Натурщица

Уже через неделю все благородные планы катятся в чертову бездну, ведь Рюджин продолжает быть такой невыносимо смущающей, а Йеджи и рада поддаваться ей, падать, тонуть, и идти ко дну. Да, Хван признавала, что синеволосая стала слишком большой частью ее жизни, но возможно до недавнего момента она не до конца понимала значение слова «слишком». Рюджин заедала, как чертова пластинка, плотно зависала в голове, точно попсовый мотив. Хотя ничего «попсового» в Шин и близко не было. Она — чистейший рок, разрушение и безумство. Возможно, в душе, Рюджин — самое теплое солнце. Но кто сказал, что солнце не может нанести солнечный удар? Хван хотела потакать ей, научиться быть такой же свободной, такой же невозмутимой. Только проблема была в том, что ничего дельного Йеджи от Рюджин не подцепила, разве что только целую стаю мнимых бабочек, что роились где-то под желудком, просыпаясь с каждой мыслью о Шин. Они неприятно царапали легкие своими прозрачными крылышками, бились о ребра, словно птицы в клетке, вызывая чувство легкого спазма. Увы, бабочки не были единственным симптомом ее «болезни». Йеджи стала чаще краснеть и треяться. Конечно, Рюджин заметила это, отправила отлеживаться домой. У Хван так и не хватило духу сказать, что она здорова, что у её жара и нездоровой красноты есть разумное объяснение. Так что вот уже второй день она куковала дома, с диагнозом, который, если бы был реален, звучал бы как «Влюбленная балбесина» или же «Влюбленная идиотка», Йеджи еще не до конца определилась с названием. Вроде бы и ничего, с её графиком ей всегда не мешали несколько лишних дней отдыха, правда слегка напрягало количество взволнованных сообщений от команды, друзей и Рюджин. Да, еще Йеджи слегка волновало, что «друзья» и «Рюджин» стали для нее раздельными категориями. Только сейчас, лежа на кровати в растянутой домашней футболке, с растрепанными волосами, не имея ни малейшего желания расчесать их, Йеджи чувствует себя относительно спокойно. Бешеный темп её жизни спал и Хван поняла насколько устала от тренировок. Каждый сантиметр её молочной кожи — царапины или синяки. Мелкие и крупные, фиолетовые и желтые, Хван цветаста, словно чертов леопард. Небо было бледно-серое, как полупрозрачный дым. Одеяло пропитано её духами — едкой кислой вишей, терпким мускатом. Сейчас, вдыхая этот холодный аромат и слушая размеренное постукивание дождя по карнизу, Йеджи мечтала лишь о том, чтобы этот момент застыл, завис, встал на паузу, все, что угодно. Хотя конечно есть у нее еще одна мечта, но уж слишком она очевидна, чтобы озвучивать. Хван ненавидит свой мозг, что сам рисует навязавшие образы, шепчет знакомым медовым альтом такие желанные фразы, от которых зубы сводит, а рой бабочек в животе оживленно хлопает крылышками. Вот, Рюджин смотрит в малиновое от заката небо, прикусывая губу. Ее типичная привычка, когда нервничает. Йеджи бы хотела встречать вместе и закаты и рассветы, гулять по крышам, окутанные той же комфортной тишиной, что царила на кухне в их первую встречу. До лета оставались какие-то жалкие два месяца. Всего два месяца и… …И что? Вот, синеволосая скользит ладонями по впалому животу, оставляя под подушечками пальцев отпечатки-ожоги. Йеджи не знает куда себя деть: руки зудят от желания прикоснуться, она запрокидывает голову и… …нет. Это слишком. «Ты понимающий человек» — сказала Рюджин. Понимающие люди себя так не ведут по отношению к тем, кто считает их друзьями. Йеджи презирала свои мысли. Их нужно было давить, как тараканов. Но они всё продолжали рождаться новыми бабочками где-то под легкими. Хван закрывает лицо, подгибает ноги, сворачиваясь калачиком, надеясь, что, когда откроет глаза, исчезнет эта дурацкая привязанность, которую Йеджи уже окрестила «проклятием». Ожидаемо, этого не происходит. Погода за окном вполне подходила, чтобы тихо провести день в грусти и тоске. Наверное, Йеджи и правда заболела. Возможно, это неизлечимо. Вероятно, это и не болезнь вовсе. Дребезжащий звонок в дверь звучит, как расстрельный приговор. Хван вздрагивает. Голова слишком пуста, чтобы запариваться «кто?» и «зачем?». Она встает нарочито медленно, тянется, пока незнакомец продолжает прожимать звонок, будто это и не звонок вовсе, а кнопка с надписью в стиле: «нажми, чтобы твой обидчик получил в башню». Йеджи чертыхается, наскоро осматривая себя в зеркало. Отекшая, с мешками под глазами, она выглядит минимум — как будто болеет, максимум — как будто утонула. Глаза припухли от непривычно долгого сна, майка висит на худом теле, словно платье, одна лямка спадает с острого плеча, обнажая выпирающие ключицы. Плевать. «Проклятие» — единственное, что всплывает в голове, когда, открыв дверь, Йеджи сталкивается с солодовой тьмой знакомых глаз. Не могло быть хуже, просто не могло. Миллион мыслей пролетают в голове за