова болит после побоев, и пальцы на ногах слипаются от льда и снега, по которому он тут бегает. Ему сейчас наплевать на то, что он усядется в автомобиль совершенно незнакомого мужчины с вокзала. Хуже быть не может. А если и может, то это будет последнее плохое в жизни Арсения, и можно будет наконец прекратить эти страдания. Еще и в Новый год. Сюр. Парень, пока идет к своей небольшой серой машине, снимает шапку и на Арсения по-хозяйски нахлобучивает, приминая волосы, а потом отправляет сидеть на заднее, а сам идет к двери у водительского сиденья и, только опустившись в кресло, включает печку. А затем, сняв свою куртку, сует ее Арсению привычным, каким-то пустым жестом. — И что, в лес не потащишь? — Че? — Город у вас... ебнутый. Я уже смирился почти с мыслью, что ты меня в лесу прикопаешь под елочкой. — Я Антон, — невпопад брякает Антон, оборачиваясь корпусом назад и наблюдая за тем, как Арсений, сжавшись на сиденье ради сохранения тепла, кутается в его куртку, похожий на замотанного котенка. — Девушку с поезда встречал. Она бросила меня. — Круто, — Арсений хлюпает носом и, поймавший вопросительный взгляд, спешит поправиться: — В плане... Оно само... — Ага, — Он кивает. — А ты почему голый бегаешь по вокзалу? И с лицом что? Надо, может, в больницу тебя отвезти? Тут есть недалеко... — Нет, не надо, я... Можно мне позвонить? — сразу же просит Арсений, не ждущий от Антона того, что к нему наймутся нянькой на этот вечер. Замки на дверях машины щелкают, и Антон протягивает ему свой мобильник. Отворачивается затем, делая вид человека, занятого количеством влажных салфеток в бардачке, и кидает ему одну пачку, пока из динамиков идут гудки. Логично, что ему никто не отвечает. Даже если и надо вступить в наследство побыстрее, никакой адекватный человек за пять часов до Нового года не будет отвечать на вызов с неизвестного номера: все близкие уже позвонили, а рекламщики только проснулись. — Не берут? Арсений мычит, качая головой, и опять хлюпает носом. — Кому звонил? Родителям? — Да у меня тетка умерла, и... — Соболезную. — Да я не знал ее. Мне позвонили, сказали, что квартиру мне отписала. Больше родственников нет никаких. Сказали ехать срочно, а то тю-тю квартира. А я что, — Арсений глотает ртом воздух, продолжая ютиться в куртке и отогреваться постепенно, — на дурака похож? Квартиру-то я продам, деньги получу какие-никакие... — Отвезти тебя куда-то? — предсказуемо интересуется Антон, посчитавший рассказ намеком. — Нет... Я случайно тут оказался... — Арсению стыдно до слез рассказывать эту глупейшую историю, но он заставляет себя, чтобы не потерять хотя бы ту мизерную помощь, которую ему предлагает новый знакомый с прекрасно рифмующимся именем Антон. — Короче, я... Я ехал на поезде, вышел тут до магазина, думал, что успею туда-обратно... А меня, блять, какие-то уроды, блять, затащили, отпиздили, отобрали и телефон, и одежду, и даже билет этот, который нахер ему бесполезный! Все отобрали, даже ебаную лапшу за тридцать рублей сперли, гады! Город этот твой меня не принял... — А куртка какая? — со сложным лицом интересуется Антон, вспоминающий про парня-воришку на перроне. — Красная, красивая такая, я за нее не три копейки отвалил, — хнычет Арсений, залезая головой в капюшон и стремясь игнорировать подступающие на глаза слезы. — Все отобрали, отпиздили и сбежали. Мне даже насчет вещей в поезде не позвонить никак! Просто ублюдки! А там вообще-то сумка со шмотками, деньги в подкладке, блять, я просто лох невероятный... А еще, кстати, меня зовут Арсений. — Ладно, Арсений, — несмотря на налетающий на окна и капот машины снег, Антон не выходит почистить, лишь включает дворники и мельком через плечо глядит на Арсения и свой мобильник в его красных ладонях. — Поехали ко мне тогда. — Как это — к тебе? Я как-то с поездом хотел разобраться... — Да сейчас никто не будет заниматься тобой. Позвони на горячую линию дорог, попроси твои вещи не терять, потом заберешь. Раз ты здесь, тебе до Кисловодска? — Ага, — выдыхает шепотом Арсений, размягчившийся и согревшийся в куртке и прогреваемой машине. — До Кисловодска. — Тогда ты на электричке завтра и поедешь. — За какие шиши? — Арсению уже смешно, несмотря на боль в лице и ледяные ноги, украденные вещи и ужасное празднование. — Натурой платить буду машинисту? — Одолжу тебе, — Антон на секунду вновь к нему оборачивается. — И Новый год отметим. У меня стол там накрытый, а одному как-то не комильфо... Короче, Арсений, добро пожаловать в Ессентуки. — Меня город сразу не принял, — жалуется он, смешно морща нос, и Антон хмыкает, осматривая его через зеркало заднего вида. — У меня даже документов нет. — Тоже украли? — В поезде остались, едут сейчас вместе с моими шмотками на моей полке, — в его ситуации удивительно, но он искренне хихикает и поджимает пальцы на ногах, чтобы вместиться в чужую огромную куртку целиком, всем телом. Антон замолкает, игнорируя ответ, пока объезжает кругом невысокий памятник с красной звездой, пока выруливает на дорогу и едет по пустой безлюдной улице. Разве что люди иногда идут вдоль частных домов с пакетами и бенгальскими огнями в руках. Здесь практически не бывает пробок. И если встречают по одежке, то вокзал отлично отражает весь город — такой же тусклый, советский, сереющий на глазах и пугающий множеством одинаковых вывесок. Арсений уверен, что, пока пялится в окно, насчитывает три одинаковых гастронома — и вряд ли Антон кружится вокруг одного и того же. Через десять минут Антон въезжает в засыпанный снегом, заставленный автомобилями двор, паркуется вплотную к коричнево-серой стене пятиэтажки, достает из сумки, все это время лежащей на переднем пассажирском, ключи, забирает ее, а Арсению машет изящно окольцованной рукой. С минуту Антон ждет его, думая, что тот не может разобраться с ручкой или укутаться в куртку, но не выдерживает и сам отпирает дверь с его стороны, нагибаясь: — Арсений, ты передумал, что ли? — Нет, просто... Просто я пальцы на ногах, блять, вообще не отогрел. Антон одаривает его нечитаемым взглядом человека, который заебывается, но из-за уже начатой помощи отказывается высказать все сполна, наклоняется внутрь машины и обхватывает его вымокшие, ледяные пятки ладонями, согревая, хотя с его-то степенью одетости тоже не очень и тепло. Он трет большими пальцами косточки, залезает даже на мгновение под линию джинсов, цепляя мягкую, с волосками кожу, а затем расправляется и становится спиной к обескураженному Арсению. — Давай. — Что давать? — За спину можешь ухватиться, до подъезда уж доползем, — Антон оказывается каким-то невероятно сговорчивым и добрым, хотя Арсений, анализируя его лицо и слова, считает, что Новый год будет праздновать если не с гопником, то с каким-то сомнительным представителем среднего класса. — Я тоже уже мерзну. А еще я хочу салат и выпить, Арсений, ускоряйся, а то так поскачешь до подъезда. Посомневавшись всего пару мгновений в том, адекватно ли лезть на спину малоизвестного парня спустя двадцать минут знакомства, Арсений жмет плечами — ну раз он едет к нему в квартиру отмечать Новый год, то можно — и проползает немного по сиденью, чтобы высунуть окоченевшие ноги в твердеющих носках и коснуться случайно чужого колена. Антон хлопает себе по спине, и Арсений, вздохнув и охнув, всунув руки в рукава и застегнув молнию на куртке, отталкивается от автомобиля и заваливается ему на поясницу. Оба смеются, как будто лучшие друзья, выпившие и теперь намеревающиеся извалять друг друга в снегу. Только вот Антон честно поддерживает его за бедра, пока закрывает машину ключом, пока идет медленно-медленно до двери в подъезд, пока отпирает ее кодом, а после ссаживает на жестковатый, но теплый коврик, и Арсений ковыляет за ним послушно, благо недалеко — живет Антон на первом этаже. Точнее, это выглядит как первый этаж, но, только войдя и увидев окно в противоположной стене, Арсений