-----Эрик-----
Тем летом, когда мне исполнилось десять, мы объехали всю страну и в итоге вернулись в Париж. Вернее, на окраины Парижа. Но я мог видеть огни города, его очертания из каравана. Шоу должно было начаться через час, и мне, как обычно, было поручено выгулять Цербера. Мне нравилось это задание. Я с нетерпением ждал его. Я не использовал поводок, когда выводил его на улицу. Сначала мне приходилось, но теперь Цербер не отходил от меня ни на шаг. И я отказывался надевать на него больше цепей, чем было абсолютно необходимо. Конечно, когда Жавер следил, поводок оставался на месте. Со временем я заметил, что каждая из голов Цербера обладает индивидуальностью. Левый чаще рычал и лаял. Правый постоянно улыбался, высунув язык, тяжело дыша или облизывая мои руки. Средний, однако, был молчалив. Средний пристально наблюдал за мной. Он был очарован мной, иногда не сводил с меня глаз. И, если я не ошибался, только Средняя голова из трёх была способна на ненависть. Хотя Левый рычал, он никогда не рычал на Жавера (только на меня, если я недостаточно долго его гладил). Когда Жавер был рядом, Левый съёживался вместе с Правым. Но не Средний. Средний, казалось, на самом деле смотрел на Жавера с ненавистью. Иногда он казался умным. Слишком умным. Слишком осведомлённым о том, что происходит. Он стремительно становился моим любимцем из тройки. Пронзительный свист со стороны каравана. Моя челюсть напряглась, и я похлопал себя по ноге, подавая сигнал Церберу. Этот свист был предупреждением Жавера о том, что нам лучше поскорее вернуться, иначе он решит, что мы убегаем и крадём его собственность. Нас самих. Мы были его собственностью. Брать на себя ответственность за нашу собственную жизнь — значит красть у него. — Пойдём, Цербер, — прошептал я. Он зашагал рядом со мной, и мы направились обратно к каравану. Час спустя большая группа людей собралась снаружи. Теперь, когда толпы бывали такими большими, как эта, Жавер предпочитал переносить шоу изнутри наружу. Он купил большой прочный ящик, на который я вставал, чтобы каждый присутствующий мог меня видеть. И он собирал деньги с каждого, не позволяя им оставаться, если они отказывались платить, угрожал натравить на них Цербера, если они не заплатят или не уйдут. Когда посетители замечали зверя, которого Жавер вёл сквозь толпу рядом с собой, угроза становилась чрезвычайно эффективной. В тот момент, когда он закончил предварительное представление, свою историю о сыне и собаке Аида, сидящих прямо здесь, в Париже, Жавер объявил мой выход. Как хороший маленький актёр, которым я был, я вышел из фургона. На этот раз, однако, моё лицо скрывала маска. Чёрная маска в тон моему чёрному костюму. Жавер решил добавить её в шоу (но я должен был носить её только на выступлении). Я вышел к притихшей толпе и забрался на ящик. Я начал петь. Мелодия становилась всё более и более жуткой, резкие ноты и неестественные интонации искажали мой голос. Когда толпа почувствовала себя достаточно неуютно, ёрзая и перешептываясь там, где они стояли, я прекратил. Я смотрел на Жавера, стоящего между толпой и фургоном, краем глаза, а он широко улыбался в предвкушении, глаза блестели от волнения. И я снял маску, подбросив её высоко в воздух, так, что она приземлилась на траву внизу, чёрная кожа блестела в свете полной луны над головами. Я продолжил петь, теперь ещё и пританцовывая на ящике, тем пугающим способом, которому сам обучился. Я смирился с криками и звуками отвращения, как обычно. Я смирился с тем, что люди отворачивались и вели себя так, будто их вот-вот стошнит. Я смирился с волнением толпы, когда матери проталкивались сквозь неё, чтобы увести своих детей подальше от существа перед ними. Чего я никогда не мог представить, так это реакции одного конкретного джентльмена. — Остановитесь! — Закричал мужчина со странным акцентом. — Прекратите это! Я запнулся, прекратив танцевать и петь, моргая. Я увидел его, продвигающегося сквозь толпу вперёд — мужчину с голубыми глазами и светлыми волосами, как у Жавера, но бесконечно более красивого. На вид ему было за тридцать. За гневом, который он излучал, на его лице угадывалась доброта. Я посмотрел на Жавера, и он расширил глаза, заставляя меня продолжать. Я снова посмотрел на толпу, которая теперь перешёптывалась между собой, и начал сначала. — Я сказал остановитесь! — Джентльмен вышел вперёд и направился к Жаверу. — Это жестоко. Это жестоко! Я действительно остановился, полностью. Моё сердце учащённо билось. Кто этот человек? Почему ему