-----Эрик-----
Пришла зима, а с ней и новые идеи для моего шоу. На этот раз от имени блестящего ума Жавера. До сих пор я одевался в повседневную одежду. Одежду для бедных мальчиков. Грязновато-белую рубашку и хлопчатобумажные брюки с кожаными ботинками. Но когда Жавер приехал в Париж, где мы сейчас и находились, и увидел магазины модной одежды, он вернулся к каравану с новым нарядом для меня. Он принёс чёрный костюм. Чёрную шляпу в тон. Чёрные перчатки. Чёрные туфли. Он купил, по-видимому, два или три комплекта одинаковой одежды, чтобы я мог носить их в будущем. Это, по его словам, добавило бы что-то особенное к выступлению. Придало бы больше реалистичности облику трупа, ребёнка, восставшего из могилы, одетого в лучшую одежду, которую могла купить бедная скорбящая семья. Я не жаловался. Я никогда не носил костюма, но мне не хватало ощущения жилетки. Я скучал по ощущению хорошей одежды и аккуратности. Я решил носить костюм с того момента, как проснусь, и до той минуты, когда лягу спать. Бедняцкая одежда теперь предназначалась исключительно для сна. Конечно, я должен был сам чистить свою одежду. Фактически, теперь, когда я жил вне клетки, мне приходилось выполнять большую часть домашней работы по уборке и приготовлению пищи. Я не возражал против этого. Я чувствовал себя, в некотором смысле, нормально. Это напоминало мне о более простых и приятных временах, когда я мог выполнять домашние дела. Это давало мне передышку от реальности, как и книги. Однажды утром, когда Жавер ушёл в город за продуктами, я пытался застегнуть один из своих новых костюмов, пока Цербер спал на своём одеяле под моей кроватью. Я носил прошлый костюм уже несколько дней и теперь хотел переодеться. Однако одна из пуговиц пиджака, по-видимому, была пришита не совсем правильно и полностью оторвалась, когда я попытался продеть её в петлю. Она упала на землю, и я со свинцовой тяжестью в животе наблюдал, как она катилась, и катилась, и катилась прямо под кровать Жавера. Я стоял как вкопанный, совершенно не зная, что теперь делать. У Жавера имелся набор для шитья — месье Жавер Бенуа, жестокий шоумен, на удивление, умел шить, утверждая, что «всё, что человек может научиться делать сам, он должен делать сам, включая ремонт одежды». Я мог бы пришить пуговицу обратно, и он бы ничего не узнал. Проблема заключалась в том, чтобы достать эту чёртову штуковину в первую очередь. Я сглотнул. Если я не достану пуговицу, а Жавер обнаружит, что я не только испортил одежду, которую он купил, но и потерял пуговицу у него под кроватью, мне будет очень больно. Если я всё-таки попытаюсь вернуть пуговицу, а он вернется раньше, он может подумать, что я копаюсь в его личных вещах, и я закончу с таким же количеством синяков на лице. Я посмотрел на часы, которые он держал над своей кроватью, решив, что у меня больше шансов выжить, если я найду пуговицу, чем если не найду. Я пробрался к его кровати. Я присел на дрожащие колени и заглянул под матрас и кроватную раму. Вот. Прямо передо мной. Я протянул руку, чтобы схватить её, и… Тут же отдёрнул пальцы с судорожным вдохом. Сразу за пуговицей лежало что-то похожее на кусок дерева, прикреплённый к длинной металлической трубке. У меня округлились глаза. Я видел изображения таких вещей. Ружьё. Смертоносная машина. Я понятия не имел, что у Жавера есть такое, хотя полагал, что не должен удивляться. Теперь я знал, что мне следует поторопиться. Я подобрал пуговицу и направился к тому месту, где Жавер хранил набор для шитья в одном из кухонных шкафчиков. Я достал нитку и иголку и снял пиджак. Когда я пришивал пуговицу к одежде, я не мог не представить дуло оружия, направленное на меня. Я также не смог удержаться от того, чтобы представить, как оно направляется на Жавера. Пока ружьё лежит в моих руках.***