осознает, что их головы будут на уровне асфальта с внешней стороны дома. — Организую тебе сейчас одежду по-быстрому и полотенце, можешь идти в ванную и пользоваться всем, чем душа захочет, — Антону легко говорить, потому что его там только гель (и шампунь в одном), пена для бритья и мыло на раковине, а остальные бутылочки стоят в ожидании Ани, которая их оставляет ему на случай таких приездов, а теперь не спешит забирать. — И пожрать сразу. Че хочешь? Есть роллы и салаты. Роллы я не ем, у меня аллергия. — А зачем заказал? — Для уже бывшей, — почти выплевывает Антон, и Арсений спешит ретироваться в ванную комнату и стянуть с себя задубевшие носки. — Так что? Есть, короче, с шапочками, есть эти обычные красные, есть выебистые. — Я сам выберу, — мурчит под нос Арсений, сидя на бортике небольшой ванны, а добавляет уже громче: — Поставь лучше чайник, пожалуйста! Я очень замерз! — Окей, — и плита щелкает так, что Арсений даже через дверь слышит. Сняв куртку, стянув испачканные, мокрые джинсы, черную толстовку, ставшие деревянными носки и трусы, Арсений мгновенно влезает в ванну и открывает воду, подставляя ступни. От скачка температур он почти падает, поэтому закрывает со скрипом шторку и садится на прохладное, но все же приятное дно. Места ему мало, но он лишь греется, а не собирается плавать здесь как русал, поэтому при приходе Антона — а он не стучится и просто вламывается, ойкая — дергается и сводит зачем-то ноги. Что у них там разного, что прятать? Да и шторка не выглядит небезопасной. — Я полотенце тебе тут... — Ага. Спасибо, Антон. — И свитер, штаны, носки с начесом тебе нашел. Короче, оттаивай, Кай, точнее, Арс, и выходи, будем старый год провожать, — Антон уже закрывает дверь, а Арсений выдыхает, но что-то он вспоминает и снова заглядывает, из-за чего Арсений ощущает на своем силуэте взгляд через шторку. — А пьешь ты что? Вино будешь? — Буду. Антон испаряется, только замок в двери чуть трещит, когда она закрывается, и Арсений поднимается, чтобы вооружиться чем-нибудь с полки. Всякие женские скрабы и шампуни его не сильно волнуют, хотя он одну бутылочку открывает и нюхает, вдыхая целые легкие лаванды. Выбор, безусловно, останавливает на единственном мужском геле и большую часть времени тупо стоит под горячими струями, растирая себя, чтобы расплавиться здесь. Очень тепло. Еще и бесплатно Новый год отметит, не считая того, сколько он уже платит телефоном, курткой, ботинками и наличкой, оставшейся у него после покупки. Уже, кстати, безразличен ему тот факт, что он стоит голый в незакрытой ванной комнате незнакомца. До Нового года остается четыре часа двадцать четыре минуты.***
Всунувшись легко в большую для него одежду, Арсений еще несколько минут пялится на себя в зеркало, очищенное рукавом свитера от влаги. У него нет сомнения в том, что это самый странный Новый год у него. Даже с лапшой в общаге среди друзей как-то привычнее, как и с плюшевым медведем и детским шампанским. Но опасности или неправильности Арсений вообще не ощущает: кажется, после ограбления у него отшибло мозги. Он выходит из жаркой ванной комнаты, языком ощупывая зубы в который раз, чтобы удостовериться в их целости, и скользит призраком на звук телевизора. На экране Надя (а точнее Брыльска, но Арсению она больше помнится как Надя, а еще точнее Пугачева) из «Иронии судьбы» поет про вагончик, который тронется, в отличие от перрона, и Арсений замирает на пороге комнаты, осматриваясь. Небольшая, но с приличным ремонтом гостиная хорошо украшена — елка в углу с ярко-красной звездой на макушке, гирлянда на шкафу и немного на стене, прилепленная скотчем, накрытый скатертью и едой широкий стол, диван с мягким Дедом Морозом. В общем, Антон явно старается, украшая к празднику комнату. На столе, впрочем, ничего сверхновогоднего — оливье, салат с крабовыми палочками и вкуснейшей (любимой Арсением) кукурузой из банки, роллы разных видов, нарезка сыра, мандарины в мисочке и свечки, которые Антон мигом тянется убрать. — Да пусть стоят... — Арсений жмет плечами. — Красиво же. — Чай, — вспоминает Антон и пулей вылетает в коридор, чтобы исчезнуть в двери кухни под свист чайника. — А можно у тебя перекись попросить? У меня губы похожи на сливу. — Да, я принесу! Кивнув сам себе, Арсений опускается на край дивана и берет в руки игрушечного Деда Мороза. Потом он сажает его на подлокотник со своей стороны, приподнимается и, сжираемый изнутри и стыдом, и голодом, отправляет в рот первый попавшийся ролл. Не зря же он за лапшой из поезда бегает — голодный, как пес бездомный, а тут еще и избили, ограбили, тут есть захочется в любом случае! — Так, вот чай, — Антон ставит перед ним перекись и кладет ватные диски, — а вот перекись, — и зеленую кружку в белую крапинку перед ним ставит. Наконец он додумывается до своей ошибки и со смехом цокает: — Наоборот. — Шпасибо, — жуя, произносит Арсений и старается не смотреть на него, чтобы не поймать осуждения за такое переломное нападение на еду. — Я просто очень есть хочу еще с момента, как в магазин потащился, бля... — Ешь, Арс, ешь, я все равно не ем такое, — спокойно заверяет Антон, деревянно опускаясь на другую сторону дивана, и все-таки спрашивает: — Можно же Арсом тебя называть? — Да, только не Сеней. — Хорошо. — А почему не ешь? Рыбу не любишь? — Аллергия на рис. — А, — вздыхает Арсений, мысленно оценив масштаб своего ужина и лопнув от счастья, что характерно, наверное, каждому человеку с похожей на его жизнью. — А что ты тогда будешь есть? — Салат. — Может, я как внезапный гость хоть картошки тебе пожарю? Нельзя ж просто салат... — Да ладно, Арс, я наелся за время готовки. Еще готовить удумал, — Антон отмахивается. — Ешь и иди раны свои зализывай, лев. Хихикнув, Арсений отправляет в рот еще один ролл, поднимается и берется за чистые тарелки, стоящие на самом краю. После одобрительного кивка Антона он накладывает сначала себе обоих салатов и немного роллов, чтобы не тянуться за ними через стол, с трудом открывает соевый соус — кто делает такие дебильные бумажные крышки? — и сразу же тянется за второй тарелкой, обращаясь глазами к Антону. — Да я сам могу, садись, гость же. — Хочу внести какой-нибудь вклад в это все добро, — настаивает Арсений, и Антон согласно жмет плечами. — Тогда будешь есть оливье. Будешь? — Буду. Подхватив чистую вилку с салфетки, Антон принимает поданную ему тарелку с салатом и откидывается на спинку дивана: не на царском же балу, чтобы сохранять хоть какие-то нормы. В конце концов, это квартира Антона, и он будет тут есть так, как ему захочется. Так делают все нормальные люди, тем более, для дивана стол высок. — Очень вкусно, — отзывается Арсений, поглядывая боковым зрением, и Антон благодарно мычит, пустым взором рассматривая Брыльску на широком ярком экране телевизора. — Если тебе некомфортно с хером с горы встречать Новый год, я могу на кухне или где-нибудь в подъезде до утра посидеть. — Не говори глупостей, — осторожно просит Антон, согласный встречать Новый год хоть с тараканом, лишь бы не быть одному после расставания с Аней и вообще не оставаться в одиночестве в самый семейный праздник года. — Тебе некуда идти, даже вещей нет. Твои, кстати, надо замочить. Чтоб от крови... А я все равно один. Так что, считай, помогаем друг другу. Я тебе — не умереть голодной холодной смертью, а ты мне — не сойти с ума одному с таким столом. Ешь, пей, можешь по холодильнику пошариться, спать лечь. — Это как в анекдоте? — Каком? — «Я хочу пить, а ты писать, поможем друг другу?» Антон прыскает, и у него чуть не идет носом оливье. Он, конечно, не школьник, но такие анекдоты всегда выбивают его из колеи и доводят до истеричного смеха, тем более звучит это комично от Арсения, сидящего с побитым лицом, в широченной и длинной для него одежде и с тарелкой, наполненной до краев едой со всего стола. Антону смешно, и на мгновение он даже забывает