не всё равно? Я не мог отвести от него глаз. Почему ему не всё равно? Никому никогда не было дела. Я был так озадачен. Потрясён. Теперь Жавера, казалось, не волновало, что я остановился во второй раз. Цербер слегка ощетинился при приближении джентльмена. Мой хозяин улыбнулся, выражение его лица напоминало отравленный мёд. — Месье, — процедил он сквозь зубы. — Вы мешаете другим моим гостям наслаждаться зрелищем. Вы в курсе, что это представление не вращается вокруг вас? — Я в курсе, — повторил он. Что это за акцент? — Я также в курсе, что этого ребёнка выставляют напоказ, как какого-то уродливого пони в цирке. Разве вы не видите боль в глазах этого мальчика? Я вижу. Он не хочет этого делать, и вы это знаете. Улыбка Жавера только расширилась, несмотря на то, что толпа, казалось, уменьшалась по мере того, как люди уходили от развивающейся неприятной сцены. Точнее, более неприятной сцены чем раньше. — Как, — промурлыкал мой хозяин, — вас зовут, мой добрый месье? Джентльмен скрестил руки на груди. — Я не скажу. — Он остановился. — Я в ужасе от идеи услышать своё имя, произнесённое вашим мерзким, лживо-серебряным языком. — И почему, месье… — протянул Жавер, произнося слова с медлительностью, от которой мурашки бегали по спине; я знал, что единственная причина, по которой он до сих пор не приказал Церберу атаковать, заключалась в том, чтобы сохранить лицо перед остальной аудиторией: насилие в отношении платёжеспособных клиентов довольно вредно для бизнеса, — вы решили прийти на моё шоу, если ваше единственное намерение — жаловаться о нём? — Чтобы узнать, правдивы ли слухи, — ответил он. — Чтобы узнать, действительно ли в моём городе творится такая жестокость. И я вижу, что это правда — к моему ужасу. Вы позорите добрых французов, которыми я начал восхищаться. — Мне показалось, что я уловил акцент, месье. Откуда, собственно, вы родом? — Из Швеции. — Понятно, — медленно произнес он, ласково произнося слова. — Подождите. Я знаю вас. Тот скандинавский музыкант, да? Джентльмен замер. — Я читал о вас в газете, — задумчиво произнёс Жавер. — Восходящая знаменитость Парижа. Но вы необычны тем, что отказываетесь использовать свой статус знаменитости. Отшельник. — Он усмехнулся. — Не такой уж вы и отшельник, когда дело доходит до закатывания скандалов, не так ли? — Его глаза заблестели. — Я слышал, у вас дома живёт маленькая девочка. Она хорошенькая? Джентльмену этого было достаточно. Он повернулся ко мне. — Дитя, — сказал он со своим сильным акцентом, — скажи только слово, и я заберу тебя отсюда. Жавер рассмеялся. К этому моменту половина толпы разошлась, но ему, казалось, было всё равно. Он уже получил свои деньги. — Подойдите ещё хоть на шаг к этому мальчику, — сказал он, — и я натравлю на вас свою собаку. — О да, — сказал джентльмен, — отличная идея. Тогда я заберу и вашу измученную собаку тоже. — Он отошёл от Жавера, направляясь ко мне. Улыбка Жавера исчезла. — Месье, сделайте ещё шаг к нему, и я… — Сразитесь со мной? — Джентльмен резко повернулся к нему. — Тогда сразитесь со мной! Пойдёмте, месье, посмотрим, на что вы способны! Или, может быть, мне стоит привлечь власти? Да, я уверен, что если бы судья посмотрел на нас обоих, то решил бы поверить вашей сальной физиономии, если бы мы оба заявили права на мальчика, я уверен, вы бы выиграли этот бой. Покажите мне свои документы на него. Доказательство того, что он ваш. Заявление об усыновлении. Или даже подтверждение покупки? Жавер просто кипел от злости. Он выплюнул: — Я не обязан вам показывать… — Что ещё, тогда? — Перебил он. — Потому что мы оба знаем, что вы не натравите на меня эту бедную собаку. Не на глазах у всех ваших клиентов. — Он пристально посмотрел на Жавера. — Сделайте это. Докажите, что я ошибаюсь. Натравите на меня собаку прямо сейчас. Я широко раскрыл глаза, внезапно испугавшись за незнакомца. Этот человек играл в опасную азартную игру, и ради чего? Меня? Жавер только покраснел как помидор, переводя взгляд с мужчины на публику, которая, затаив дыхание, ожидала его следующего хода. Джентльмен снова повернулся ко мне. — Мальчик, — спросил он, — как тебя зовут? В толпе воцарилась тишина. И тогда я ответил хриплым шёпотом: — Эрик. — Эрик, — сказал он, любезно кивая. — Я отказываюсь произносить своё имя в присутствии этого человека-змеи, но уверяю тебя, что я представлюсь тебе, как только мы выберемся из этого места. Ты хотел бы пойти со мной домой? Пойти со мной домой. Я представил, как ухожу отсюда, ухожу с этим человеком. Я