— Я думаю, — сказал Жавер однажды утром, склонившись над газетой, пока я заправлял постель; он только что закончил завтракать, Цербер в данный момент обедал на кухне, но я отказался от еды, так как не был голоден, — что стоит рассмотреть возможность открытия постоянного шоу. Я развернулся, чтобы посмотреть на него. — Разве это не постоянное? — Насколько я знал, этому аттракциону, казалось, не видно конца. Честно говоря, я предполагал, что мне придётся продолжать заниматься этим и во взрослой жизни. Он перевернул страницу своей газеты. — Это путешествие, парень. Я имею в виду, что я мог бы осесть где-нибудь надолго. Я имею в виду, что заработал достаточно денег, чтобы арендовать помещение для этого — возможно, даже купить помещение. Я повернулся обратно к кровати, моё лицо запылало. «Я заработал», сказал он. Как будто он выполнял какую-то работу, кроме общения с клиентами. Как будто не я был тем, кто всё дальше и дальше, ночь за ночью, отдалялся от человечества своими выступлениями. — Вопрос, — размышлял он, — в том, где разместить шоу. Мы не хотим, чтобы оно было безумно дорогим, например, в Париже. Но мы также не хотим устраиваться где-то, куда никто никогда не поедет, как в ту богом забытую крошечную деревушку, в которой ты вылупился. Вылупился. Удар, но мимо. К настоящему времени я слышал от него и от других гораздо худшие слова. — Ещё раз, сколько тебе лет, мальчик? Не помню, спрашивал ли я раньше. Ты выглядишь на двенадцать. Тебе двенадцать? — Внезапно спросил он. — Девять, Хозяин. — Я повернулся к нему. Его брови приподнялись. — Девять. Ты выглядишь гораздо старше своих девяти. Да ведь ты ростом с меня. Это правда. Я был высоким. Иногда я думал о том, что через несколько лет я, возможно, стану возвышаться над ним. Я задавался вопросом, повлияет ли это вообще на соотношение власти между нами, или мне всегда придётся называть его Хозяином. — Что ж, в таком случае, — сказал он, складывая газету, — я думаю, пришло время тебе кое-чему научиться. О том, как стать мужчиной. Поскольку ты мой подопечный и собственность, я думаю, что моей личной миссией будет просвещение тебя в вопросах сексуальной близости. Это важная тема. Ты наверняка никогда этого не испытаешь, но это то, о чём должен знать каждый мужчина. Садись. Я повиновался. Я вообще понятия не имел, что он имеет в виду под сексуальной близостью, хотя, из-за блеска в его глазах, мне стало совсем не по себе. И, как оказалось, я был прав в своих догадках. Как только он начал говорить об этом, он стал одержим этой темой. Он рассказал мне и о том, что такое изнасилование, отметив важное различие в том, что первый вариант желанен для обоих участников, а второй — нет. И он подробно рассказал, чем сопровождается и то, и другое. Я не хотел знать этой информации, но у меня совсем не было выбора в этом вопросе. Я думаю, ему нравилось говорить на эту тему, потому что он видел, как сильно я нервничал от подобных разговоров. Я думаю, он получал какое-то нездоровое удовлетворение от вторжения в моё ментальное пространство. Самым тревожным было то, что когда он говорил об изнасиловании — хотя и представлял это как нечто плохое — его глаза блестели от удовольствия, как будто он находил эту тему увлекательной и волнующей. Он также сказал мне, что единственный способ, которым я когда-либо испытаю близость — это изнасилование. Когда он понял, что это действительно стало для меня ударом (потому что слова, что я не только никогда не испытаю любви во взрослой жизни, но и что я получу её только через насилие, задели, как ничто другое), он стал часто это повторять. Он рассказывал, какой замечательной была близость, когда она была по обоюдному согласию, как она меняла жизнь. Я пытался отгородиться от этого. Это не сработало. Но, несмотря на все его разговоры об интимности и о том, как это меняет твой мир, он, казалось, никогда не смотрел на женщин так, как будто испытывал к ним какое-то влечение. Он никогда не смотрел так и на мужчин, если уж на то пошло. На самом деле, что мне показалось немного странным, так это то, что он, казалось, задерживал свой взгляд на детях, которые редко приходили на шоу. Как на девочках, так и на мальчиках. Выражение его лица становилось немного более заинтересованным, с приподнятыми бровями и поджатыми губами. Он пытался завязать с ними беседу, пытался отпускать шутки. Стоял слишком близко. Родители хмурились и крепче прижимали к себе своих детей. Это было странно. И, по какой-то причине, от этого мне становилось не по себе. Я не мог точно понять почему.