-----Эрик-----
К тому времени, когда шоу закончилось, мои ноги онемели, а запястья кровоточили в тех местах, где верёвка натёрла их до крови. Жавер как раз закончил развязывать их, вытащил свой ключ, вставил его в замочную скважину и распахнул дверь с удивительно пламенной злостью. Он протянул руку и вытащил меня за шиворот, заставляя подняться на ноги — и если бы он не держал меня своей левой рукой, я бы, возможно, упал из-за того, насколько ослабели мои ноги от стояния на коленях. Он отвёл правую руку назад и сильно ударил меня по щеке; когда он это сделал, я увидел белки его широко распахнутых глаз и сильно покрасневшее лицо. Всего несколько мгновений назад он был таким приятным, таким дружелюбным с последними из посетителей. В его эмоциях словно щёлкнул переключатель. От удара у меня помутилось в голове и заболела щека, в тот момент я не знал, что и думать. Меня никогда раньше не били — разве что словесно, но мать не хотела прикасаться ко мне даже в качестве наказания. И поэтому, когда после первоначального шока у меня защипало щёку, из горла вырвалось новое рыдание. Это, в сочетании с последними двумя мучительными часами, привело к чёрно-синему вихрю эмоций. В отвращении, Жавер позволил мне упасть на землю, где я обхватил себя руками. Я продолжил плакать там же, где лежал. — Тебе невероятно повезло, что я заработал столько сегодня вечером, — огрызнулся сверху Жавер. — Но я не в восторге от ситуации с семьей из трёх человек с самого начала. Мне пришлось вернуть им деньги — они не получили своё шоу, а я не из тех, кто экономит на клиентах. Он повернулся на каблуках и направился к входной двери. — Я выйду покурить. Можешь немного размять ноги, а потом возвращайся в клетку. Он вышел. Откуда-то сверху я услышал поскуливание. Оно так сильно напомнило мне Сашу, что я ахнул, ища взглядом его источник. Я расслабился, когда вспомнил — и увидел — Цербера в его тесной тюрьме. Прерывисто дыша, я поднял правую руку, чтобы вытереть слёзы, а затем поднялся на ноги, всё ещё чувствуя слабость в коленях. Я подошёл к клетке Цербера. Все три головы уставились на меня, пока я наблюдал, как он перемещается с живота на передние лапы в сидячее положение. Гладкий, чёрный и угловатый: если бы он родился обычным, он был бы красивым, величественным зверем. Но он родился другим. Уродливым. Как я. Я осторожно прижал ладонь к прутьям его клетки. — Привет, Цербер, — прошептал я. — Я Эрик. Его средняя голова вытянулась впёред, как и раньше, и понюхала мою руку. Две другие головы настороженно наблюдали. — Я знал другую собаку, — продолжил я, — её звали Саша. Она была красивой: золотистая, кудрявая и милая. Я думаю, она бы тебе понравилась, Цербер. Она была моим другом. — Я сглотнул. — Может быть, мы тоже могли бы стать друзьями. Ты и я. Теперь все три головы вытянулись вперёд, чтобы понюхать мою руку. Пока Левый и Правый принюхивались, Средний опустил голову и облизнулся. Рискнув, я просунул пальцы между прутьями клетки, держа их неподвижно. Так же робко Средний снова вытянул голову, понюхал мои пальцы, а затем высунул язык, чтобы лизнуть кончики моих пальцев. Это движение было так похоже на движение моей собственной собаки, что я поймал себя на том, что улыбаюсь. Я хихикнул. Хвост Цербера дёрнулся, он пристально посмотрел на меня. — Хороший мальчик, — прошептал я. Его хвост двигался слева направо очень незаметно, но движение было. Он лизнул мои пальцы во второй раз, и когда я снова захихикал, к нему присоединились две другие головы. Каким-то образом — каким-то образом — я забыл о том, что произошло сегодня вечером, хотя бы на мгновение. Может быть, всё будет хорошо. Если у меня появится друг, возможно, я смогу вынести всё это — как бы долго оно ни продолжалось. Даже если бы это длилось вечно.***