про Аню, так точно бьет анекдот. Потом, конечно, воспоминания возвращаются, но Антон уже не сидит с траурным лицом за новогодним столом. — Отлично, — он кивает, дотягиваясь до бутылки вина и вынимая пробку, вставленную только ради сохранения вкуса. — Предлагаю выпить за такое. — Давай. — Поджав ноги под себя и поставив на них тарелку, Арсений пододвигается ближе и с довольной улыбкой на припухших красных губах поднимает наполненный бокал. — За анекдот будем пить? — Да. — Отлично. Они чокаются звонко бокалами, выпивают оба до дна разом и увлекаются едой, хотя Арсений сидит боком и его расслабленный взгляд, направленный исключительно в задумчивую пустоту, часто бессознательно блуждает по Антону. — А салюты у вас тут запускают после двенадцати? — Нет, блять, мы в лесу живем, поэтому вместо салютов медведей из спячек выкуриваем и бегаем от них по городу, — стебется Антон, становящийся с каждой минутой веселее и веселее, и это даже не из-за выпитого бокала, который ему, как мертвому — припарка. — Конечно запускают, Арс. Ты откуда такой вообще? — Из Москвы. — Не из России? — шутит Антон, пока, убрав тарелку из рук на стол, наливает Арсению еще вина, придерживая бокал поверх его пальцев. — Не понял, — честно признается Арсений, а затем отправляет в рот вилку салата и хлопает на Антона глазами. — Типа Москва так хорошо развита, как будто и не Россия, — объясняется Антон и решает спросить-таки: — А ты-то обращение смотреть намерен? Я лучше адекватных людей послушаю. — Согласен, — Арсений кивает, еще шире улыбаясь от мысли, что Антон оказывается не только адекватным человеком, но и видящим реальность, а не какую-то волшебную сказку. — Выпьем за счастье? — За счастье? Антон хмыкает, отводя глаза, и задумывается о том, что вообще для него есть счастье. Если смотреть исключительно на мгновение нынешнее, то, конечно, счастье — это возможность с кем-то отметить Новый год после расставания. И немного знакомство с Арсением, звучащим адекватно и выглядящим хорошо. Если уже говорить про какие-то долгие сроки, то Антон счастьем видит мир во всем мире, большую зарплату, демократию и все то, чего должен хотеть обыкновенный человек в двадцать первом веке. Базовые ценности, так сказать. Но, увы, пока только Арсений, весело жующий роллы с видом самого радостного человека в мире, и Брыльска с Мягковым в телевизоре. И не то что бы это ужасно, плохо и грустно, просто есть что-то более весомое и долгожданное, поэтому... Хотя Арсений может дополнять своим побитым лицом это долгожданное, так что все будет. — За счастье, — подтверждает Арсений, стоит Антону поднять бокал вверх, и аккуратно стукается о его бок своим. — Хороший тост. — Да, действительно хороший. Медленно опрокидывая в себя вино и дожидаясь, пока засветлеет дно бокала, Антон прикрывает глаза и выключает голову окончательно. Ему сейчас настолько неприятно думать про Аню, про друзей, что легче забить на все и переключиться на разговоры с Арсением, который, судя по всему, нормальный умный пацан. — Расскажешь что-нибудь еще про себя? На кого учишься? — На юриста, — без удовольствия начинает Арсений, не питающий нежных чувств к будущей профессии. — Куда поступил, там и учусь. Родственников нет никаких, сам кручусь подработками, стипендия-то никакая. Благо, квартира имеется в Москве, тут мне повезло. Вот бы еще эту теткину не просрать, тогда у меня еще и деньги будут. Продам и как заживу! Кстати, Антон, мне нужно позвонить на вокзал, или куда там звонят обычно? Чтобы они мои носки-трусы-деньги не выкинули на мусорку. — Никто твои вещи не выкинет. Они их в камеры хранения кладут и ждут потерявших хоть до второго пришествия. — Да? — Ну да. — А ты откуда знаешь? — А я сумку однажды в поезде оставил. Чемодан снизу, под местом, лежал, а сумка наверху. Вот я и вышел, блять, на своей станции без сумки, как лох. А она дальше покатилась. Сумка-путешественница. Так я позвонил на горячую линию, сумку мою как безбилетную с поезда ссадили на ближайшей станции, отправили на мою с какой-то электричкой, им по пути было, и я ее спокойно забрал. Так что, Арсений, не ссы, сейчас мы позвоним им, если твои вещи не скоммуниздил какой-нибудь «добренький» сосед, ты их завтра на вокзале и заберешь. — Мне в сторону вещей и ехать. — Тем более. Тогда попросим отложить недалеко, заберешь ты свои вещи, не волнуйся. Я тебе денег одолжу и на электричку, и на поезд обратно домой. Квартиру ты там быстро не продашь. Только если сдавать будешь туристам. Тут их тьма, хоть дои! Все воды хотят попить, в грязи поваляться, в общем, пассивный доход тебе можно организовать на всю жизнь. Тут квартира — золотая жила. — Ну нет, я же должен буду тебе вернуть как-то деньги... — Арс, с первых туристов и отдашь. — Мне б тетку сначала похоронить... — Это да, — словно речь идет не о смерти, кивает Антон и, опомнившись, поджимает губы. — Сорян, хуевая реакция. — Да я ее сам не знал. — Кстати, почему такая спешка? Зачем ты в Новый год потащился сюда? — Ну мне позвонили, сказали, мол «надо быстрее», а то плакала моя квартирка. — Наебали тебя, Арс, — вздыхает Антон. — Я не юрист, не знаю, какой там срок, но явно не сразу надо мчаться в наследство вступать. Они просто хотят, чтобы ты ее сам хоронил. — Ясно, наебали, как лоха, — Арсению смешно от мысли, что такое стечение обстоятельств, как смерть под Новый год и желающие наживиться люди, приводят его к такому шикарному для студента столу и приятному собеседнику в лице Антона. — И отпиздили еще какие-то черти на вокзале, и от поезда отстал. Я в восторге. Надеюсь, я так не проведу весь год. — Как? — Как лох, которого все наебывают. — А, — почему-то подумав, что ему здесь некомфортно быть в Новый год, Антон выдыхает и для собственного отвлечения сует в рот вилку с оливье. Поймавший вместе с ним задумчивость, Арсений стремится в тон ему зажевать это — макает в соус ролл со вкусной даже на вид шапочкой, еле-еле умудряется всунуть его себе в рот, несмотря на боль в губах и щеке, и активно жует. Почему-то он себя ощущает как дома, и это странно до безумия, учитывая, каким образом он оказался в этой квартире. Безумство какое-то, а не Новый год. До Нового года остается четыре часа.***
В холодильнике — удивительно! — нет повешенной мыши. Арсений, обработав лицо в ванной комнате, по просьбе Антона идет на кухню за лежащими на столе салфетками, потому что, цитируя, «кто роллы есть не умеет, у кого мимо рта летит, тот и идет». Они даже смеются с этого долго, пока рис подсыхает на полу между столом и диваном. И Арсений, пойдя за салфетками, которых в гостиной уже не осталось после роллового погрома, заглядывает с разрешения Антона в холодильник. И там, конечно, можно поселиться. И сок апельсиновый, и вода в бутылке на утро, и бутерброды, видимо, тоже на утро, и куча продуктов, по которым глаза Арсения бегают с минуту. Почему-то ему сначала кажется, что Антон готовит исключительно для праздника и для девушки, точнее, теперь для Арсения, свалившегося ему на голову голым посреди зимней улицы. Но вот полный холодильник, и Арсений уже мечтает утром съесть что-нибудь из представленного, невзирая на то, что сейчас лопнет от уже съеденных салатов, роллов и мандаринов, приправленных вином. — Арс, все нормально? — звучит из гостиной, и Арсений, как пойманный на дрочке подросток, спешит откликнуться мычанием. — Если ты хочешь что-нибудь взять из холодоса, то бери. Я все равно один не съем, пропадет — жалко. — А можно бутерброды с икрой? — только увидев их (студенту простительно вечно голодное состояние, а студенту-сироте уж тем более). — Тащи, я тоже буду. И сок достань из холодильника, а то мы с тобой на неделю вдвоем сляжем прямо тут с горлом, — и начинает что-то рассказывать про свое детство, когда он, отметив Новый год с родителями, утром вышел лепить снеговика и уже вечером слег с температурой тридцать девять и восемь. Арсений достает