секунду — сбежать? Захлопнуть дверь? Обнять? Но вместо этого Хван продолжает стоять, глупо махая ресницами, смотря на Рюджин так, будто она оживший призрак или что-то типа реинкарнации Фредди Меркьюри. «Призрак» заносит с собой в квартиру запах апрельской сырости, талого снега. В синих волосах запутались мелкие капли дождя. Шин глядит в ответ где-то с полминуты, хмурится, прикладывает свою холодную ладонь к чужому лбу. — Ты прям горишь. Нет, тебе точно выходить нельзя, я напишу Юне. — тараторит Рюджин, хмурясь, торопливо печатет что-то в телефоне. — Ты просто проклятье. — вырывается из болтливого рта быстрее, чем Йеджи успевает обдумать смысл сказанной фразы. Более того, вырывается с этой безумно подозрительной интонацией — благоговейной, потерянной, да еще и этим слишком взволнованным надломленным шепотом. Но благо, Шин не обращает внимание на такие мелочи, как тон голоса. Губы Рюджин мгновенной расплываются в издевательской ухмылке, она бровь игриво поднимает, смотря рыжеволосой прямо в лицо. — Проклятие? Зачту за комплимент, красотка. — Шин небрежно подмигивает, практически вприпрыжку влетает в квартиру, пока Йеджи безрезультатно пытается проанализировать то, с какого момента все в ее жизни пошло к чертовой матери. — В любом случае, хоть проклятия и таблетки не приносят, я принесла. — Синеволосая слишком уж радостно всучивает пакет с лекарствами. — Рюджин, я же могу тебя заразить. — Йеджи щурится, следя взглядом за Шин, что торопливо принялась снимать свои самые крутые ботинки. — Будто я против. — абсолютно исчерпывающий аргумент, чертова вибрирующая усмешка, оставляющая после себя одну лишь приятную пустоту в мыслях. Будто до этого в них было что-то, кроме такой пустоты. Рюджин — сплошная проблема, что слишком хороша и безумна, чтобы настолько часто и неожиданно возникать в слаженной системе жизни. Шин всегда была слишком собой, поэтому все так и сложилось. Возможно, Йеджи именно это и зацепило. Вероятно, она запуталась. — Я не хочу, чтобы из-за меня были проблемы. — Шин скептично поднимает глаза, в ответ на этот безапелляционный тон, усмехается однобоко. Йеджи пытается выглядеть чуть лучше: пальцами нелепо волосы расчесывает, ковыряет обветренные губы. — Проблемы? Если абсолютно законно целыми днями сидеть дома и рисовать без надзирателей и мамок — это проблемы, то я буду тебе благодарна. — синеволосая встала, поравнявшись с Йеджи. Хотя в их случае слово «поравнявшись» работало слабо, раз уж Хван была на голову выше. Рюджин весело ухмыльнулась и щелкнула рыжеволосую по носу. — Не тошни, тоталитаристка. Йеджи делает самое непроницаемое выражение лица, смотрит на синеволосую строго, как на провинившегося ребенка. От этого взгляда стало бы неловко любому — так думала Хван. Но нет. Рюджин по-прежнему стояла, лениво и абсолютно спокойно глядя на Хван своим неприлично пронзительным взглядом. — Ты просто невыносима… — тихо тянет Йеджи. Увидев, как лицо синеволосой стремительно вытягивается, она закрывается ладонями, давя истерично-стыдливый смех. Хван не видит, как Рюджин, замерев, смотрит не нее с улыбкой, будто наслаждалась мелодичным хихиканьем, сорвавшимся с её алых губ. — Рада стараться. — синеволосая вальяжно разваливается на диване, жестом подзывая Йеджи сесть рядом. — Хочешь сесть ко мне на колени? — прилетает Хван прямо в спину. — Сколько в твоем арсенале еще идиотских подкатов? — Рыжеволосая гордо садится рядом, игнорируя предложение. Рюджин лениво пожимает плечами, вращая своими огромными глазами, будто прикидывая. — Твои глаза как IKEA, я просто в них теряюсь. — Йеджи не сдерживает смеха, украдкой рассматривает Рюджин, от которой глазам больно, светится похлеще палящего солнца. — Это была одна из твоих лучших попыток. — подытоживает Хван, пытаясь вернуть лицу, что в сто сорок солнц сияло, нормальный вид. — Ты просто не дала мне раскрыть весь мой потенциал. — Синеволосая горделиво цокает языком, головой деловито покачивая, глаза закатывает. — Уже боюсь. Ты сегодня непривычно гиперактивная. — зеркаля интонацию Шин, чеканит Йеджи. — Наскольнл гиперактивная? — на лице синеволосой мелькает это не обещающее ничего хорошего выражение, она заинтересованно ведет головой в её сторону. — Как будто тебе в задницу вставили батарейку, — тянет Йеджи, шутливо скаля зубы, пока Шин продолжает медленно приближаться, вертя головой, словно чертова змея. — Или же две. — Рюджин подаётся вперед и аккуратно, но быстро кусает рыжеволосую за кончик носа. Запах ежевичного шампуня, пакетированного кофе заползает под кожу, приятно рассеивается колючими искрами. Йеджи так и замирает, пытаясь успокоить сердце, что заикается в бешеном ритме. Бабочки неприятно роятся, Хван сейчас будто стошнит от этого переизбытка эмоций. — Ты бы видела свое лицо. — самодовольно лыбится Рюджин. На её щеках проступают