представил, как захожу в его дом, нахожу мягко освещённую гостиную. Пианино, на котором, возможно, я смог бы играть. Настоящую кровать, на которой можно спать. Никогда больше мне не пришлось бы танцевать перед аудиторией, петь для них. Показывать им своё лицо. Но я увидел выражение Жавера. Уродливую гримасу ярости. И сомнения затопили мой разум. Что, если этот человек лжёт? Что, если он просто хозяин ещё одного шоу уродов, в котором будет показывать меня? Жавер упомянул, что он музыкант, но что, если он нечто большее? Что, если он более жесток? Что, если эта доброта была миражом? Что ещё хуже, что, если это была уловка Жавера — ловушка, чтобы проверить мою преданность ему? Мою готовность бежать? Что, если я провалю этот тест, приняв предложение незнакомца, и снова окажусь в клетке на всю оставшуюся жизнь? Ледяной нож прошёл сквозь меня. Я не мог вернуться в клетку. Я не мог. Я не мог. Я не мог. — Простите, месье, — выдохнул я, — но мне здесь хорошо. Мой Хозяин, — я сглотнул своё отвращение от этой лжи. — Мой Хозяин добрый.***
Кулак Жавера ударил меня по лицу с такой силой, что я увидел звёзды, кружащиеся в тусклом свете фургона. Я отшатнулся, схватившись за щёку. Всхлип от шока и боли сорвался с моих губ. Я осмелился взглянуть на него, на гнев на его лице. — Я чуть не лишился средств к существованию из-за этого проклятого шведа, парень! Жавер схватил меня за волосы и швырнул на обеденный стол. Край стола врезался мне в бок. Я вскрикнул и упал на землю, схватившись за область под правыми рёбрами. — Я… — прошептал я дрожащим голосом. — Я не… — Ты сделал это! — Он пнул меня в живот. Я застонал от боли. Это тоже пройдёт. — Ты позволил этому человеку пожалеть себя. Ты позволил этому случиться. — Я решил остаться, Хозяин. — Слова были короткими. Я сжался в комочек, моё тело пульсировало. — Я решил остаться здесь. — Я неровно дышал, закрыв глаза. — Пожалуйста, не сажайте меня обратно в клетку. Я решил остаться. Я не убегу. Я решил остаться… Жавер застыл надо мной. Когда я, наконец, посмотрел на него, я увидел отвращение в его глазах. — Может быть, — сказал он, — швед был прав, жалея тебя. Ты на самом деле жалок. — Он развернулся на каблуках и направился к выходу. — Я выйду на улицу за сигарой. Видит Бог, мне она нужна. И пока я лежал там, страдая, со слезами, катящимися из моих глаз, я думал о том человеке, который проявил жалость. Но я не чувствовал благодарности, как можно было бы ожидать. Я был в ярости. В ярости, потому что всё, что он сделал, это вызвал ещё одно избиение. В ярости, потому что из-за него я чуть не вернулся в клетку. В ярости, потому что… Потому что… Потому что, как я осознал с рычащим плачем, это означало, что не всё человечество было чудовищным. Это означало, что Мари не была какой-то аномалией в своей способности проявлять доброту. Это означало, что я не мог направлять всю свою ненависть на них, потому что не все они были жестоки. Так что часть этой ненависти должна была быть направлена куда-то ещё. Но я уже подарил Жаверу изрядную долю своего отвращения; так что, на самом деле, оставалось всего одно место, куда его можно было направить. На себя. Я поднялся, задыхаясь от ужасной боли, пронзившей мой бок и живот. Но на этот раз боль была желанной. Я заслужил эту боль. Я заслужил каждую её частичку. Я был жалок. Я был отвратителен. Я был порождением ночных кошмаров, и я заслуживал того, чтобы мне причинили боль. На самом деле, я захотел причинить боль себе. Я подошёл к швейному набору Жавера. Я взял иглу рукой, всё ещё одетой в перчатку. Я подошёл к масляной лампе и подержал иглу над пламенем. Я подождал три минуты, ожидая ещё большую боль на своей коже. Заслуженную боль. И когда игла нагрелась настолько, что моим пальцам стало больно даже через перчатку, я прижал её к запястью. Я прикусил язык от ужасного жжения, кряхтя и постанывая от этого ощущения. Каждый нерв в моем запястье говорил мне убрать иглу, но я только сильнее вдавливал её в себя. Это было, на самом деле, приятно — в отличие от того, как причинял боль Жавер. Это было контролируемо. Под моим контролем. Одна из немногих вещей, которые я мог контролировать в своей жизни. Я убрал иглу, восхищаясь коричнево-белой линией, которую она оставила после себя. Я ожидал, что она будет красной. Или розовой. Но нет. Это выглядело уродливо. Прямо как я. Это заставило меня ненавидеть себя чуть меньше — осознание того, что я причиняю боль тому, кого ненавижу. Я вдавил иглу в другой участок запястья. Боль ещё немного ослабла.