из холодильника — большому Антону предсказуемо нужен большой холодильник, а большой холодильник не может стоять пустым — тарелку со стеклянной крышкой, вытаскивает следом сок и сует его к батарее, чтобы согреть быстрее. Не будут же они напиваться еще до курант? Хотя с учетом того, как они отмечают Новый год, можно и напиться заранее. По-хозяйски Арсений лезет в навесной шкафчик над раковиной, достает два цветных стакана (себе — фиолетовый, Антону — синий) и наливает себе воды из-под крана, не решившись трогать маленький краник. Конечно, он знает про фильтры воды, но полезть и сломать — самое уебищное, что может он сделать, когда Антон его приютил, обогрел, одел и накормил до выступающего вперед живота. Вернувшись в гостиную, Арсений застает рекламу на телевизоре и поэтому молча, от отсутствия возможности прокомментировать Брыльску в десятый раз, усаживается на свое место, а затем ставит тарелку с бутербродами на стол, не снимая крышки. Пока он устраивается, поджимая ноги, забирая свою тарелку со стола, Антон достает два бутерброда и один подает ему с таким видом, словно икра здесь не стоит миллионы долларов за икринку. Шутка, конечно, шуткой, но Дальнему Востоку больше всего везет с красной рыбой (и любой рыбой) и икрой на Новый год, и Антон один день каждый год скупо жалеет, что не живет там. Впрочем, рассказов достаточно, и весь остальной год он счастлив, что у него жаркое лето, теплая осень и относительно низкие цены на фрукты и овощи. Везде свои плюсы, хотя люди стремятся увидеть лишь минусы. — Арс, че ты как бедный родственник? — Я и без этого тебе буду должен. — Забей хуй, — Антон отмахивается, самостоятельно укладывая ему на тарелку бутерброд, и привычным движением откидывается на спинку дивана, но сейчас он смотрит прямо на Арсения, и это ощущается чем-то неловким. — Арс, если бы я трясся за рубль, я бы тебя сюда не потащил. У меня сейчас период такой, что я тебе готов даже бабки на мобилу дать, лишь бы говно из души убрать куда-нибудь. Раз уж празднуем, то давай праздновать, а то ты сидишь, как воробушек, и мне аж самому неловко. — Как воробушек? — Арсений сводит брови на лбу, замерев. — Ну такой побитый, расчихвощенный, трясущийся, как будто ты напросился сюда, а не я тебя позвал. Будем считать, что я просто позвал тебя отмечать Новый год, а не на улице подобрал, если так тебе легче будет? — Давай, — мгновенно соглашается Арсений и надкусывает бутерброд, довольно жмурясь от сочетания масла и икры. — Как ф дестфе. Улыбнувшись, Антон принимается листать каналы под внимательным, сверкающим взглядом мягких голубых глаз. До Нового года остается три часа двадцать одна минута.***
Если честно, Арсений не планировал тащиться за Антоном в подъезд, чтобы стоять под боком и смотреть, как он курит в окно, игнорируя вариант задымить собственную кухню. Но стоит Антону предложить выйти с ним, Арсений перестаёт думать. Вполне вероятно, он просто беспокоится за какую-нибудь свою заначку или технику, но даже при большом желании Арсений никак не вынесет телевизор и не обыщет все антресоли на наличие денег за пару минут. К тому же, Антон протягивает ему пачку с фотографией легких курильщика, и Арсений сначала не решается брать сигарету — после такой иллюстрации не то что курить, там и жить не захочется. Но все-таки он закуривает, кашляя и облизывая губы, и Антон, поглядывая на него из-под упавшей на лоб пряди, хихикает: — Не куришь? — Неа, — Арсений мотает головой, но от сигареты не отказывается. — А че не сказал тогда? Я ж предложил, а не в рот засунул. — Он шире распахивает окно, практически вывешивается наружу, и стоящему в его куртке Арсению опять становится до спазмов холодно. — И че, прям никогда не курил? — Курил, но не так, чтобы постоянно... — Везет, — Антон кивает, смотря на козырек подъезда и изредка бегая глазами по идущим мимо дома людям с подарками, пакетами и даже елками (ну кто вообще покупает елку за три часа до Нового года и, главное, где их брать-то?). — А я с шестнадцати курю. Долбоеб был маленький. В знак участия промычав что-то невразумительное, Арсений крутит ладонью с сигаретой и носом шмыгает от неловкости. Мало того, что как снег на голову упал, так еще и сигареты, стоящие как почка, переводит и кашляет на весь подъезд. Благо лицо у Антона спокойное и улыбающееся, словно у него нет ни одной претензии к Арсению. Для самого Арсения это, конечно, не аргумент, но ему получается убедить самого себя, а это уже неплохо. — А девушка у тебя есть? — внезапно интересуется Антон, не переставая вывешиваться за подоконник. — Ну, в Москве. — Нет. — А сейчас Арсений делает то, что можно было бы не делать, если бы он вел разговор головой, а не привычкой по-тупому переспрашивать другого. — А у тебя? Очередной проеб, из-за которого Арсений согласен пешком идти до Кисловодска, лишь бы не видеть удивленного лица Антона. Да и вообще до Москвы он пойдет, если надо будет, потому что стыдно до слез. Человек ему, можно сказать, душу излил, а Арсений либо идиот, не помнящий разговоров час назад, либо гнида, желающая подцепить за больное намеренно. И все для Арсения плохо, и он готов рыбкой из этого окна в сугроб или на машину, только бы Антон сейчас не глянул на него убийственным взглядом, но тот лишь поворачивает голову и приподнимает бровь: — Арс, тебя по голове сильно били? — Ну... Не очень... — Может, тебя в больничку отвезти? — по-настоящему чутко спрашивает Антон, скинув сигарету в банку из-под соленых огурцов, заменяющую двум этажам пепельницу. — Я же тебе сказал, что она бросила меня, умчалась к какому-то своему ненаглядному бывшему. Точно не надо в больницу? Пока еще не бухие напрочь все, можем поехать. — Да нет, я просто забыл... Прости, пожалуйста, Антон, я просто по привычке уже, понимаешь?... — Похер, — Антон отмахивается с таким видом, точно ему глубоко плевать и на Аню, и на расставание, и на внезапного гостя к новогоднему столу. — Лучше расскажи, почему у такого пацана, как ты, нет девушки? Или там, — он неопределенно ведет плечами, и Арсений, стоящий тут с чередой романов с парнями за плечами, неуютно ежится, — мужика? Странно. — Ага, — смазывается Арсений, так как вообще не хочет получить еще и от Антона, если тот вдруг окажется гомофобом, хотя, впрочем, предпосылок никаких нет, и это просто Арсений из тревоги собран изначально. Только не он один тут тревожный (творожный) сырок. Антон тоже вдруг решает, что Арсения мог задеть этим своим дополнением, потому что адекватность политических взглядов может не стыковаться с толерантностью вообще. Да и есть такие товарищи, которые «мне насрать, пусть живут», а потом истерику закатывают, если что-то такое в их отношении предположить. Пусть Арсений — москвич, хотя он больше похож на гея (кто бы еще Антону объяснил, что не каждый гей выглядит феминно, а не каждая лесбиянка обязательно накачивает руки-базуки и пристегивает резиновый член к трусам), он все-таки немного напрягается из-за собственного же вопроса. И свою невероятную теорию сопоставления внешности и ориентации Антон решает проверить, потому что ему достаточно уверенности: он в своем городе, в своем доме, в отличие от Арсения-воробушка. — Слушай, а с мужиками ты сосался? — пробует Антон, оборачиваясь на Арсения через правое плечо, и ладонью нашаривает вслепую ручку на окне, чтобы захлопнуть и опустить ее вниз. — Ну по приколу или нет. — Нет, — нагло пиздит Арсений, еще больше уверенный в том, что Антон — гомофоб и что сейчас ему в челюсть прилетит во второй раз за Новый год. — А, — Антон захлопывается, как окно, и ковыряет ногтем стену с острыми пупырышками, задумавшийся про то, что Арсений может реально быть гомофобом. — А ты? Вряд ли гомофоб бы спрашивал в ответ об этом, если бы хотел его разорвать за нарушение воздушных и святых ценностей, взятых из погреба прабабки Антоновой прабабки, поэтому он тоже врет: — Нет. — Прикол. А что