очаровательные ямочки. Рыжеволосой тяжело что-то ответить. Так близко. Они были так близко. Нет. Йеджи понимающий человек. Она не может, не имеет права сорваться. Да, Рюджин красивая, просто пиздец, еще немного и Хван окончательно влюбится. Это будет просто катастрофа. — Эй, Йеджи? — Шин по-прежнему сидит рядом, хмурит брови, щелкает пальцами перед лицом рыжеволосой. — А, я вспомнила, что вчера Лие не перезвонила, не бери в голову. — эта отговорка звучит так же по-идиотски, как и вся истрия с «болезнью» Йеджи. Атмосфера вмиг становится неловкой. Хван понимает это, но продолжает мирно улыбаться, стараясь свести на нет это недоразумение. Они обе сделают вид, что этого не было, забудут, как забывают дни рождения друзей. — Ах да, ничего, — Рюджин небрежно пожимает плечами, отводит слегка помрачневший взгляд куда-то в стену. — Я заварю тебе лекарство, хорошо? Хван кивает, хотя и не хочет отпускать синеволосую никуда. Знает, что это странно, что друзья себя так не ведут, поэтому лишь кидает взгляд на город за окном. Еще недавно он был под их кроссовками, лежал, как на чертовой ладони. Будто, одно движение — придавишь. Сейчас же он за стеклом, чопорно возвышается над ними своими модными девятиэтажками. Йеджи была бы не против сбежать сейчас с Шин на крышу. Показать этому высокомерному городу, что они выше, что они главные. Плевать на дождь, плевать на внешний вид, плевать на эту «недоболезнь». Жаль только, Рюджин не поддержит ее идею из-за всего этого маскарада с таблетками и болезнями. Фарс, да и только. Скорее всего, если бы она сейчас предложила, Йеджи была бы не против убежать с Шин и на чертов край земли. Ну, если бы только она предложила.

***

Небо планомерно темнеет. Вероятно, там, под слоем густым облаков, солнце давно закатилось за горизонт, пугливо спряталось в закатной заре. Дождь мелкими каплями барабанит по карнизу, то прерываясь, то начинаясь вновь. Может, в душе Йеджи тоже дождь идёт не прекращаясь, холодом вгрызается в кости. Потому она и не напрашивается на беседу, надеется, что оттолкнет от себя — молчанием, мутным взглядом, напряженным сосредоточением не на гостье, а на простенькой дораме. Но на Шин это, ожидаемо, не действует. Рюджин протягивает руку, чтобы прикоснуться к плечу Хван, но останавливается в паре сантиметров. Йеджи чувствует на коже призрачное прикосновение, но молчит. Они смотрят дораму под одним пледом, но не в обнимку, а находясь на «приличном для друзей расстоянии». Хван бледнеет от одного лишь чужого взгляда, а Рюджин привычно хмурится, губу задумчиво закусывает, считая это очередным проявлением «хвори». Йеджи же внутри себя продолжает называть это не «болезнью» и не «хворью», а просто «проклятием». Она честно не понимает, чем заслужила находиться в таком уязвимом, жалком положении. Только когда дверь за Шин закрывается, унося из квартиры и ощущение эфемерного веселья, Йеджи смогла наконец выдохнуть и медленно сползти по стенке, вгрызаясь пальцами в свою рыжую гриву. Мысли перекатываются в голове слипшимся комком. Их слишком много, они не помещаются в черепную коробку, давят на нее изнутри. Мигрень начинает противно покалывать виски блестящими искрами. Йеджи морщится, стискивая зубы, терпя нарастающую тупую боль. Руки сами тянутся к телефону, набирают знакомый номер — единственное верное решение в этой ситуации. Гудки раздаются слишком громко, лишь провоцируют набегающую мигрень. Да, Лия не умела решать свои проблемы, зато хорошо решала чужие. Йеджи знала это лучше, чем кто либо еще. — Не отвлекаю? — практически шепчет Хван. Подсознательно сама знает, что нет. — Ты разве не болеешь? Расскажешь, что случилось? — рыжеволосая слабо улыбается. Лия знает её нервный тон лучше, чем кто-либо другой. Они дружили со школы. Пили за школой шипучие энергетики, вместе пережили время, когда в голове была только дурь, напополам с загонами. Йеджи всегда была лидером во всем — староста в классе, член школьного совета. Она и помогла Лие стать менее зажатой и раскрыть себя. Чхве же вытащила из рыжей головы кучу сумасшедших мыслей, да и саму обладательницу рыжей гривы вытягивала из не самых безопасных связей. — Нужна твоя помощь придумать диагноз. «Влюбленная идиотка» или «влюбленная балбесина» — выбор за тобой. — подруга по ту сторону провода замолкает. Даже через трубку Хван слышит, как скрипят шестеренки в её светлой голове. Скорее всего, Йеджи звучит слишком измученно со своим полуосипшим голосом, такой одинаковой интонацией, небрежной улыбкой в голосе. — Оу, я знаю к чему ты. Я бы выбрала «Любовнобольная», если ты принимаешь варианты. — благосклонно отвечает Лия. Хван смешит её аккуратность. Вероятно, рыжеволосая не заслуживает таких ласковых друзей, учитывая все те приступы агрессии, что только в последний год стали сходить на нет. — Типо как «душевнобольная»? Мой