Маска, которую люди носят в обществе,
всегда интереснее, чем лицо,
скрывающееся за ней.
Вещи существуют постольку, поскольку мы их видим, а что, и как мы видим, зависит от повлиявших на нас истоков внешнего мира. На нечто смотреть, и это нечто видеть — абсолютно разные вещи. Оно начинает существовать тогда, и только тогда, когда нам становится видна его красота. Сейчас люди видят туманы, но не потому, что туманы существуют, а потому, что поэты и художники научили их загадочной прелести подобных явлений. Туманность для горных местностей, или для мест, где повышена влажность — обычное явление, и Япония не исключение. Но на это мало кто обращал внимание, а потому, нам ничего об этом неизвестно. Туманов не существовало, пока их не изобрело искусство. В наши дни, надо признаться, они доводят до крайности. Туманы подобны людской лжи. Красивая ложь есть не что иное, как доказательство в себе. Если у человека настолько отсутствует воображение, что он подкрепляет ложь доказательствами, то он с тем же успехом мог бы сказать и правду. Отвратительная, нездоровая привычка говорить правду, проверять на истинность всё, что слышишь, без колебаний возражать — потерялась где-то среди больного разума Дазая Осаму. Невероятный комфорт, который его начал окутывать в присутствии ранее неприятного ему человека. Оттого он и верил во все бредни психопата, вникая в каждое слово. Войдя в кабинет арт-терапии суицидник заметил, что за окнами уже заходило солнце, практически исчезая за горизонтом. Мягкий жёлтый свет освещал помещение. Многие из пациентов пришли пораньше, и уже занимали места за партами, у холстов, или же просто на полу. Место казалось райским уголком беззаботности после такого тяжёлого дня. Он как будто бы оказался в самом приятном сне. Дазай замер на месте, и посмотрел в сторону, но увидел около себя не ожившего Оду, а черноволосого психопата, у которого играла мягкая улыбка на лице. — Играл когда-то на музыкальных инструментах? — Поинтересовался Фёдор, ловя на себе взгляд суицидника. — Неа… — Шатен на миг задумался. — Хотя, однажды, пробовал стучать по барабанам. — И как? — Усмехнулся Достоевский, находя это интересным. — Никак. — Пожал плечами суицидник. — Соседи слишком любили спать по ночам. И забрали у меня возможность стать великим музыкантом. Эх… Какую же звезду потерял мир. — Смеясь, добавил суицидник, при этом, пытаясь, изображать серьёзность. — Ну, барабанов тут, конечно, нет. Но можешь попытать удачу на фортепиано, или, может, гитара? — Предложил психопат. — Не, не, не. Спасибо. Я уж лучше понаблюдаю. — Замахал руками перед собой Осаму. — Тогда предоставлю тебе сегодня место в первом ряду. — Усмехнулся Фёдор, проходя мимо суицидника в ту сторону, где хранился его инструмент, и место для виолончелиста. — Ты сама вежливость! — Подмигнул Дазай, кладя руку на сердце, и склоняя на секунду голову в жесте благодарности. — К слову, мне вот стало интересно, почему виолончель? — Я начал играть на виолончели, когда мне было четыре, а на пианино — в семь. — Фёдор, едва заметно, грустно улыбнулся, и на миг задумался, будто переживая воспоминания вновь. — Моё знакомство с виолончелью связано с забавной историей. В три с половиной года я гулял с папой по городу, и вдруг, услышал звук, который меня совершенно очаровал. — Достоевский сел на своё место, заворожённо глядя на свой инструмент. — Я оглянулся, и увидел на витрине антикварного магазина юного музыканта девочку, которая брала урок игры на виолончели. И это так меня потрясло, что я потом долго надоедал отцу, пока он не согласился дать мне самому поиграть на виолончели, так что начал я, действительно, в 4 года. Можно сказать, что тогда, на Питерской улице, я влюбился в виолончель с первого взгляда, и с тех пор — это моя главная страсть в жизни. — Усмехнулся Фёдор — А можно и мне будет попробовать? — Поинтересовался суицидник, садясь на стул рядом с Фёдором. Конечно, это было не более, чем шутка. — Нет. — Резко