Роза среди шипов

-----Эрик-----

Мне было одиннадцать. Три года. Три года прошло с тех пор, как умерла Мари. С тех пор, как умерла Саша. Три года, и всё же казалось, что прошла целая жизнь. Я никогда, никогда не забуду, как Мари обнимала меня, когда я плакал. Или целовала моё обнажённое лицо перед сном. Или улыбалась мне со всей любовью в мире. То, как Саша тоже улыбалась, по-своему, по-собачьи, высунув язык и тяжело дыша, когда она сидела позади меня, пока я играл на пианино. Я уверен, что на Земле нет абсолютно ничего лучше, чем ощущение, как кто-то смотрит на тебя с радостью. Это было то, чего я никогда больше не надеялся испытать — за исключением взгляда Правого. Правая голова Цербера всегда улыбалась, но я думаю, это было не столько из-за моего присутствия, сколько из-за естественной склонности тяжело дышать. Жавер тоже улыбался, но, конечно, не потому, что ему нравилось моё общество. А потому, что он был доволен тем, что я ему приносил. Деньги. Очень много денег. На самом деле, так много денег, что он накопил достаточно, чтобы купить свой собственный участок земли недалеко от Лиона и снять там же собственную квартиру. Участок земли был обустроен как постоянное место для моих выступлений. Поскольку теперь Жавер жил в самом городе, он продал своих лошадей и позволил мне жить в повозке наедине с Цербером. После того, как я отклонил предложение жить со шведским музыкантом почти год назад, я думаю, теперь он поверил, что я никогда не сбегу. Я думаю, он обрёл своего рода самодовольную уверенность в этом факте. Я был хорошо выдрессированным зверем. Действительно, зачем мне убегать? У меня было собственное жильё. Моя собственная собака (ибо, хотя Жавер называл себя хозяином Цербера, он был моей собакой). Уединение. Настоящее уединение. Жавер появлялся всего на пару часов в день — не более. Меня абсолютно не привлекала идея покинуть свой тёплый дом, свою безопасную постель и попытать счастья на улице. С новой жизненной ситуацией пришли и новые, продвинутые идеи для выступлений. Жавер купил гроб. Гроб. В тот момент, когда я увидел его — и я не был уверен почему — частичка света, о которой я не догадывался, остававшаяся внутри меня, потускнела. Жавер поведал мне, для чего нужен гроб. Я почувствовал тёмную пустоту после объяснения. Я снова прижёг себя, когда он ушёл. Он, конечно, оставил «реквизит». Гроб должен был остаться здесь, со мной. Где ему и место. Было трудно найти нетронутое место для ожога на моём запястье. Мои руки были покрыты следами ожогов. Ноги тоже. И бёдра. Даже мои живот и грудь. Я выбрал кусочек неповреждённой кожи возле лодыжки и поднёс к нему иглу, позволяя боли смыть какофонию тьмы из моего разума, позволяя боли наполнить меня какой-то лёгкостью, каким-то контролем. Закончив, я отправился спать. Цербер больше никогда не спал на полу. На самом деле, я настоял на этом. Теперь он спал прямо на мне. Если бы мне пришлось выбирать между ним и собой, я бы не задумываясь уступил ему кровать. Он был моим единственным другом в мире, и я хотел, чтобы у него было всё, что я мог предложить. Утром я приготовил завтрак. Я покормил и вывел Цербера на улицу. Я читал. И читал. И ещё немного почитал. А когда наступила ночь, я приготовился использовать свой новый реквизит. Когда я вышел на тёплый вечерний воздух, я вспомнил, как Жавер инструктировал меня вчера вечером: За час до представления, до прихода гостей, я должен буду забраться внутрь гроба. Он соберёт деньги у гостей, столпившихся на траве под звёздным небом. Он представит им Цербера, как обычно. Затем он представит меня. Затем я, в образе Сына Ада широко распахну гроб. Выйду из него. Заберусь на ящик, чтобы все могли видеть моё лицо, легко слышать мой голос, наблюдать за моим танцующим телом. И тогда я начну выступление. Небольшое дополнение номера в виде гроба, на деле едва ли заслуживающее упоминания, по какой-то причине сокрушило меня. Я не был мёртв. Я был живым. У меня внутри билось сердце. Работал разум. Я чувствовал боль, голод, жажду. Я спал ночью и просыпался утром. Я был монстром, да, но я всё ещё был жив. Но, хотя Жавер всегда называл меня Сыном Аида, хотя он всегда представлял меня как существо из подземного мира, именно гроб стал тем, что действительно укрепило то, каким меня видел мир вокруг. Странным полуживым существом. Неестественным, неживым и недостойным занимать место личности в обществе. Шли дни, и гроб всё меньше и меньше воздействовал на меня. Через некоторое время я очерствел к нему. Жечь себя помогало. Спать с Цербером тоже. И чтение. Но всё же, каждый раз, когда меня заставляли запираться внутри, маленькая частичка меня съёживалась. Частичка, которую я больше не надеялся когда-нибудь оживить снова. Цербер, ожоги и книги. Эти вещи сохраняли мой рассудок. Убрать хоть одну, и, думаю, я бы сошёл с ума. Я думаю, моя душа раскололась бы надвое. Я чувствовал, по-настоящему чувствовал, что так я буду существовать всю оставшуюся жизнь. Если бы я знал, что произойдёт год спустя, я бы взял Цербера и сбежал. Я бы рискнул. Я бы не остался, чтобы узнать, что готовит мне двенадцатое лето.