вариант. — Йеджи смеется охрипшим голосом, заглушая ворчание Лии. Раньше рыжеволосая боялась водиться с такими солнечными людьми. Боялась разрушить всю эту чистую святость. В Рюджин же этого не было, с ней не нужна была аккуратность. Шин сама была ураганом, кобальтовой вспышкой в высоком небе. И Йеджи снова вернулась к этим мыслям. Ей сложно. Или не сложно. За последние пару дней она уже забыла какого это — «несложно». Возможно, «сложно» — это её нормальное состояние, но что-то подсказывает, что нет. — Что у тебя произошло? — Хван не знает как ответить на этот вопрос. Она по-глупому машет ресницами, ведь, Боже, действительно, а что произошло? Лия ждёт. Всегда её дьявольская сила была в этом ангельском терпении. — Мы с Рюджин зашли слишком далеко. Точнее я. Она так укоренилась в моей голове, словно чертова теорема Пифагора. — рыжая мыслит невпопад, язык заплетается, будто отговаривает Хван от того, чтобы кого-то посвящать в свой постыдный секрет. Йеджи хочет рассмеяться, но выходит только кашель. — «Ты понимающий человек» — сказала она. А я понимаю, лишь то, что это нихера не так. Какой понимающий человек будет думать о своем друге, в таком ключе? — Хван усмехается, чувствуя себя при этом слишком глупой, обманутой. — Рюджин всегда была слишком собой, а я всего лишь ничего не могла с этим поделать. — «слишком собой» — край губ подлетает в усмешке. Точнее словосочетания и не подобрать. — Я боюсь её потерять, Лия. С ней моя жизнь перестает быть такой цикличной, как день сурка. — Может спокойная жизнь и лучше? — единственное, что отвечает Лия после долгого молчания. Йеджи в непонимании хмурит брови, продолжая с минуту напряженно молчать, будто блондинка способна увидеть её сжатые губы и напрягшие, словно стальные прутья вены на руках. — К чему ты это? — корчит дуру. Лия улавливает это настолько же четко, насколько и сама Хван. — Ты знаешь о чем я, Йеджи. И я знаю, что ты знаешь. Мы бы обе не хотели повторения истории с Хён Рин. — застывшая улыбка сползает с лица Хван. Конечно она помнит. Поздняя весна. Предпоследний год школы. Они сбегают после классов в скейт-парк, выбивают из ближайшего автомата липкую, пузырящуюся газировку.Ещё тёмные, локоны Йеджи развивались вслед за каждым движением головы. Золотые шпильки остро блестели в волосах. На коленях появлялись новые ссадины — их с Хён Рин маленький фиолетовый космос. В этом скейт-парке Хван и училась целоваться. Их поцелуи были на вкус сладкими, как шипучка, слегка липкими. Там же Йеджи училась и курить. Не то, чтобы она хотела, но тонкая, с кнопкой и дурацким ароматом кислых яблок, сигарета часто оказывалась в руках Хён Рин. Хван не понравилось, но восторг на лице её спутницы был таким ярким. — Знаю. — тихо подтверждает Йеджи. Пазл в голове складывается неохотно. Лия говорит что-то в трубку, Хван не слушает. — …я не хочу говорить, что Рюджин такая же, но я боюсь, что ваше веселье превратится в нечто подобное. — рыжеволосая, бессмысленно вперивши взгляд в стену, все думает, думает, об одном, но мысли не хотят собираться во что-то цельное. Собственная беспомощность и глупость раздражает до слез. — Хён говорила, что я красивая, когда злюсь. — тогда все было проще. Или сложнее, Хван не определилась. Но тогда была рядом она — ходячая детская влюбленность, с такими чистыми-чистыми глазами, губами, из которых лились предложения гадкие-гадкие, которым так хотелось верить. Хён — её прошлое, саднящая царапина где-то в районе шеи, незакрытый гештальт. — Это была очередная провокация. Она провоцировала и внушала тебе, что срываться на ком попало — норма. Рин портила тебя, Йеджи, это факт и пора это признать. — ее тон такой же удушливый, как мамины объятия. В нем есть этот ощутимый, но беззубый урок. Хван чувствует, как злость просыпается с новой силой. Злость на Лию, на весь мир, на себя, на свою ничтожность и уязвимость. Лия что ли считает её глупой? Какой из Йеджи в самом деле лидер? Какой из нее главарь, если она даже со своими проблемами не в силах справится в одиночку? — А может я этого и хотела? — звучит абсурдно. Йеджи пытается отчаянно поверить в эту мысль. Спину прямит гордо, будто все под контролем, будто Лия может видеть ее жалкие попытки. И все еще не верит. И все еще знает, что Лия знает тоже самое. Это раздражает еще больше. Не услышав ответа подруги, рыжеволосая сбрасывает звонок, разъяренно откидывает телефон куда-то в сторону кровати. «Ты такая красивая когда злишься, Хван. Можешь делать это чаще» — звенит колокольчиками в голове шепот Хён Рин чарующий. Это слишком. Йеджи надеялась, что и не вспомнит об этом, захлопнет этот отсек с воспоминаниями, как прочный шкаф. Надеялась, что началась новая глава её цикличной жизни. План провален. Теперь Хван один на один со своими слишком громкими мыслями. Одинокая и любовнобольная.