повысив голос ответил Достоевский, затем, откашлявшись, и вернувшись к обычной, мелодичной манере речи повторил. — Прости, но, к сожалению, нет. — Фёдор старался не смотреть на собеседника. Он отвёл взгляд в сторону, словно испытывая стыд за внезапную резкость. Осаму немного опешил от такой реакции, которая будто вырвала его из чар психопата. И тут же вспомнились следы на шее Гоголя, а за ними и сцена в палате, где Фёдор явно имел позицию не страдальца, каким его все здесь видели. Осаму нервно сглотнул слюну. — Я просто пошутил. — Оправдался он. — Я понимаю. Просто день выдался нервным. Поэтому, прошу прощения за резкость. Надеюсь, всё в порядке. — Объяснил спокойным, мягким голосом психопат, понимая, что чуть не разрушил часть своего плана таким глупым образом. «Всё же, странный он человек». — Подумал Осаму, сев на стуле поудобнее, оглядывая кабинет. Тот наполнялся не только пациентами, но и медперсоналом, который нашёл минутку, дабы послушать музицирование Достоевского. Многие из людей шептались меж собой, но их едва слышные разговоры перебил первый штрих на виолончели. Осаму перевёл свой взгляд на психопата. Тот сидел прямо, инструмент стоял вертикально, и удерживался между ногами. Руки были расположены таким образом, чтобы было удобно играть на струнах. На фоне большого инструмента, Достоевский казался ещё более худым и измотанным больничной жизнью. Его лицо практически полностью закрывали чёрные волосы, через которые проглядывалась мягкая улыбка и закрытые глаза. Мелодия лилась по всему кабинету от ритмичных штрихов по струнам. Чудилось, что виолончель Фёдора имела превосходный тон, который придаёт её звучанию особую искренность. Дазай вновь осмотрел кабинет, кто-то, не отрываясь от своих дел, творил, выражая в аппликации или рисунке свои чувства и эмоции. Кто-то заворожённо глядел на психопата, но так же Осаму ловил и на себе заинтересованные взгляды. Явно на месте, которое он занял, должен был сидеть иной человек. Вечер ощущался совсем иначе. Его нельзя было сравнить с уже прошедшими несколькими днями, которые минули вместе с отвратительными кошмарами, диареей, желанием умереть и отсутствием сил. Чувство некоторой нереальности не покидало суицидника. Даже при всём желании, он бы не смог описать это чувство точно, и словами. Это что-то высшее, что-то непостижимое и сопровождаемое тревогой, но такой лёгкой и сладкой, что вызывает мандраж. «Я как будто главный герой фильма, который режиссируют в моменте». — Проскочила мысль в голове Осаму. И не понятно было, — дело в харизме психопата и его понимании, чего же не хватает неполноценным людям, или же во влиянии антидепрессантов и седативных препаратов на работу нейронов в головном мозге суицидника, которые мешали собрать всю ситуацию воедино и оценить здраво. И бежать, бежать, бежать как можно подальше. Что-то внутри говорило, что этот человек опасен, и не просто так. Это мнение опиралось на факты, и увиденное собственными глазами. Но как же хорошо и спокойно рядом. Музыка проникает в каждую частичку тела, заставляя чувствовать такое долгожданное освобождение. Мелодия постепенно набирала темп, а смычок двигался быстрее, забирая спокойствие. Зачем нам нужны люди для эмоциональных качелей? Классическая музыка с этим справляется более, чем прекрасно. Внезапно, в дверь кабинета арт-терапии вошёл Мори, окидывая взглядом всех присутствующих. Кто-то проигнорировал его поведение, а вот персонал, который покинул рабочие места, дабы насладиться музыкой, будто испарились в воздухе, выходя из кабинета и возвращаясь к работе. Но Огаю не было до них дела. Взгляд нейрохирурга устремился прямиком на Осаму и Фёдора. Почувствовав на себе чужой взгляд, Фёдор даже не дёрнулся, продолжая играть. Однако, улыбка спокойствия переросла в психопатичную, злую ухмылку, глаза наполовину открылись, и он, с полуприщуром, как дикий зверь на добычу, мельком взглянул на суицидника. Данный взгляд заметил лишь Огай, воспринимая