-----Эрик-----
Сегодня вечером в толпе были не только жители Лиона. На самом деле, присутствовали не только французские мужчины и женщины. Сегодня вечером и много вечеров до этого — больше, чем мой рассудок позволял помнить — приезжали посетители из Бельгии. Англии. Испании. Германии. Швейцарии. Пьемонта. Даже пара из Америки — они приехали аж из самой Америки. И все они пришли, потому что услышали, благодаря пугающе эффективному сарафанному радио, о Сыне Аида, мальчике с лицом смерти, с голосом ангела и движениями демона. В двенадцать лет я стал национальным зрелищем. Ужасающим, захватывающим зрелищем. Иногда я удивлялся, почему никто из Лиона не бросал камни в окна моего жилища по ночам. Почему они не протестовали. Затем Жавер объяснил, как подняло уровень туризма его шоу в городе, насколько процветающим Лион стал теперь, когда здесь появилась новая достопримечательность. Он использовал это и для того, чтобы угрожать мне — если я буду недостаточно стараться в своих выступлениях, туризм может прекратиться, а жители Лиона могут поджечь моё жильё посреди ночи. На самом деле, самым пугающим, что я когда-либо находил, были письма от анонимных авторов, которые утверждали, что они посланники Бога, и говорили, что моя собака и я стали бичом для их города. Они просили меня покончить с собой и с Цербером, чтобы поступить правильно и не дать им убить нас самим. Я рассказал об этом Жаверу, но он, казалось, не был обеспокоен. По крайней мере, если он и обеспокоился, то мне об этом не сказал. В любом случае, из этого ничего не вышло. Через некоторое время я решил, что если они действительно убьют меня, то, по крайней мере, мне больше не придётся выступать. Но не об этих людях мне стоило беспокоиться, когда я накрывал гроб брезентом, чтобы защитить его от непогоды, ночью, в полном одиночестве. Не их мне нужно было бояться, когда я готовился ко сну.***
Жавер наблюдал за мной во время шоу. На самом деле, он наблюдал за мной последние несколько недель. Хотя в этом не было ничего необычного, казалось, он как-то иначе смотрел на меня. Это напоминало мне взгляды, которые он бросал на проходящих мимо детей — слишком зачарованные, слишком полные неизвестных намерений. Мне было всё равно, и я не думал об этом слишком много. Когда я засыпал, а Цербер лежал на мне, я услышал, как открылась входная дверь. Я немедленно сел, заставив Цербера спрыгнуть на землю. Я в страхе наблюдал, как плавно дверь распахнулась. Вошёл Жавер. Я не мог хорошо его разглядеть, но, похоже, он нёс… что-то. Моя собака замерла. — Мальчик, — хрипло сказал Жавер, — зажги масляную лампу. Я давно научился не спрашивать его «почему» и «зачем». Я выбрался из постели и подошёл к лампе на столе, быстро зажёг её, гадая, что происходит. Он никогда не приходил сюда так поздно — не теперь, когда у него появилось собственное жильё. Наконец, я повернулся к нему, и, клянусь, моё сердце точно остановилось. Холодок пробежал по моим венам. В его руках, направленное на меня, лежало ружьё, которое я находил пару лет назад. У меня закружилась голова, страх охватил меня и не отпускал. — Я не понимаю. — Ты, — начал он, — ужасно уродлив. Ты знаешь это, не так ли? Я не двинулся с места. — Ты знаешь это, не так ли, мальчик? Я, наконец, кивнул. — Когда я вижу тебя, — продолжил он, — твоё лицо вызывает у меня отвращение. Я имею в виду настоящее отвращение. На тебя поразительно страшно смотреть, и я довольно хорошо держу себя в руках, но, Господи! Я солгу, если скажу, что у меня не скручивает живот при виде твоих черт… Ты меня понимаешь? — Да, хозяин. — Сглотнул я. — Тогда почему, — мрачно продолжил он, прищурив глаза, — когда