***

Выход с больничного проходит более безболезненно, чем ожидалось. Под раскосыми-раскосыми глазами залегли красные тени. Сон в последнее время стал скорее чем-то в духе приятной неожиданности, чем необходимости. Йеджи всё пила этот чертов пакетровнный кофе. От него тошнило, но это не мешало вновь заварить его, чтобы просто добить свой организм к черту. Рюджин не приходила, Хван лично позаботилась об этом, сделав вид, что очень хочет, чтобы Шин сходила на парочку пересдач после пар. В душе, Йеджи было плевать на её оценки. Для Рюджин то было чужда: излишняя забота смешила её, но она потакала, ёрничая. Как обычно: слишком в её стиле. Состояние «сложно» ощущается как «архисложно». Талия и локти заострились, ключицы и ребра выскочили вперед. «Прелести любови» — так это называется? Рыжий цвет волос подсмылся, приобретя неприятный выгоревший оттенок. Хван было плевать. Она лишь сильнее затянула их хвостом на затылке. Тренировка начинается рано до учебы, когда на горизонте розовой зарей брезжит рассвет. В зале стоял привычный отрезвляющий мороз. И, может, внутри Йеджи тоже станет холоднее. Сейчас же там поселилось что-то горячее, как бурлящее на горизонте солнце. Хван делает серьезное лицо, пытается игнорировать комок вязкой слизи, что скапливается в горле. Она медленно моргает, безрезультатно пытаясь придти в себя. Бестолку. В голове столько мыслей, что аж пусто. Йеджи пытается угнаться за этим потоком, но спотыкается о первый порог. Тренировка тоже проходит неважно. В злости Хван сегодня нет того азарта, что заставял её мелькать по полю рыжими искрами. Напротив — там сплошной гнев и разрушение, штормящее грозовыми молниями. Она отбивает мяч слишком нервно, без направления. Он летит куда-то вверх, пытаясь о потолок удариться. Мяч возвращается на сторону поля Йеджи. Рыжеволосая бежит к нему, наплевав на то, что летит тот, словно чертов огненный шар, разогнавшийся до скорости звука — она подставляет себя под удар. Плевать, просто плевать. Она была бы благодарна если бы с мозгами он бы вышиб эту болезненную привязанность. Не успевает Йеджи встать в положение, как мяч прилетает куда-то в зону живота. Хван все равно на себя, она стискивает зубы, чувствует, как предательски подгибаются колени, а перед глазами капускли крутят белые искры. Мяч отскакивает от живота. Перед глазами — осенний туман, слезы-дожди неприятные. Последние силы. «Зачем, героиня?» – смеется сознание. Скорее всего, через секунду всем будет плевать на счет, Йеджи не слушает возникающие в голове мысли. Руки механически складываются в нужное положение. Удар получается не таким точным и хлестким, летит и… Сетка. Йеджи не понимает сама, как складывается вдвое, цепляясь руками за живот. Боль тупыми мурашками расползается по всему телу. Она чувствует на себе чужие слишком озабоченные взгляды. Они лижут её сожалением, это ощущается чем-то горьким на кончике языка. Будто Йеджи жалкая, будто она нуждается в этих сострадальческих переглядках. Ведь это же мисс «У-меня-все-отлично-мне-не-нужна-помощь», какие у нее бывают проблемы? После солода тьмы глаз Рюджин, чужие взгляды кажутся неосязаемыми, полупрозрачными. Взгляды Шин же заползают в плоть, текут теплом по телу, остаются жаром на щеках. Йеджи хмурится. Это даже иронично — то, насколько часто и насколько неуместно она о ней вспоминает. Больная, любовнобольная. Слова точнее не подберешь. Тренер прерывает игру оглушительным, дребезжащим свистом, команда окружает её. Хван пытается отнекиваться, врать, что в состоянии играть дальше. Слова получаются убогим несвязным бредом, с хрипом и жалкими улыбками. Жалость в каждом взгляде — сплошное подтверждение ее уязвимости. Бесит. — Йеджи, ты чего? — заботливый взгляд, эти липкие руки, что поднимают её, тащат на скамью. Хван зубы скалит. Дышать тяжело, а говорить тяжелее. К губам подносят воду, вливают в приоткрытый рот. Рыжая думает, что захлебнись она сейчас — это был бы самый забавный способ умереть. Рассмеяться не выходит, да и если бы вышло, звучало бы, как наждачкой по истонченному