это, как знак объявления молчаливой войны. Улыбка на лице психопата становилась всё шире, с процессом ускорения темпа мелодии, пока та, в один момент, без предупреждения утихла, оставляя после себя гул людского шёпота, который до этого перекрывала. — Ну как тебе? — Мило улыбаясь, спросил Достоевский, игнорируя присутствие Мори, и изображая, что сконцентрирован только на Дазае. — Ну неплохо, сойдёт. — Соврал суицидник. Не мог же он признаться, что игра Фёдора вызвала у него восторг. От этого Достоевский издал лёгкий смешок. — Дазай, всё будет хорошо. Ты справишься. — Не понятно, почему психопат перевел тему. После нескольких секунд зрительного контакта, Фёдор отвёл взгляд, устанавливая виолончель на подставку. — Ты о чём? — Шатен не мог понять, с чего этот психопат несёт какой-то бред. — Потом поймёшь. А теперь, мне пора. Чумной доктор не любит долго ждать. — Психопат кивнул головой в сторону Мори, который стоял у выхода, сложив руки на груди, и следил за двумя пациентами. Дазай не успел ничего ответить, как Достоевский пошёл к Огаю, занимая место наблюдателя. Стоило психопату покинуть суицидника и уйти с нейрохирургом, так тут же иллюзия того комфорта и нереальности происходящего исчезла, растворившись в воздухе, заставив ожидать новой, чтобы испытать это чувство вновь. Идя к кабинету Огая, оба молчали. Только вот Мори — от раздражения, а психопат от самодовольства, которое не демонстрировал, изображая бедную овечку, идущую на казнь. Человек, который сам понимает своё безумие, разумнее большинства людей. Войдя в кабинет, Огай разместился за своим столом, а Фёдор на стуле напротив. — Что же вы, друг природы и книг, неужто стали испытывать интерес и к людским особям? — Спросил Мори, глядя на своего пациента, первым нарушив безмолвие. — Эрнст Кречмер, говорил это именно о шизоидном расстройстве личности. У меня же оно проявлено лишь отчасти, так что, Мори, я надеюсь, ты когда-то сможешь уместно цитировать других умных людей. А пока что, у тебя ни на выражение своих мыслей, ни на цитирование не хватает ума, и у… — Прекращай паясничать. — Перебил Мори Достоевского, не давая ему продолжить вещать свои оскорбительные речи в его сторону. — Всё же, на наших консультациях я предпочитаю говорить о твоих умственных способностях и о- — И о моём мозге. — Продолжил Фёдор вместо Мори, перебивая его. — Если бы я не знал о существовании Элис, то мог бы подумать, что у тебя к моему мозгу есть что-то более, чем простой научный интерес. — На лице Достоевского расплылась небольшая, самодовольная усмешка. Он точно знал, какие темы могут выбить из колеи Огая. Психопату было совершено плевать, что Элис — дочь Огая. Было намного интереснее мельком намекнуть человеку, что он смахивает на педофила, который выбрал выгодное положение владельца психиатрической лечебницы, что так «заботился» о своих пациентах. Подобного рода намёк, или заявление, многих способно выбить не только из равновесия, но и вывело бы на эмоции. Особенно, когда речь идет об умирающей дочери. Именно то, что было время от времени, необходимо человеку, который страдает от эмоциональной инвалидности. Если сам не испытываешь какого-то чувства, то почему бы не посмотреть, как это делают другие? Это ведь не только визуальное удовольствие, а и понимание того, как ты сам можешь отыграть подобную эмоцию, чтобы казаться «нормальным». — Сперва я предполагал, что это происходит из-за социальной тревожности, но есть и другие причины. Например, твой рост коммуникации с людьми выглядит довольно занятно. Также, твои навыки убеждения и лидерства могут впечатлить других. И ты этим умело пользуешься. Только вот, мне интересно, что ты хочешь получить от Осаму? — Размышлял вслух нейрохирург. — Неужто я не могу кем-то просто так интересоваться, например, из чистого любопытства? — Предположил Достоевский. — Ты? Нет. — Ответил Огай сразу же, как только Фёдор произнёс последнее слово. — Твоя личность устроена таким образом, что