спрашиваешь тогда? Пожав плечами, Антон наконец отлипает от стены, разворачивается к Арсению и молча смотрит глаза в глаза. Он видит, что Арсений спрашивает не просто так, что никакой Арсений не гомофоб (у них после одного упоминания гея сразу из глаз искры и молнии, как будто человек не слово сказал, а хуем по губам им поводил), что интерес не больной, и продолжает так стоять. Еще с носка на пятку кроссовок перекатывается, отдав Арсению свои ботинки. И стоят так, слушая то ли живущий своей жизнью подъезд, то ли шум из квартир вокруг, то ли ор пьяных с улицы, то ли друг друга, то ли себя. Это продолжается не больше двадцати секунд, но Антону кажется, что проходит целая вечность, раз уж он залипает на тусклую голубизну чужих глаз. Ожидаемо. Очень ожидаемо, что Антон сделает шаг вперед, подхватит его подбородок ладонью и направит к себе, прижимаясь губами к его. И настолько же ожидаемо, что Арсений привстанет на носочки и, вздохнув и зажмурившись, будет жаться ближе. Из-за разницы в росте (а сейчас Антону кажется, что Арсения можно уместить в карман или унести в ладошках) Арсений вынужден так стоять до самой последней секунды, и Антон не сильно думает об удобстве, пока целует его аккуратно, мягко, без нажима и требования, прихватывая своими губами чужую нижнюю и гладя Арсения по еще влажным волосам. Отстраняясь так же аккуратно, как и целуя секундами ранее, Антон прижимается к его лбу своим, немного склонившись наконец-то, и продолжает приглаживать его волосы. Его кудри, кстати, Арсений облюбовывает только сейчас — и накручивает себе на указательный палец одну прядку, лежавшую до того одиноко на лбу. — Сорян, если... — Да нет, — сразу лезет перебивать Арсений, буквально втискиваясь своим телом в чужое, чтобы Антон не посчитал его слова игрой в вежливость. — Хорошо. И сигаретами пахнет. — Вкусно? — смеется Антон, изящно дернув кончиками бровей вверх. — Ага, — в его манере отвечает Арсений, опуская голову, и устраивается щекой на его плече, одетом в одну толстовку. — Может, еще? — Че «еще»? — Ну, пососемся, что ли, — и плечами пожимает, как будто про погоду спрашивает. — А, ты об этом. Улыбнувшись уголками губ, Антон ловит пальцами его подбородок и поднимает на себя, вынуждая снова встать на носочки, и Арсений тянется к нему, приоткрывает губы и в противовес жмурит глаза, чтобы чувствовать: все равно он вряд ли что-то рассмотрит в полутьме подъезда и запомнит под влиянием такого насыщенного Нового года. Антон гладит его по волосам знакомыми движениями, губу нижнюю прихватывает, дышит как-то слишком громко для подъезда — или это Арсений совсем сходит с ума, или это его так сильно били? — и, теплый, мягкий, подается поближе, хотя ближе просто некуда. Целуются, изучая друг друга, осторожничая, и ни тот, ни другой не торопят. Ладонями скользнув по собственной куртке на Арсении, Антон едва-едва ощущает под ней острые лопатки, и Арсений как-то автоматически, на пустом месте желая понравиться, выпрямляет спину. Оба хихикают, но не отрываются особенно, и только хлопок какой-то двери сверху вырывает их из адекватного, прекрасного мира, полного единорогов и толерантности. Они отскакивают друг от друга, Антон вмазывается спиной в стену и широченными глазами наблюдает за тем, как сосед с этажа выше спускается к ним. Шея у него окутана синей елочной мишурой, в татуированной ладони пачка сигарет с постукивающей по стенкам зажигалкой внутри, и он почти сразу кивает им, спокойно приближаясь к окну — и к пепельнице. — Шо, отмечаешь с друзьями? — спрашивает он у Антона, кивая вверх головой, и Арсений в упор пялится на него, отмечая большие голубые глаза и просто тонну татуировок по всей коже лица, и, видимо, не только лица. — Хотите если, к нам приходите. Я с корешом, — он хмыкает, — отмечаю. — Да, с друзьями, Эд. — А Анька де? Не приехала? — Да пошла она, — Антон фырчит, отмахиваясь, и сам открывает окно названному Эду, который игнорирует возможность замерзнуть насмерть при курении. — Умотала куда-то. Вот отмечаем. — А я тебя шо-то не помню, — замечает Эд, щуря один глаз, и татуировка смешно растягивается из-за этого движения лица. — Шо, новенький какой дружбан? Или притащил кто-то из твоих? — Да, познакомились недавно, — мгновенно отвечает Антон, судя по его виду, считающий своим долгом скрыть тот факт, что отмечает Новый год с незнакомым парнем, а не с соседом, который однажды помогал ему класть плитку в ванной комнате и исправно одалживал презервативы, если просили. — Арсений, это Эд, мой сосед, — он находится очень поздно, но никогда нельзя ругать людей за промедление. — Эд, это мой друг, Арсений. Из Москвы. — Ля какая цаца, из Москвы, — затягиваясь, мычит Эд и выдыхает дым в распахнутое окно, так же, как и Антон минутами раньше, вывалившись из него наполовину и довольно созерцая пьяненьким взором снежную пустую улицу. — Хорошие друзья. Вы приходите, если шо. Кучей все равно интереснее, чем так по углам, как мыши... Арсений, стоящий весь их разговор восковой куклой с мертвым лицом, закашливается от рухнувшего на него запаха сигарет, шмыгает носом и трет губу, которая из-за поцелуев еще сильнее разбухла. Обернувшийся на него Эд вопросительно растягивает лицо, кидает задумчивый взгляд на Антона и, забив, видимо, на все, отворачивается обратно в окно. Лицо его освещается фонарем снаружи, и Арсений может лучше увидеть все его татуировки, в том числе и на длинных тощих пальцах. Если бы Антон не общался с ним по-соседски и если бы этот Эд не звучал достаточно здраво, то Арсений бы стереотипно записал его в выходцев из мест не столь отдаленных. Но раз Антон ему доверяет, в целом... — Слушай, у нас там картоха угорит сейчас... — начинает Антон, смазываясь с дальнейшего разговора и стояния посреди подъезда, и Эд понимающе кивает, открывая рот, но вместо слов оттуда летят кружки дыма, и он смеется хрипло, низко, как будто курит лет с девяти, не меньше. — Короче, может, завалимся еще к вам в следующем году. А то мы ваш романти́к сорвем. — Жопу, — отбивает Эд, совершенно не дрогнув лицом. — Валите уже картоху спасать. — Да, картошка, Арс, — округляя глаза в знак того, что Арсению жизненно важно сейчас подыграть, Антон тянет его за рукав к квартире, и они быстро исчезают за темной, тяжелой дверью, которая булыжником за ними захлопывается, щелкая замком. Антон, втолкнувший Арсения внутрь первым делом, проворачивает в двери еще и ключ, стягивает кроссовки, подцепляя задники носками, и случайно плечом пихает Арсения — ну котенок, раз он так неожиданно пищит, ударяясь о стену бедром! — в сторону. Коридор такой же узкий, как луч света в этой непроглядной жизненной темноте, и Арсений успевает только испугаться и пискнуть, как кот, которого плохо взяли за шкирку. Не включив еще свет, потому что Арсений наваливается на выключатель, Антон шарит руками по его спине и тянет за плечи вперед (надо же зажечь свет!), но Арсений предсказуемо бьется о небольшую железную подставку для обуви и дальше не двигается вовсе. — Арс, етить-колотить, ты сдвинься, а то я как свет включать должен?! — Да куда я двинусь?! У тебя, блять, полоса препятствий, а не коридор! Синяков мало мне! — Да вбок! — Ты там стоишь! — А куда, блять, мне деться, если я не вижу, что впереди набросано? Там где-то гирлянда лишняя валяется, я наступлю — и пиздец! — Да уйди, и я уйду! — Куда я уйду, Арс?! — Да хоть куда! Где твой выключатель?! — Ну где-то у тебя под бедром! Нащупай там... — Не чувствую, Антон, сдвинься нахуй! — Да дай я!.. — он уже автоматически сует ладонь ему на поясницу и скользит ниже, ощупывая стену, но предсказуемо его рука проезжается по чужим упругим ягодицам в мягких штанах, и Антон краснеет стыдливо, пусть в темноте этого и не видно. — Да ты хуево щупаешь! Не то, блять! Жми на свой включатель уже, что ты, блять, встрял? Или ты полапать меня зажал тут? — Какой полапать! Ты тут встал, как, сука, Ленин