стеклу. Вода, как и температура в этом зале — отрезвляюще холодная. Бутылку отнимают от губ, Йеджи повисает на чьем-то плече, как тряпичная кукла. — Все в порядке. — с третьего раза фраза получается более менее убедительно. Тренер отрицательно машет головой, смотрит с состраданием и заботой. — Чхве, сопроводи ее в больницу. — Йеджи понимает мало. В голове всплывает момент их последнего разговора, то, как Хван бросила трубку, выключила телефон. Вина саднит болью в висках. Этого еще не хватало. Сейчас ей все равно слишком плохо, чтобы думать. — Хорошо. Йеджи, — Лия аккуратно поднимает её, даже не пытается в лицо заглянуть. От этого еще более неловко становятся. К ногам неохотно возвращается способность ходить. Хван упрямо перебирает ими. Лия позволяет ей чувствовать себя независимо, легонько направляет в раздевалку. От подруги пахнет приятно и привычно — приторным малиновым чаем, немного розовым вином и белыми цветами. Раздевалка встречает их теплым светом, душным теплом. Йеджи нехотя заходит внутрь. Дышать нечем, так что Лия предусмотрительно держит дверь открытой. Боль пульсирует где-то в глубине живота. Возможно, этот удар мяча разогнал и всех бабочек? Хотя нет, с такими тварями справляться возможно только умерщвлением — Йеджи все еще чувствует неосязаемые похлопывания где-то под легкими. Хван вальяжно и (насколько это возможно) расслабленно ложится на скамейку. Подташнивает, голова кружится. Рыжие волосы по полу елозят. Йеджи не обращает на них внимания, пока они продолжают стекать вниз по скамье растрепанными волнами. — Нам скоро возвращаться? — спрашивает неожиданно Хван, порываясь подлететь вверх со своей импровизированной лежанки, но попытка эта, к слову, выглядела невероятно бесперспективно. Вероятно, Лия считала так же. Ее губы сжались в линию тонкую, она отрицательно головой затрясла с завидным усердием. — А что на счет…? — боль стреляет в голову, Йеджи пытается закончить мысль, но лишь кашляет. «Не время для серьезных разговоров» — а когда время? Идеальнее момента нет — они вдвоем, в тишине и наедине, только вот… — Хван губу прикусывает. От мяча явно как минимум останется синяк — её личная галактика, клеймо о её измотанности. — Потом поговорим, сейчас у нас и так миссия. — Хван ей пытается улыбнуться благодарно, но выходит болезненный оскал. Лия не обижается, не требует объяснений, из-за этого Йеджи все больше и больше чувствует себя плохим человеком. — Сегодня тебе лучше без универа, выход с больничного не задался, да? — её смешок звучит неуместно, наигранно высоко. Лия и сама это чувствует, мгновенно замолкает, возвращает лицу постную маску, за которой смущение легкое прячет. — Я напишу Юне. — Все что ли серьезно? — рыжеволосая с досадой кулак сжимает, вяло ударяет им по ближайшей стене. Как она могла создать всем столько проблем одним лишь появлением? Йеджи запуталась. Еще более запутанной заставляет себя чувствовать невесомый смешок подруги, застывший в воздухе, — Что смешного? — Глупышка, — Лия подходит ближе, аккуратно треплет небрежный и не такой уже тугой хвост. — неужели мяч при столкновении вышиб тебе мозги? — Йеджи не в состоянии что-либо понять. Перед глазами — туманная пыль, мутное озеро, незаметно тащащее всех на свое дно. Голова слегка кружится. — Ладно-ладно, прости, но прекращай смотреть на меня так пристально. — Я не понимаю к чему ты все это. — Лия аккуратно садится рядом, но Йеджи свою часть не выполняет, продолжает глупо хлопать глазами, пяля на подругу. — Во-первых, — блондинка задумчиво загибает тонкий пальчик, — тебя правда стоит обследовать. Во-вторых, нам есть о чем поговорить, — её мягкое лицо озаряет короткое подмигивание, с которым на душе теплеет. — В-третьих, если ты пойдешь на пары, то сама-знаешь-кто как обычно завернет за тобой, а тебе, как я думаю, этого не пережить. — Хван не знает с чего именно улыбается — с серьезного тона подруги или этого длинного «сама-знаешь-кто», произнесенного с такой же спартанской отвагой. — Договорились. — кивает Йеджи. Возможно, ей просто фартит.