ты никогда не станешь делать того, что не принесёт тебе пользу, или же противоречит твоим убеждениям. А Дазай Осаму, полностью идёт вразрез с твоими сверхценными идеями. Поэтому, спрашиваю по-хорошему. Этот парень очень важен для моего близкого человека. — Мори резко замолчал, наблюдая за тем, как собственными словами вручает в руки психопата уже заряженное ружьё. Только вот, Огай даже не предполагал, что Осаму раньше его дал преимущество психопату в этом сражении. Это всё понимали оба, только Фёдор, по лицу которого расплывалась улыбка, вновь ощущал себя в выигрышной позиции. Однако, глаза его горели азартом, что давало понять нейрохирургу, что психопат уже придумал какой-то план. Что-то вроде новой игры-головоломки. — А то что? Насильно и без позволения Агаты под скальпель ты меня не положишь. — Откидываясь на спинку стула рассуждал Фёдор. — Думаю, извлечь твой мозг, было бы самым безобидным, что в таком случае с тобой можно сделать. В общем, я предупредил. — Огай умолк, складывая пальцы рук пирамидой, опираясь локтями о стол. — Мори, а ты умеешь вызвать интерес, получше любого в этой больнице. — Вздохнул Достоевский, закидывая ногу на ногу. — По правде говоря, раньше мне не было дела до твоего Осаму. — Уточнил Фёдор, переплетая пальцы рук, и опираясь на этот замок подбородком, он наклонился чуть ближе к врачу. — Понимаешь ли, Гоголь крайне им заинтересован, и теперь таскается везде с Дазаем, что для меня ещё лучше, я в кои-то веки, могу насладиться книгой в обед, или же назвать свою палату — своей. — Объяснил психопат. — Только вот, после этой беседы, мне теперь и правда интересно, что же можно выжать с этого несчастного, горем убитого человека. — Из его уст сорвался смешок. Фёдор решил подождать более подходящего момента, чтобы сообщить Мори, что ему известно, кто этот близкий ему человек. — Я тебя предупредил. А теперь, к делам насущным. Мне сообщили, что ты начал есть. С чего это вдруг? Аскеза закончилась? — Поинтересовался Огай. — Аскеза? — Переспросил Достоевский. — Ах, да, точно, совсем забыл, что тебе так нравится эта мысль. Я вот просто подумываю принять новую АСКЕЗУ, и перестать с тобой говорить. — Это не смешно. Я твой врач, и ты должен относиться ко мне уважительнее. — Голос Мори был строгим и серьёзным. — А кто сказал, что я шучу? Да и не должен я тебе ничего. — Заметил Фёдор. Нейрохирург, как никто другой понимал, что для пациентов с повреждениями паралимбической системы мозга¹, в целом, характерны проблемы с агрессией, мотивацией, эмпатией, планированием и организацией, импульсивностью, безответственностью, недостатком интуиции и слабым поведенческим контролем. В некоторых случаях у пациентов появляются идеи величия и бесцельная ложь. Но вот корректировать подобное поведение в сознательном возрасте, было практически невозможно. Приведи ему Фукудзава психопата несколькими годами ранее, было бы проще его подмять под себя, и слепить из Фёдора всё, что Огаю вздумается. — Ладно, хорошо. — Вздохнул Огай потерев переносицу большим и указательным пальцем правой руки. — Что вы с Чуей вновь не поделили? — Ты о чём? — Если проследить за мимикой психопата, то можно подумать, что тот и правда не понимал, о чем говорит Огай. Настолько искреннее удивление, временами, пугало. Будто Достоевский был психопатом с плохой памятью. Только вот нейрохирург знал, что это не так. — Не строй из себя дурака. Ты сам понимаешь, о чём я говорю. — Огай выглядел уставшим, но старался держаться. — Ой, да ладно. Огай, ты ведь должен меня поблагодарить. — Усмехнулся психопат, надеясь навешать Мори такой же лапши на уши, как и суициднику. — Спасибо?! — Переспросил нейрохирург. — Ему оставалась неделя до выписки. А теперь, из-за тебя он эту неделю проведёт в отделении для буйных, а затем ещё месяц в обще-психиатрическом! — Пожалуйста, Огай, пожалуйста. — Фёдор заговорил серьёзным тоном. На самом деле, он был более, чем уверен в том, что сделал благое дело. — Вот