посреди Москвы, и я не могу выключатель найти из-за твоей хуевой задницы! — Это у кого еще задница хуевая, э? Тебе вино в голову ударило? — Ну... Я пока не совсем хорошо обследовал, поэтому хуевая... — внезапно и для себя, и для Арсения выдает Антон на выдохе и уже открыто, нагловато сжимает одну ближайшую к себе половинку через ткань штанов. — Уже получше... И Арсений, способный вслух возмутиться или хотя бы попросить убрать руку, замолкает и губу свою побитую случайно закусывает, выдавая стон боли. Конечно, Антон принимает это на свой счет — ему, естественно, говорили, что такими пальцами, как у него, только трахать, но чтобы вот так — никогда — и втискивает между стеной и Арсением вторую ладонь. В обе комфортно, как созданные для этого, ложатся ягодицы, и он сжимает их, лбом находя висок Арсения. — Ты ищешь выключатель? — Да. Ну какой же пиздеж невероятный. Так Антон ищет выключатель, что аж Арсения тянется исследовать на наличие этого выключателя, а то мало ли он перескакивать со стены на человека умеет! — Ищи, — шепчет Арсений, опуская голову. — Ищу, — и под свитер заползает прохладными пальцами. — Ищешь? — Снова звучит через минуты полторы. — Ищу, — сипит Антон Арсению на ухо, в следующую секунду прикусывая мочку, и ладонями ползет под штаны, чтобы сжать ягодицы уже исключительно через белье. — Не могу найти, Арс... А ты можешь поискать тоже? Промычав что-то между «да, могу» и «ты охуел», Арсений в полной темноте нащупывает его бок, сжимает на пробу и хихикает, когда Антон, наверное, боящийся щекотки, выдыхает громко и слишком очевидно. Но Арсений этим не пользуется, а послушно гладит его через толстовку и, как настоящий девственник при первом сексе, осторожничает, когда опускает ладонь на чужой пах. Он гладит через джинсы его член, чувствуя, что он крепнет, и ощущает, как начинает возбуждаться сам. Все в сумме — и темнота, и жадные ладони Антона у него на заднице, и собственная рука на горячем члене — бьет по голове сильнее алкоголя, хотя он тоже играет свою роль на балу Сатаны — и лишает их границ, заставляет забыть про правила и отдаться тому, что потом будет, судя по поверью, на протяжении всего их года. Если Арсению будут весь следующий год мять задницу такими ручищами, то он согласен сейчас снова пережить весь не задавшийся с утра день. И лапшу на него разлили случайно, и ногу придавили колесиком чемодана, и ограбили, и избили, и сорвали все планы, но Антон, активно мнущий его ягодицы, все исправляет разом. Особенно вкуса добавляют кольца, приятно впивающиеся в кожу через белье, когда Антон слишком агрессивно вонзается в мягкость и тискает ее. Несмотря на чужие руки, Арсений разворачивается — и Антон толкает его к стене, чтобы прижать удобно для себя, протиснуться к ягодицам руками и потереться членом о его бедро, доводя до срывающегося дыхание. А Арсений лезет целоваться, приподнимаясь на носки, и Антон напрочь забывает про желание быть чрезвычайно неторопливым и мягким, потому что рот ему вылизывает с порнушной уверенностью и таким же желанием. Не ожидав такого, Арсений срывается в тихий скулеж и ведет бедрами вперед, сталкиваясь с чужой ногой. — Можно же? Можно? Арс, скажи, что можно. — Можно, — всхлипывает Арсений, уже готовый обвязаться гирляндой и лечь под елку, лишь бы Антон не останавливался. — Пожалуйста. Губами Антон спускается по его шее, стоит Арсению откинуть голову назад, и лижет горячую кожу, руками переключившись на мешающуюся куртку, которая через мгновение застывает у Арсения где-то на пояснице. Горло свитера ползет вниз под давлением длиннющих, окольцованных пальцев, и Антон выцеловывает его шею долгими жадными прикосновениями. Арсению, несмотря на то, что его недавно били, как щенка, и на то, что знает Антона меньше шести часов, хочется до безумия отдаться ему даже посреди темного узкого коридора. Да даже если бы они сейчас были в подъезде, Арсений бы голову дал на отсечение, если бы отказал! Антон делает все правильно, касается в нужных местах и дает Арсению отключиться, передать контроль, беря на себя и свой, и чужой оргазмы. Такое Арсений любит до дрожи в ногах, поэтому льнет к Антону и постанывает, когда его грубо тянут за бедра и дают почувствовать чужой член. И перед глазами у Арсения от этого звезды, когда он особенно сильно сжимает веки. У него нет сомнений, что они с Антоном переспят сегодня, так как коротит до трясучки, до искр, словно оба дорвались наконец-то до чего-то долгожданного и желанного. И никакие нравственные метания Арсения не тревожат, несмотря на то, что прежде он старался узнавать потенциального партнера или потенциальную партнершу лучше и не спать на первых свиданиях. Впрочем, у них с Антоном никакое не свидание — просто удачное стечение обстоятельств, приведшее к тому, что они тискаются в углу его квартиры, по-идиотски отмазываясь выключателем света. Из ботинок, отданных Антоном, Арсений выскакивает, едва к нему тянутся помочь, и Антон, вытянув из-под его поясницы и хвата стены куртку, откидывает ее куда-то в сторону и за руку Арсения тянет внутрь квартиры. Под ногами, кстати, что-то хрустит — и, видимо, гирлянда, на которую Антону становится начхать в момент, когда Арсений ему позволяет. Позволяет напирать, намекать, трогать, сжимать, целовать. Антон — теперь это очевидно! — никакой не гомофоб, потому что гомофобы в своей малограмотности настолько прогрессируют, что видят во всем желание сделать их геями и трахнуть в жопу огромным розовым членом с радужной головкой, потому что гомофобы не целуют людей своего пола вовсе. Да и в комнату за руку тоже не тащат. Хотя сложно сказать, что Арсения тащат, потому что он и рад бежать впереди, но квартиру не знает совершенно, и велик риск вмазаться во что-нибудь или разбить какую-то вазу, чашку, миску, фоторамку, из-за чего накал между ними растворится в печали Антона. В гостиной Антон громко шлепает по выключателю — и свет озаряет комнату, являя Арсению раскрасневшегося и довольного Антона, накрытый стол и неудобный диван. Не то чтобы он будет выбирать, но подумать же может. И думает, что спина затечет на таком диване, впрочем, не очень об этом волнуется, думающий про то, как они сейчас тут займутся сексом под приезд Брыльски (ну какая она Надя? Как такая роскошная женщина может быть Надей в фильме, когда в действительности она носит такое роскошное имя — Барбара Брыльска?) в Москву к Жене. Тоже неплохо. Арсений как-то и не замечает пролетевшего времени, хотя, может, и не совсем хочет его замечать? Вихрем Антон проносится по гостиной — отодвигает от дивана стол, из тумбочки достает смазку, смущенно суя ее в карман джинсов. На диван он опускается уже спокойнее, оглаживает колени ладонями, и Арсений мгновенно опускается рядом, боящийся почему-то передумать. Он первым целует, подавшись к Антону ближе, и перебирается практически сразу ему на колени. Теперь хорошо чувствуется, что Антон хочет его, и Арсению это невероятно льстит — еще несколько часов назад Антон подобрал его, ограбленного, раздетого и потерянного, у вокзала, а теперь глазами пожирает и на ухо жарко дышит, когда целует шею. — Арс, ты правда не сосался с мужиками?.. — наконец озвучивает волнующий вопрос Антон, отстраняясь и стягивая с него собственный свитер мягким движением. — Ну по чесноку. — Сосался, — Арсений признается, так как понимает, что скрыть это уже невозможно. — Прости, что... Ну я подумал, что ты можешь оказаться гомофобом и выкинешь меня отмечать Новый год на улицу, если честно... А ты? — Да я тоже припизднул, — посмеивается хрипловато Антон, ладонями оглаживая его теплую грудь и переходя на живот, где щекочет подушечкой пальца пупок. — Так же, как и ты, подумал. — Пиздец. — Дураки, — подводит логичный итог Антон и замолкает, потому что у него только один рот, который теперь он намерен использоваться при поцелуях на открывшейся ему груди, но от комплимента