Роза среди шипов

Дом Дароги оказался огромным. Хотя в высоту он поднимался всего на два этажа, в длину он был обширен. Это стало ясно, когда меня несли. Я мельком заглянула на кухню, прежде чем Эрик отнёс меня наверх. Мы прошли мимо этой большой комнаты, выложенной разноцветным кафелем, внутри которой женщина в платке занималась уборкой. Она заметила меня на чужих руках, и кивнула мне. На верхнем этаже располагались только спальни и ванные комнаты. Всего десять спален — на данный момент Надир занимал одну, Реза занимал другую, и в четырёх разместились слуги: Парвана, няня Резы; Митра, горничная, которую я видела за уборкой; Назнин, повариха; и Дариус, личный помощник Надира. Это означало, что в общей сложности пустовали четыре спальни. Одна из них на время стала моей. Надир выбрал комнату между спальнями для прислуги — оказалось, двое слуг предложили поработать сверхурочно, чтобы помогать мне. Митра вызвалась помочь мне со справлением нужды и приведением себя в порядок (у неё была дочь-калека, но женщина потеряла её, и ей хотелось заняться заботами обо мне). Назнин нашла меня интересной; она захотела помогать мне с едой. У обеих женщин были добрые, дружелюбные лица, и когда они улыбнулись мне после представления Надира — хотя они и не говорили по-французски — я сразу почувствовала себя в безопасности. Но потом, когда позже вечером Эрик объявил, что ему пора уходить, я сама удивилась, почувствовав то же, что чувствовала, наблюдая, как Амир уходит от двери «Ангела Смерти». Я почувствовала себя брошенной. Эрик стал привычным — и я не хотела, чтобы он уходил. Когда он повернулся, чтобы выйти из комнаты, у меня в животе образовалась пустота. Но я не знала, как выразить это чувство, чтобы не показаться отчаявшимся ребенком, поэтому я выпалила: — Подожди. Он обернулся и посмотрел на меня, ожидая. Я прикусила губу. — Что, если… — начала я. — Что, если ты будешь мне нужен? Он не пошевелился, и я почувствовала, как моё лицо вспыхнуло от собственных слов. Вот сейчас начнётся: ехидное замечание, которое, вероятно, пристыдит меня за то, что я задала раздражающий вопрос. Эрик опустил глаза. — Я тебе не нужен, Кристина. Он больше ничего не сказал, прежде чем уйти, но я могла видеть невысказанную мысль в его глазах, его позе, его тоне: «Я никому не нужен. Никому и никогда не буду нужен. Не так, как я хочу быть нужен.»

***

Мне было скучно. Мне было очень скучно. У Резы, очевидно, шли уроки чтения и письма с репетитором до отхода ко сну (а засыпал он рано), поэтому, хотя я слышала, как он протестовал, что хочет войти в мою комнату, Надир сказал ему «нет». Окно располагалось прямо у моей кровати, но синие занавески оставались задёрнуты. Это расстраивало больше всего. Сильнее всего на свете мне хотелось выглянуть наружу и увидеть движение — но я знала, почему мне нельзя. Я не только физически не могла отдёрнуть занавеску, но мы находились очень близко к дворцу, так что это могло выдать моё местонахождение кому-то недружелюбному. Итак, я вынуждена ничего не делать, кроме как пялиться в потолок. По крайней мере, стены и потолок в доме Надира не покрывало серебро и золото — они были выложены плиткой, покрашены или оставлены белыми. Внутреннее убранство дома выглядело гораздо более успокаивающим. Но теперь, когда я парализована от плеч и ниже, покой перестал казаться таким желанным; при нынешнем положении вещей, единственным развлечением в комнате было тиканье часов на стене, отсчитывающих каждую секунду, пока я лежу здесь бесполезная. Я имею в виду, я даже рисовать не мо- У меня перехватило дыхание. Я не могу рисовать. Если я никогда не поправлюсь, я никогда больше не буду рисовать. Это не приходило мне в голову раньше — даже в кабинете, когда Эрик пошутил по этому поводу. Но это правда. То, что я любила делать больше всего на свете, исчезло. Навсегда. Как и мой отец, мой дом. Я запаниковала, когда реальность обрушилась на меня. Моё сердце учащённо забилось, и я ничего не могла поделать с резким вдохом, который сменился таким же резким выдохом. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Всё быстрее и быстрее, пока мир, казалось, не начал вращаться. Я закричала, чувствуя себя в ловушке и такой, такой одинокой. Митра открыла дверь и подошла ко мне, в её больших карих глазах светилось беспокойство. Она задала мне вопрос, но я не смогла её понять. Моё одиночество только усилилось, и по лицу потекли слёзы. Она успокаивающе шикнула на меня и вытерла их, прежде чем сказать последнюю утешающую фразу и выйти из комнаты. Я продолжала плакать, пока она не появилась снова, сопровождаемая Надиром. Он взглянул на меня и вздохнул, с печалью в глазах. Он коротко переговорил с Митрой, которая кивнула и вышла, закрыв за собой дверь. Дарога поджал губы и устроился в кресле на другом конце комнаты. — Что тебя беспокоит? — спросил он. Я покачала головой и закрыла глаза. Если я произнесу это вслух, паника начнётся снова. — Я могу догадаться. — Он прочистил горло. — Ты злишься, что шах отравил тебя. Мои глаза распахнулись, и я уставилась на него. — Эрик… — Я проглотила слёзы. — Эрик сказал, что это был не шах. Надир кивнул и опустил глаза. Он сложил руки на коленях и наклонился вперёд, очки слегка сползли на его крючковатый нос. — Это правда, мы до сих пор не знаем, кто подмешал яд в твой чай. — Он немного помолчал. — Эрик рассказывал, какой, по нашему мнению, была причина отравления? — Его пытались запугать. — Да. — Его глаза снова поднялись на меня. — И почему это может представлять угрозу для Эрика? Я уставилась на него. — Потому что… Потому что… — Потому что ты его наложница. Поэтому, само собой разумеется, ему небезразлично, что с тобой случится; если не потому, что он заботится о тебе, то потому, что ни один мужчина не хочет, чтобы его собственность была повреждена или уничтожена — особенно такая ценность, как женщина. Мне стало дурно от его слов. — Итак, почему ты наложница Эрика? Я нахмурила брови. — Я не… — Кто подарил тебя ему? Кто отослал тебя из Сада? Кто приказал вывезти тебя из Франции? В первую очередь, кто создал Сад? — Это… шах. — Да. — Его глаза сфокусировались на мне. — Итак, Кристина, следуя этой линии мышления: кто ответственен за твоё отравление? Я не ответила. Вместо этого я наблюдала за ним. Дарога говорил опасные слова, и я не осмеливалась последовать его примеру. Он, казалось, прочитал мои мысли и улыбнулся. — Ты не обязана отвечать. — Он откинулся назад. — Знаешь, этого дома раньше не существовало. Пока его не построил покойный персидский шах. В Эхо-Холл есть только два входа — покои Эрика, и то, что раньше было потайным люком снаружи. Этот дом был построен вокруг двери. И пока Эрик не приехал сюда, его комнаты предназначались мне, как жилые покои на месте работы. Технически, ни этот дом, ни те покои мне не принадлежат — они обозначены как Дарогины, а это означает, что если я покину свой пост, я покину и этот дом, и его займет следующий начальник полиции. Я молчала, слушая. — Нынешний шах не знает ни об одном из входов. Он вообще не знает об Эхо-Холле. — Эрик говорил мне, — тихо сообщила я. — Когда? — Он поднял брови. — Когда мы шли по Холлу. Он моргнул, а затем усмехнулся. — Ах. Его маленький трюк с голосом. Я кивнула. — И я уверен, что ты не заметила ни одного из моих шпионов. — Они прятались? — Да. Если они видят кого-то ещё в Холле, они должны повернуться и бежать до тех пор, пока не пропадут из поля зрения другого человека. — Еще одна пауза. — Шах не знает о существовании моих Эхо. И они не должны сообщать ему о себе. Они поклялись Аллахом слепо следовать моим приказам. Они обязаны хранить тайну о том, где патрулируют и что слышат, даже друг от друга. Фактически, им вообще не разрешается разговаривать друг с другом. Наказанием за нарушение этих клятв является смерть от моей руки, не меньше. — Он закинул ногу на ногу. — Я рассказал Эрику не просто так. — Какова причина? — Ах. — Он улыбнулся. — Я думаю, это ответ для другого дня. Но, чтобы ответить на вопрос, который может тебя волновать — нет, я не заставляю Эхо шпионить за покоями Эрика. Он испытывает определённое отвращение к тому, что на него пялятся, и поэтому я уважаю его, предоставляя ему уединение. Я отвела взгляд. По крайней мере, это было облегчением. Последовало долгое молчание, и когда я почувствовала, что больше не на грани срыва, я сказала: — Я больше не могу рисовать. — Ты рисуешь. — Я рисовала. — Так вот почему ты плакала? Я кивнула. — Я понимаю. — Он остановился. — Сколько чая ты выпила? Я имею в виду, отравленного чая. — Только глоток. — Тогда ты ещё можешь поправиться. Мой взгляд наткнулся на его улыбку. — Ты так думаешь? — Да. — Он прищурился. — Я отправил письмо твоему отцу. — Когда? — Мои глаза распахнулись. — На следующий день после того, как тебя подарили Эрику. — Он откашлялся. — Я знаю, он считает, что ты никогда не сможешь