***

— Извини за то, что я сказала тогда. Больница, где они сидят, выглядит, как место из типичных фильмов — выбеленные до боли в глазах, стены, холодный свет, от которого сразу зябко становится, снующие туда-сюда врачи. Живот болит не так сильно, лишь слегка пульсирует тупая боль на задворках, на которую Йеджи привыкла не обращать никакого внимания. Воздух пах чистотой, был до слезотечения стерильным. — Ты не должна извиняться, — отвечает рыжеволосая, нервно теребя край футболки. — Все еще просто тяжело вспоминать некоторые моменты, — пальцы сжимают край ткани незаметно настолько, насколько возможно. — Я о том, что… — Лия мнется, глазами своими огромными по лампам прыгает, будто вспоминая продуманный ответ. — Рюджин правда не похожа на нее. Она бы не поступала с тобой так. — Йеджи небрежно пожимает плечами, все еще елозя взглядом по своей лиловой футболке. — Мне слишком тяжело её видеть, врать ей, что все в порядке и… — И… блять в голове снова всплывает её ломаная ухмылка, гордая осанка. — Когда планируешь с ней говорить? — Йеджи задумывается. Ведь, и правда когда? Тащиться повсюду наудачу — тупиковая дорожка. Телефон коротко вибрирует, разливается заливистой трелью. Сердце бухается вниз, когда на экране высвечивается знакомое до боли: «Рюджин». — Что с тобой? — вместо приветствия. Нотки волнения в бархатном альте звучат невероятно. — Ты где сейчас? — так и не получив ответа продолжает Рюджин. — Стой, не напирай так, — Йеджи массирует висок, глаза жмурит, стараясь сконцентрироваться. — В какой именно ты больнице? Я приеду. — звучит, как смертный приговор. В голове миллион отговорок. Нельзя. Видеть её, слышать её — слишком. Тогда в голове и рождается глупый ответ на вопрос Лии: «Когда планируешь с ней говорить?». «Когда увижу» — шепчет одними губами Хван. — Нет, Рюджин, это не повод пропускать пары, — абсурдно. Просто пиздец как абсурдно. Если бы Шин не была взволнована сейчас, то точно бы расхохоталась. — Ты шутишь? — Йеджи слышит отголоски кривой усмешки. — Нет, не шучу. Считай, что это моя личная проблема. — этим «моя личная» она будто воздвигает между ними Великую Китайскую стену. До Хван доходит это только, когда в трубке раздается слишком длинное молчание. — Твоя личная, — тянет Шин упавшим голосом, будто пробует на вкус эту фразу. Сердце Йеджи так же падает в пятки. Бабочки испуганно жмутся к стенкам живота. — Следующий пациент. — голос врача, как гром среди ясного неба. Хотя это небо далеко не такое ясное, как хотелось бы. — Черт, я не это имела ввиду. — вместе со злостью на себя прямопропорциально язык начинает нелепо заплетается. Рюджин молчит и это молчание давит на виски. Лия сидит рядом, подбадривающе похлопывает по коленке. Хван с ума сходит. Мысли путаются, болтаются огромным комком нервов внизу живота. — Рюджин, — голос звучит жалко. Это бесит еще сильнее, — я тебе сегодня все объясню, давай встретимся в шесть у твоего подъезда. Шин сейчас, наверное, пошлет её к черту, бросит трубку, сухо откажет. Йеджи зажмуривает глаза до боли, до белых искр на обратной стороне век. Она ждёт все. Все, все, что угодно, кроме: — Договорились. — Хван так и замирает, за секунду до того, чтобы с языка сорвался поток слезливых оправданий. Рыжая глупо моргает так долго, что, казалось, стена напротив сейчас тоже моргнет в ответ. Рюджин бросает трубку.

***

К вечеру шкала напряжения взрывается. Йеджи торопливо бредет к подъезду в нервном напряжении, под нос молитвы бормочет. Знает — не поможет. Поджилки трясутся, колени ужасно неустойчивы. Стопы, будто обожженные, отзываются каким-то болезненным ощущением при каждом шаге. Попытка выглядеть не как живой труп почти получается убедительной, только вот нервно дергающийся глаз все выдает. Хван весь день слишком наивно караулила у телефона, надеясь, что Рюджин напишет, что они решат это не так: лицо в лицо, глава в глаза. Это было наивно. Йеджи снова прокололась. Вечерний воздух наполняется свежестью и нежной прохладой, которая при других обстоятельствах могла бы приносить ощущение обновления и возрождения, но сейчас несет один лишь отрезвляющий мороз. Вдали нависает белая девятиэтажка. Хван давится своим каждым дерганым вздохом. Весна — время перемен. А Йеджи не хочет, чтобы даже этот момент как-либо менялся, мечтает поставить жизнь на паузу. Она водит кончиками пальцев по всем предметам, будто в последний раз перед казнью. Каждый новый глоток воздуха — самый неприятно-бодрящий. В горле комок. И как она собралась с ней говорить? Да и о чем? «Привет, я заболела, но не простудой, а тобой?» — губы изгибаются в насмешке. Все же, Йеджи много переняла от Шин, включая эти нелепые подкаты. Учитывая это было бы еще больнее ее терять. Почему все так сложно именно с ней? Это же Рюджин. Та самая Рюджин, с которой они сидели на покатых крышах, с которых сбегали с пар, с которой всегда были слишком близко. Когда же все пошло не так? Когда взгляд цепляется за синюю макушку — ноги подгибаются. Рюджин не смотрит на нее. Обидно. Когда Хван узнает знакомые до боли черты лица, ее гордый профиль, большие солодовые глаза, в которых