После этого мы двинулись дальше. Деревня была достаточно маленькой, чтобы почти все успели посетить аттракцион, и пришло время ехать в следующий город. У меня было три дня, чтобы набраться смелости и пережить это снова. И снова. И снова. Не то чтобы путешествие заняло три дня — скорее, Жавер потратил время, чтобы привлечь к себе внимание в городе перед открытием. Жавер не разговаривал со мной. Иногда казалось, что он забывает о моём присутствии. Он обращался ко мне только для того, чтобы спросить, не голоден ли я, не хочу ли пить, не нужно ли мне облегчиться. Когда он не смотрел, а мне было особенно грустно или тревожно, я просовывал пальцы сквозь самую верхнюю часть прутьев клетки и сгибал их так, чтобы кончики касались пола клетки Цербера, и чувствовал, как расслабляюсь, когда тёплая влага касалась моей кожи. Я думаю, ему это нравилось так же сильно, как и мне. Это становилось способом, по крайней мере для меня, выразить понимание, что рядом есть кто-то ещё. Оставался час до того, меня выставят на всеобщее обозрение. Мы находились на окраине местечка под названием Руан, и меня вывели на улицу, на траву, чтобы сделать свои дела, с этим ужасным поводком на шее. Меня отвели обратно внутрь, развязали и посадили обратно в клетку. Жавер готовился привязать моё запястье к клетке, когда я заговорил. — Хозяин? — Выдохнул я. У этого слова был мерзкий привкус, но именно так он просил называть его. — Что? — Он даже не взглянул на меня. Он туго сжимал в руках тонкую верёвку, проверяя её прочность. Я глубоко вздохнул. У меня было время обдумать это предложение. Я знал, что он любит торговаться — и он сказал, что слезами я ничего не добьюсь. Возможно, он захочет обменяться. У меня не было денег, но я мог бы заработать ему деньги. — Если вы не привяжете моё запястье к клетке, — прошептал я, — я обещаю смотреть в глаза всем вашим посетителям. Он приподнял жёлтую бровь. — Мне нравится эта идея. Смотри на них. Но ты всё равно будешь смотреть им в глаза со связанными запястьями. Вытяни их. — Я всё ещё могу закрыть глаза, — тихо и быстро сказал я. — Со связанными запястьями. Я могу закрыть глаза. Ничто не мешает мне сделать это. — О, порка, которую ты наверняка получишь за неповиновение, должна стать достаточной мотивацией, чтобы не делать этого. — Он коротко рассмеялся. — Я могу выглядеть жутким, — добавил я затем. — Я могу улыбаться. — Улыбаться? — Замер он. — Да. — Я сглотнул. — Мне… говорили, что на это неприятно смотреть. Моя мать говорила так. Иногда я пробовал улыбаться ей, чтобы попытаться проложить мостик между нами, но она говорила мне, что я выгляжу пугающе. Что я напоминаю ей ухмыляющийся череп. — Покажи, — просто сказал он. Что я и сделал. Несмотря на то, что у меня вообще не было мотивации улыбаться, я изобразил выражение счастья — и эффект был мгновенным. Лицо Жавера исказилось гримасой, и он издал звук отвращения. — Господи, это отвратительно, — сказал он. Он прищурился, размышляя, а затем сказал: — Вот что я тебе скажу, мальчик. Я люблю выгодные сделки. Ты даёшь мне что-нибудь, а я даю тебе что-нибудь взамен. Улыбайся вот так, глядя на моих посетителей, разыграй для них небольшое ужасное представление, и я избавлю твои запястья от пут. Мы договорились? Я кивнул. И я остался верен своему слову. К его чести, Жавер тоже. В тот вечер каждого посетителя, который заходил в «Караван Жавера», встречало моё улыбающееся лицо, мои вытаращенные глаза. Я наблюдал, как мужчины и женщины бледнели, выглядя так, будто их вот-вот стошнит, смотрели на меня в ответ, смеялись с неподдельным восторгом. Они были заинтригованы «Цербером», искренне очарованы — не испуганы, а болезненно заинтересованы. Но, как и в прошлый раз, их главным объектом внимания был я. «Le fils d'Hades». Женщины всё ещё кричали, а мужчины всё ещё ругались, но теперь это не влияло на меня так сильно. Потому что, хотя я и улыбался, мои зубы на самом деле были оскалены. Хотя я смотрел на своих зрителей, мои глаза, по правде говоря, источали ненависть. За те три дня, что мне выдались на размышления, я пришёл к пониманию, что мой главный враг не Жавер. Жаверу было всё равно, как я выгляжу. Он даже никак не отреагировал в первый день, когда увидел меня. Жавер пользовался культурой, которую мы оба презирали, и интересовался теми, кто из неё выбивался. Я думаю, возможно, я был слишком молод для таких мыслей. Возможно, мой разум пытался понять вещи, которые не мог нормально обдумать в силу возраста. Но это было моим бременем тогда, и это останется моим бременем до конца моей жизни. Я просто слишком хорошо осознавал вещи. Осознавал себя. И осознавал, какими по-настоящему ужасными были люди. Они ненавидели меня. И я ненавидел их. Людей. Всех их. Я ненавидел их так сильно. Потому что, если деревня из ста человек не может смириться с тем, что один-единственный её житель не похож на других — Тогда, возможно, с деревней что-то очень сильно не так.