именно, неделя. И он первым начал меня провоцировать на сеансе общей психотерапии. Конечно же, мне до его слов нет никакого дела. Он просто глупый человек. — Конечно, куда нам, обычным людям, к великому Богу, Фёдору Достоевскому. Но раз тебе дела нет, до его слов, то чего же, ты его едва ли не убил? — Возмутился Огай, пристально глядя на пациента. — Я тоже обычный человек, только, в большей степени, в отличие от вас — подобен Богу. — Поправил Фёдор Мори. — Не думаю, что ты поймёшь, но всё же, объясню. — Фёдор вздохнул откидываясь на спинку стула. — Ну попробуй. — Отрицательно кивнул доктор, явно не веря, однако зная, что психопат сможет оправдать свои действия, исходя из своей логики и собственных убеждений. — Так вот, Чую из равновесия может вывести просто моё присутствие, или же обсуждение темы, связанной как-то со мной, причем даже не напрямую, а косвенно. — Начал объяснять Фёдор. — Так случилось и в этот раз. Что значит, ему ничего не мешает, вспылить и после выписки, на кого угодно. Из этого выходит, что выписывать его ещё рано, он не прошёл должное лечение. — А просто подойти к медперсоналу, и сообщить — нельзя? Обязателен этот цирк? — Засомневался Огай в словах пациента. — Огай, я психопат, которого Чуя не переносит на дух. Как думаешь, ты, или кто-то иной бы мне поверил? Я же в ваших глазах псих. — Скривился Достоевский, что был явно не согласен, с тем что он не в своем уме. — И то верно. Но это не повод так поступать. Если ещё хоть раз увижу тебя рядом с Осаму или Чуей, ты у меня больше никогда не выйдешь с изолятора. Уяснил? — Пригрозил нейрохирург. — А смирительная рубашка идёт в комплекте с изолятором? — Ухмыляясь, поинтересовался психопат. — Без неё никак. — Пожал плечами Мори, не сводя взгляда с пациента. — Тогда, я в деле. Она мне уже как вторая кожа. Знаешь ли, зима выдалась холодной, и без шкуры совсем никак. — Принял условия Огая Фёдор, поднимаясь со стула. — Пошёл вон! — Приказал Мори, закрывая лицо руками от усталости и скрывая гримасу злости. — Уже ухожу. — Психопат усмехнулся, и направился на выход, пожимая плечами. В принципе, его суждения звучали довольно логично, и сложно что-то возразить на это. Но при этом всём, те методы, которые он подбирал, были крайне далеки от морали и мягкости. «Если это его поведение, когда слова Чуи его не задели, то что бы он сделал, если Фёдора и взаправду разозлить?» — Задумался, Огай оставшись совсем один в своем кабинете. В военные годы, Мори повидал не мало жестокости, да и сам был не из тех людей, что имели мягкий характер. Особенно, когда дело касалось цели, ведь та оправдывает все средства. Но когда оно касалось искаженного сознания его пациента, он и не мог вообразить, на какие именно поступки тот способен именно здесь, взаперти. Ведь одно дело, когда он был на свободе и руководил террористической организацией, сметая с пути всё и всех, кто противоречил, и мешал ему создать «идеальный мир». Однако, здесь он так поступать не мог. — Идеальный мир. — Прошептал Огай переходя на истерический смех и говоря с самим собой. — Он точно идиот. Невозможно создать идеальный мир в нашем обществе. Люди сами всё разрушат в короткий срок. — Размышлял в голос нейрохирург, которому было на самом деле очень жаль, что он не мог всё это высказать в глаза самому психопату. Как ни как, но врачебная этика важна, так же как и его собственная жизнь. А ведь и правда, что за бредни с идеальным миром? Только вдумайтесь! Это взаправду невозможно. Люди были созданы, чтобы жить и умирать. Создавать и разрушать. Не даром говорят, что история циклична. Нынешнее поколение ждёт то же, что было и с прошлым. А будущее поколение повторит судьбу тысячелетней давности. Даже разрушив нынешний политический строй, ничего не изменишь. Люди должны жить в тирании, понимать, и брать на себя ответственность за все свои дела и поступки. Ибо пока общество не контролируется в полной мере, для него будет нормой войны и анархичное поведение.