он-таки не сдерживается и шепчет завораживающе низко: — Ты красивый. В смысле, красивый, когда голый. И когда не голый, тоже. Ну ты понял. — Я понял. Арсений впервые не хочет одернуть разговаривающего в процессе прелюдии партнера — обычно он настраивается, потому любой отход от темы его отвлекает. Но теперь он согласен слушать этот стесненно-мягкий голос и улыбаться, пока его целуют, пока он сам перебирает Антону кудри и елозит по чужим бедрам, чтобы нет-нет да почувствовать его окрепший член сквозь джинсы. И — снова — первый раз Арсений чувствует, как во рту скапливается слюна от желания отсосать. Ему кажется, что этот Новый год — самый лучший и при этом самый отбитый Новый год из всех возможных Новых годов. Где-то дают за такое премию? Арсений — безоговорочный победитель в этой категории. — Антон, бля, — выдыхает беспокойно Арсений, когда с его бедер тянут вниз брюки, и Антоновы руки мгновенно отпускают резинку, а глаза поднимаются к покрасневшему лицу. — Нет, нет, все хорошо, просто... Антон, я пиздецки хочу тебе отсосать. Можно? Судя по выражению лица, Антону прежде такого никто не говорил. Жаль, потому что Арсений отлично ощущает размеры и возбуждается от этой своеобразной коридорной прелюдии до кончания в трусы, потому что Антон выглядит сбитым с толку таким предложением. А еще сильнее он опешивает, когда Арсений приоткрывает губы и объясняет на своих пальцах, как он хочет ему отсосать. Блядушно? Да. Порнушно? Да. Арсению похуй, потому что Арсений слюнявит себе пальцы, ощущая, как у Антона со свистом едет крыша, и давит изнутри на щеку. — Можно. Очевидно. Расплывшийся в ухмылке, Арсений соскальзывает с его колен и оказывается практически под столом, разве что головой своей буйной не ударяется и удачно размещается между чужих разведенных колен, чтобы накрыть ладонью молнию и расстегнуть пуговицу быстрым движением. Член под одеждой горячий, напряженный, крупный, и Арсений слюну сглатывает, представляя, как сейчас будет отсасывать. Ничего его не смущает, собственно. Помогает Антон ему, приподнявшись, и джинсы, расстегнутые, расслабленные на ремне, съезжают вниз, сначала на бедра. Это уже потом, облизав головку через белье, Арсений волочет их дальше и оставляет на ступнях. Следом Антон уже самостоятельно спускает трусы, и Арсений, поначалу завороженно зависший при разглядывании его чуть-чуть наклоненного вправо члена с крупной влажной головкой, наконец прикасается к горячей коже и ласково поглаживает гладкий лобок. И ему плевать, что не по его честь это сделано, потому что сейчас именно он, а не какая-то там Аня, сидит у него между ног. — По голове тебя поглажу? — Можешь даже направлять, — мурчит по-кошачьи Арсений, обхватывая член ладонью, и слизывает кончиком языка с головки каплю предэякулята. — Бля-ять... Других комментариев и не требуется. Антон всего лишь ладонь ему в волосы запускает, у корней гладя, а Арсению уже до чертиков хорошо — и он даже готов спустить в трусы, если придется. Впрочем, палитра ощущений не мешает ему вовсе, и он с удовольствием обхватывает губами, сомкнутыми буквой «о», головку и ниже скользит. Слюны столько, что он не пытается найти в кармане чужих джинсов смазку, и просто старательно ласкает член губами и языком, то втягивая щеки, то сглатывая, то щекоча, то стоном вызывая удовольствие в разы больше. Никаких курсов минета не надо, если у партнера на лице все написано. А у Антона именно написано — он назад откидывается настолько, насколько может, чтобы не отпустить Арсения, жадного и внимательного взгляда не отрывает от размеренно двигающейся головы и изредка, в мгновения, который он хочет назвать пиком, но не может, подмахивает навстречу бедрами. Арсений чувствует особенно чутко эти порывы, когда у Антона напрягаются бедра, когда живот у него вжимается и напрягается, когда колени чуть заметно подрагивают, разведенные, покрытые светлыми волосками. И ему теперь кажется, что он знает каждую привычку Антона во время минета, потому что читает его как книгу спустя всего пару минут. Он уверен, что Антон вздыхает чересчур громко, если прикоснуться к мошонке аккуратным движением, и сжимает сильно его растрепанные волосы, когда Арсений втягивает щеки, поднимая глаза и смаргивая редкие некрупные слезинки из уголков глаз. Но заканчивать Антон так не хочет: шлепает Арсения по обнаженному плечу и отстраняет за волосы, но так осторожно и уверенно, что Арсений сжимает бедра и стонет в закушенную, разбитую, сейчас мокрую губу, потому что его кроет безбожно. Пока Арсений, разминая подзатекшие ноги, поднимается с колен, Антон стягивает с себя взмокшую на спине толстовку и следующим быстрым движением, за которым Арсений не успевает проследить, расстегивает чужие-свои штаны и приспускает их. Повинуясь, Арсений вытряхивается из них, вышагивая, в отличие от Антона, который так и не убирает от ступней сковывающих в движениях джинсов. — На колени? — А хочешь? Арсений загруженно пожимает плечами — и это как минимум неловко для него. По крайней мере, из-за того, что он стоит перед Антоном голый, не считая трусов, которые были ему благодушно выданы. Но Антон не дает ему рухнуть в размышления, тянет за пояс на себя и усаживает на колени, оглаживая горячую поясницу и снова возвращаясь к ягодицам. Он завороженно мнет их, разводит в стороны, ощущая натяжение белья, давит пальцами, прижимает указательный к анусу сквозь ткань и трет на пробу. Арсений стонет согласно, высоко, запрокинув голову, и Антон переключается — целует его в предоставленную лебединую шею, членом притирается к его бедрам, оставляя влажные следы, и не пытается намекнуть на большее, невзирая на вполне очевидную реакцию Арсения. Когда Антон наконец стягивает кольца зубами, подцепляя их с тихим стуком эмали о металл и серебро, скидывает их горсткой на отдаленный от дивана стол, подавшись вместе с Арсением вперед, и запускает свободную ладонь ему под белье, щекоча ногтем головку и обхватывая сразу целиком после этого, Арсений впервые стонет определенным образом — взвинченно-ярко, тонко, отрывисто. В огромную ладонь Антона его член вмещается отлично, и оба это стараются пропустить через себя, замерев и соединившись мокрыми лбами. Кажется, Арсения как человека тревожного даже не волнует тот факт, что волоски (ну кто бреется, собираясь ехать хоронить тетку? Кто?) под трусами могут щекотать и колоться, сбивая. Не волнует, как и Антона. — Подрочи мне, Арсений, — низким шепотом просит Антон, целуя его в уголок губ, и кто такой Арсений, чтобы отказаться, если несколько минут назад он слюной мог захлебнуться от желания взять в рот? Скользнув пальцами по чужой груди, проведя по гладкому лобку пальцами, Арсений ловит в кольцо пальцев его крупный член, на пробу, как будто не делал этого минутами ранее, оглаживает от головки до основания и начинает искать подходящий обоим темп. Желательно такой, чтобы он не рухнул назад, головой об стол, с которого им еще всю ночь есть. Но Антон, второй рукой взяв его за запястье, помогает ему и показывает, как нравится ему, а затем прижимается губами к щеке Арсения, распахнув губы в тяжелом дыхании, и дрочит ему выверенными движениями, иногда спускаясь к яйцам и перекатывая их на пальцах. Свободной рукой Арсений захватывает его кудри, пробежавшись прикосновениями по плечу, и жмется грудью к груди, как будто чувствует необходимость тесного контакта именно сейчас, и Антон понимает его стремление, впивается смазанным движением ему в губы и наращивает темп, натирая себе бельем тыльную сторону ладони. На это абсолютно насрать, и Антон игнорирует совсем невесомое неприятное ощущение, потому что невозможно думать о чем-либо кроме Арсения, сидящего на его коленях, стонущего в поцелуи, подмахивающего бедрами и изредка сбивающегося с ритма, стоит Антону напрячь руку и, например, пережать член у основания. Первым срывается, как ни странно, Антон, ощущая, как сперма брызгает и на их животы, и на красивую, покрасневшую ладонь Арсения, как Арсений предоргазменно напрягается в ответ на это, как дрожат его бедра после ускорения темпа на члене. Практически сразу за ним — не одновременно, они все-таки не в сказке про первую любовь и первый секс с одновременным оргазмом — Арсений кончает с протяжным, размягченным стоном, выгнув спину и отведя назад плечи, будто он стремится уйти от касаний, его обжигающих. И Антон, поняв это по взгляду, блеснувшему на него из-под ресниц, еще с минуту размазывает сперму по члену, гладя мерными движениями, под стоны-вздохи Арсения. Склонив голову на чужое взмокшее плечо, Арсений прижимается чуть-чуть саднящим еще с момента ограбления носом к его шее и ведет до уха, дыша громко, отрывисто, как будто после марафона. Двумя пальцами Антон гладит его спину — и Арсений подается к пальцам, но быстро возвращается к теплу чужой груди и затихает. До Нового года остается час пятьдесят три минуты.***