поселился нерастопимый холод — ноги подгибаются. Взгляд, такой непривычно чужой, пронзает вечернюю тень, будто бы и впрямь не замечает Йеджи. Хван приближается. «Ну и где же теперь твоя смелость?» — дразнит сознание. Йеджи и сама не знает. Все фразы, что она собиралась сказать — бьются о стенки черепа, не решаясь выскочить из и так слишком уж болтливого рта. Рыжеволосая подходит настолько близко, что может увидеть, как синие волосы — символ вечной свободы и протеста, переливаются в свете тусклых уличных фонарей. Останавливается только когда доходит до мысленной черты «куда уж ближе». Ноги дрожат, но не от весеннего холода, что окутывает мир тонкой вуалью прохлады, словно легкое прикосновение — запоздалое прощание зимы. Только когда Йеджи легко касается её ладони, Рюджин переводит на неё глаза. Этот взгляд, если бы мог, оставил бы на лице Йеджи ожоги. Хван ожидала всего — презрения, грусти, светящихся от обиды слез, но не этого. Пустой взгляд — как окно без света, в котором отражается лишь банальное «отсутствие». Это взор, словно потерявший свое направление, смотрит сквозь Йеджи, точно блуждает по безлюдным улицам без цели и надежды. В нем нет привычного света и тепла, ленивой дерзости, в нем не горят озорные искорки опасных идей. От этого ещё больнее. Лучше бы Рюджин дала ей пощечину, накричала, подвергала за волосы — это была бы хотя бы понятная реакция. Но вместо этого она стоит, пронзая своим беззвучием каждую клеточку тела Хван. Йеджи абсолютно не знает что делать. Йеджи так же абсолютно не понимает в какой момент ее тело по-инерции подаётся вперед — последний всплеск отчаяния, последняя надежда. Голова болит и кружится в пьяной одури. Сердце заикается в сорванном ритме. Бабочки взлетают в самые голосовые связки, щекочут все её нутро. Хван не знает что делает: она прижимается всем телом ближе, обвивает дрожащими руками тонкую талию. Удивленный вздох Шин растворяется в губах рыжеволосой. Короткий поцелуй долго и следка болезненно вибрирует на губах. Будто он является точкой раскола вселенной. Будто из-за такого короткого мгновения переворачивается жизнь. И, конечно, он переворачивает. Йеджи отчаянно протягивает этот миг, стараясь передать все, что разрывает её грудную клетку уже столько времени, цепляется за тонкую талию, нежно бежит пальцами по волосам. Но, конечно, ни один миг не может длится вечно. Хван готова проклясть это правило, она определенно не хочет в него верить, но все же отстраняется. Каждый вдох на вкус как ежевика и кофе. Только разорвав это касание до Йеджи доходит весь ужас происходящего. Пятки холодеют. Рюджин не ответила ей, не подалась вперед. Только слегка отстранившись, Хван ощущает липкие дорожки слез, мокрыми полосами размазанные по щекам. Йеджи боится открывать глаза, намеренно жмуриться, ведь знает — сама виновата. Шин снова молчит и от этого сердце по ощущениям сжимается до размеров атома. Смелость приходит за две самые долгие секунды. Хван не сразу может сфокусировать взгляд из-за слез, но как только это получается видит вновь это самое пугающее ничто. Пустой взгляд — как зеркало, в котором отражается лишь отсутствие самого себя, потерянные мечты и надежды. Это как мгновение безвременья, в котором замирает вся жизнь, оставляя лишь ощущение непреодолимой тоски и одиночества. Никакого удивления: холодный мрак сгоревших в атмосфере звезд. «Эгоистка» — обухом бьет по голове. Йеджи хочет закрыть уши, но останавливает факт, того что Рюджин все еще на расстоянии двух пальцев. Вдруг она сочтет её за сумасшедшую? Да разве будет ли хуже? «Эгоистка» — как цероковный колокол «Вы только посмотрите на эту благочестивую! Сама этим же днем говорила что-то Рюджин про личные границы, чтобы ближайшим вечером их и нарушить.» Рюджин по-прежнему ничего не говорит. Сколько прошло? Секунд пять? Она слишком красива — даже с таким пугающим взглядом. Но особенно ей идут слегка зацелованные губы. Только вот Йеджи, возможно, в жизни больше не получится увидеть их снова такими и так близко. Вероятно, Хван больше никогда не увидит и саму Рюджин, так что последние секунды она просто смотрит и впитывает, как губка каждую бледную веснушку, каждую длинную ресницу. Рыжеволосая впервые жалеет, что не умеет рисовать. Она мечтала бы запечатлеть последний относительно спокойный момент её жизни. — Прости, — обжигает губы, Хван пытается неловко улыбнуться, но рот нелепо расползается в рыданиях. Рыжеволосая срывается и бежит. Вечер падает на шумный город лоскутным одеялом. Отовсюду веет сыростью и жизнью, а Хван предпочла бы сейчас банально исчезнуть. Легкий весенний ветер дует прямо в лицо, сдувает мешающие рыжие пряди. «Эгоистка» — шепчет заползший прямо в ухо ветерок. — Йеджи! — кричит знакомый голос вслед. Хван и не слышит. В ушах — стук сердца, вторящий кривому ритму сбитого дыхания. Слезы размазались по щекам, вероятно, вместе и с легким макияжем. На губах вибрируют остатки поцелуя, но теперь они не приносят эйфории, а лишь горечь и сожаление. Над головой шуршит высокая крона деревьев. И даже листы, колыхаясь, шелестят ей вслед: «Эгоистка, эгоистка, эгоистка…»