вернуться домой, но я не согласен. Я думаю, что нам следует проявить осторожность и подождать, чтобы узнать, остался ли у тебя вообще дом во Франции. Но если твой отец ответит, я уверен, мы сможем отправить тебя обратно без особых проблем. — Эрик сказал, что, по его мнению, мне не следует путешествовать одной. — И я согласен. — И он сказал, что никому не доверяет сопровождать меня. Он закатил глаза. — Я говорил ему, что могу отправить тебя домой с Дариусом. Он не доверяет даже Дариусу, всевышний Аллах. — Надир на мгновение задумался, качая головой. — Кристина, то, что с тобой случилось, невыразимо. И я имею в виду не только отравление. Я имею в виду тот факт, что ты здесь, а не в Париже. По крайней мере, мы можем хоть немного радоваться, что ты с Эриком, а не в Саду. Жестокость свирепствует в этом маленьком уголке Ада. Я хотела бы сказать ему, насколько правдивы его слова — что Эрик даже не прикоснулся ко мне. — А ты… Ты когда-нибудь… — Посещал? Нет, конечно, нет. Мне не доставляет удовольствия видеть, как насилуют женщин. — Его глаза потемнели. — Но шаху доставляет. Опять опасные слова. Я не ответила, испуганная направлением, в котором развивался этот разговор. — Кристина, — сказал он, — я должен сказать тебе, и я думаю, ты и так уже знаешь, что шах злой человек. — Выражение его лица оставалось мрачным. — Пять лет назад, когда Резе был всего год, его мать — моя жена — погибла от рук шаха. Мой желудок сжался. — Мне жаль, месье Хан. — Я рассказываю это тебе, потому что единственные люди, которым ты можешь проболтаться, уже знают, что произошло, а также мои чувства по этому поводу. Если ты поделишься с Эриком или великим визирем, ничего не изменится. Конечно, ты можешь рассказать Резе, но я сомневаюсь, что это будет иметь какие-то последствия. — Он мрачно улыбнулся. — Я говорю тебе это ещё и потому, что важно, чтобы ты знала, на чьей стороне твои друзья. Мои друзья? Он имеет в виду себя и Эрика? Даже Ибрагима? — Мою жену, — начал он, — звали Рухия. Она была красивой, умной и доброй. Слишком хорошей для меня. Мы только что создали семью, когда я решил, что больше не хочу занимать должность Дароги — я видел слишком много смертей, и хотел, чтобы в моей жизни остался только свет. Нынешний шах только что пришёл к власти после смерти своего отца. Я попросил его отстранить меня от моих обязанностей. Он отказался, а я только продолжал умолять. В конце концов он спросил почему, и я ответил, что хочу сосредоточиться на своих жене и сыне. Ну, я думаю, он почувствовал угрозу от перспективы того, что я выберу Рухию и Резу вместо него, поэтому он обвинил мою жену в неверности — ложно — и наказал её соответственно. Я отвернулась, чувствуя тошноту. Соответственно. Что, чёрт возьми, может соответствовать наказанию за неверность? Голос Надира оставался нейтральным — каким-то образом нейтральным. — По его указу над ней надругались двадцать два мужчины — по одному за каждый год, который она прожила, «позоря Персию своей никчёмной жизнью» — слова шаха, Кристина, не мои. Я был вынужден наблюдать, как это происходит. И когда пытка была закончена, её обезглавили. Видите ли, предупреждение. Послание было ясным: попробуй уйти, и твой сын тоже пострадает. О, боже. У меня закружилась голова от отвращения. Эта история не могла быть реальной. Это слишком ужасно, чтобы быть- Но это определенно могло случиться. Я видела, как шах улыбался кричащему, несчастному дегустатору, когда того заставили выпить яд. Этот человек был способен на то, что описал Надир. — Я хочу, чтобы шах умер, Кристина. — Надир говорил мягко. — Я желал, чтобы он умер в течение пяти лет. Эрик знает. Ибрагим Джахандир тоже. Они оба полностью это осознают, и оба очень заинтересованы. — Его губы сжались. — Я наблюдал, как он крал жизни женщин — твою жизнь, жизнь моей жены — и пытал тех, кто осмеливался выступить против его тирании. Я видел, как он получал огромное удовольствие от чужих страданий — слишком большое удовольствие. Я с ужасом осознавал, каким он стал, не своим нежным и умным отцом, а своей жестокой и манипулирующей матерью. За свои сорок лет жизни я никогда не встречал никого настолько жестокого, поверь мне. Он встал со своего кресла, глядя на меня сверху вниз с невероятно спокойным и собранным выражением лица, голос звучал так же ровно. — Я не просто хочу, чтобы он умер, — сказал он, глаза сверкали на его безмятежном лице. — Я хочу, чтобы он страдал.