Покачивая наполненным наполовину бокалом, Антон улыбается уголками губ, оправляет кудрявую прядь, упавшую ему на лицо, и ловит заинтересованно-спокойный взгляд Арсения, жующего ролл, несмотря на то, что уже вот-вот — и куранты, и новый год, и новая (так думать привычно) жизнь. Спиной Антон закрывает выключенный телевизор, где-то фоном разговаривает эфир на ноутбуке, хотя оба не слушают его — просто так нужно, так правильно, так свободно. И Антону как хозяину квартиры, стола и вообще всего здесь предстоит что-то сказать, потому что Арсений, хихикая, отмазывается под предлогом неумения красиво говорить. Невзирая на точно такое же мнение о себе, Антон соглашается и за несколько минут до курант поднимается с дивана, чтобы налить им шампанского: надо же по правилам встретить Новый год. — Короче, — он прокашливается, пока Арсений дожевывает, потирая ладони, и лыбится своей разбито-зацелованной губой, сидя в Антоновой толстовке и шортах, но в тех же шерстяных носках, — есть такой прикол, мол... Как новый год встретишь, так его и проведешь. Мы с тобой как-то странно его встретили, — Он смеется, запрокидывая голову и фыркая. — Если верить этому приколу, мы так его с тобой и проведем. Хуйня, конечно, такое говорить, но я за эти пять с хвостиком часов прикипел к тебе. Как-то так получилось, ага... Ну просто я впервые встречаю Новый год с чуваком, которого побитым с вокзала привез. И да, трахаюсь с еле-еле знакомым тоже впервые, — И вновь смеется, ловя светящийся взгляд Арсения. — Надеюсь, мы Новый год проведем не только хорошо, но и свободно и счастливо. — Я тоже надеюсь, — мягко встревает Арсений, кинув взгляд на экран, где в углу идет отсчет, и поднимается ровно за тридцать секунд до нового года. — С Новым годом, Антон. Они чокаются бокалами, и по боку бокала Антона ползет маленькая трещинка. Принести новый бокал и налить туда шампанского в этом году он не успеет, поэтому пьет так, как есть, и вздрагивает на первой секунде нового, пришедшего тихо года: кто-то отмечает на улице, и в небо летят фейерверки, освещая даже их квартиру, находящуюся чуть ли не в подвале дома. Благо хоть гостиная окнами выходит на двор, а не на улицу, потому что мельтешащих ног Арсений не пережил бы, считая, что их кто-то мог два часа назад увидеть из-за незапахнутых штор. Только Антон опускает руку с бокалом, бросая незаинтересованный взгляд на экран ноутбука, как Арсений подтягивается к его лицу на носочках и целует аккуратно в нос, щекоча своими длиннющими ресницами его кожу. Расплывшийся в улыбке, Антон обхватывает его плечи руками, пусть и боится раздавить бокал в его ладони, и целует уже в губы, как положено, как нравится. Прикрывая глаза, Арсений отвечает на поцелуй с лаской, но отстраняется достаточно быстро и лбом бодает Антона под подбородком, чтобы прижаться удобнее, улечься, как пазл, ему на плечо. Новый год наступил.***
— Антон, ты встал? Антон? Ты на работу опоздаешь! — звучит как будто из-под толщи воды, как будто Антона пытаются вытянуть из океана, и он жмурится сквозь сон, отворачиваясь от окна с распахнутыми шторами. — Антон! Ну ты шутишь, что ли, Шаст? — это уже чуточку обиженно-вопросительно, и кровать сзади Антона прогибается под весом чужого, но родного тела: — Антон, я тебя сейчас покусаю. Дурачина, вставай давай! — тычок в бок, из-за которого Антон, просыпаясь наконец, смеется и начинает ерзать по постели, стараясь уйти от пальца. — Антон, елки-палки, ты сам вчера просил тебя разбудить пораньше! Потом не бегай в одном носке и не спрашивай у меня про второй, ты сам встать не можешь, Антох. Ну давай, Шаст, не дури, я там блинчиков нам пожарил. — Сам? — все же отзывается на подкуп Антон, оборачиваясь через плечо и щуря глаз на довольное, мягкое лицо Арсения, из-за которого льется утренний свет через окно. — Магазинные пожарил, я тебе что, повар? — Тоже хорошо, — Антон потягивается, сдаваясь, и Арсений мгновенно заваливается ему на грудь, занимая свое место, и пальцами ведет по его обнаженным острым ключицам. — Пойдем завтракать, Антох. Потом меня на учебу подбросишь, м? Будут все спрашивать, кто это меня на одной и той же машине подвозит, а я буду загадошно улыбаться и молчать. — Подброшу, Сюх, конечно. Твоя эта Москва, бля, лишает меня целого часа сна! Пробки-хуебки. — Зато Москва. — Зато Москва, — еще сонно кивает Антон, чувствуя, что проваливается в дрему, но вздрагивает всем телом, когда Арсений с сияющим взглядом и широченной ухмылкой гладит его по бедрам, скользнув ладонью под одеяло. — Ты уверен, что мы таким образом не опоздаем? Я за эти полгода уже понял, что каждая минута дорога тут, а то мы в пробке навеки... — Уверен, — фыркает Арсений, намекающий на быстрый оргазм с утра, и целует Антона в появившуюся на секунды складку морщин между густыми русыми бровями. — Тебе-то не о чем переживать. — Я тебя сейчас покусаю, понял? — Понял. — Не веришь? — Ну ты же волк. Цокнув, Антон мгновенно перехватывает руки Арсения, переворачивается, опрокидывая его спиной на вторую половину кровати, накрывает его своим телом сверху и губами в жадных, беглых прикосновениях жмется к открытой светлой шее, к оголенным плечам, с которых тотчас сваливаются лямки домашней черной майки, и к линии челюсти. Арсений что-то бурчит про блины, которые обязательно остынут, но мысль не собирает и только пальцы в разросшиеся кудри Антона вплетает, прикрывая глаза довольно: он, конечно же, любит такое с утра. Щетиной Антон царапает кожу, оставляет мелкие-мелкие отметины, словно Арсений спал в репейнике, и с шуршанием трется щеками и подбородком о его грудь, стянув майку ниже. Оставив, Антон поднимается к его лицу, опирается одной рукой на постель и целует мелко-мелко его в губы, не давая включиться и насладиться полностью, на что Арсений пытается возмутиться, но только губы приоткрывает для поцелуев и ладони кладет на его щетинистые щеки. — Как ежик? — Хоть не как дикобраз. — Дьякобраз? — отсылает к их совместному мему Антон, и Арсений кивает, подставляя лицо под поцелуи и ласки, какие они так любят с утра перед Антоновой работой и Арсеньевой учебой. Арсений обхватывает его бедра ногами, сводя позади них лодыжки друг с другом, и Антон располагается удобнее, убирает с его лица отросшую темную челку и, пригладив ее налево, целует высокий чистый лоб, на котором едва заметны упущенные Арсением следы маски для кожи. Перед тем как встать и начать день (а это надо, потому что Антон действительно может опоздать, как и Арсений, с ним ездящий по утрам при наличии первых пар), Антон-таки целует его в губы с нежностью, с щемящей лаской — и Арсений, отвечая, массирует его виски гладящими движениями. — Блины, говоришь? — Блины. — Ну пойдем есть блины, — шепчет Антон практически ему в губы, пока интимно и проникновенно жмется вплотную, и Арсений несколько раз кивает, сбивая челку, притиснутую к чужому лбу. — Люблю тебя. — И я тебя люблю, Антон.