я ложусь спать ночью, когда тебя больше нет рядом, у меня возникает неутолимое желание овладеть тобой? У меня перехватило дыхание. Овладеть? — Хозяин? — Я хочу сделать это, пока ты ещё молод. — Жавер поднял ружьё, которое начало опускаться, пока он говорил. — У меня нет желания трахаться с взрослым мужчиной, а ты и так уже выше меня, так что, если я подожду ещё немного, я упущу свой шанс. И теперь я понял. Меня начало трясти. Единственной мыслью в моей голове было слово «нет». Нет, нет, нет. Я не хотел этого. Я не хотел. — Хозяин, — прошептал я, — пожалуйста. Не надо. Он проигнорировал меня. — Снимай штаны. — Пожалуйста… — Делай, как я сказал, мальчик. Моё дыхание стало прерывистым. Мир закружился. — Ты… ты собираешься меня… — Мне пришлось схватиться за стол позади себя. — И будь благодарен за это; никто никогда не прикоснётся к тебе иначе. Снимай штаны. Трясущимися руками я стянул штаны вниз. Я не стал снимать их полностью, и они упали у моих босых ног. Он меня об этом не просил. Когда я стоял там, обнажённый ниже пояса, я почувствовал в глубине души, что никогда, никогда больше не захочу раздеться. Ни перед кем. — А теперь, — хрипло сказал он, всё ещё направляя на меня дуло, — встань на середину комнаты и отвернись от меня. Я, чувствуя оцепенение, подчинился ему, пробираясь к середине помещения, мимо Цербера, пока пёс наблюдал, находясь между нами, чуть в стороне. Как бы я хотел попросить его о помощи. — Встань на четвереньки. Но я не мог. Страх сковал каждый мой мускул, и я не мог пошевелиться. Я не хотел этого. Я не хотел этого. Я открыл рот, чтобы снова начать умолять его не делать этого, но когда я открыл рот, из него вырвался всхлип. — Заткнись, мальчик! — Прорычал Жавер. — Просто заткнись. Чем сильнее ты будешь плакать, тем больнее будет. Я позабочусь об этом. Я заставил свои всхлипы утихнуть, но я не мог прекратить икать, и я не мог пошевелиться. — Встань на четвереньки, чтоб тебя! Я не мог я не мог я не мог я не мог я не мог- И тут я почувствовал, как его нога сильно ударила меня в поясницу. Я с криком упал вперёд, теперь вынужденный принять положение, о котором он просил. И когда я падал, Цербер — все три головы — издал ужасающую смесь лая и рыка. Первобытный, глубокий, гортанный звук. Когда мои руки и колени соприкоснулись с полом, я услышал, как Жавер тоже закричал. Я двинулся и сел, как только коснулся земли. Мои глаза расширились от того, что я увидел; моя кровь похолодела ещё сильнее. Жавер лежал на полу прямо рядом со мной, его лицо побелело и исказилось от боли. Средний с силой вонзил зубы в его бедро. Жавер продолжал кричать, пытаясь вырваться, ружьё лежало рядом с ним. Средний только сильнее сжимал челюсти, Левый и Правый лаяли и рычали, как будто поощряя своего брата продолжать. Крик Жавера ошеломлял — абсолютный звук агонии. Затем Жавер вспомнил о ружье. Дрожащими руками поднял его. Время замедлилось. Жавер приготовил оружие и направил его прямо на голову Среднего — и я мог только с горем и ужасом наблюдать, как он нажимает на курок. Была кровь. Так много крови. И в тот момент, когда умер Средний, Правый и Левый тоже умерли. Я не знал, было ли это потому, что Средний контролировал сердце, или потому, что его сердцу для нормальной работы нужны были все три мозга, но я потерял своего единственного друга в мире. Снова. Я сломался. Я сломался, когда Жавер совершил роковую ошибку, выронив ружьё и поднеся дрожащие руки к своей кровоточащей, изодранной в клочья ноге, кряхтя, постанывая и задыхаясь от боли. Его глаза зажмурились, и я думаю, что он был настолько сосредоточен на боли, что не заметил, как я встал или снова натянул штаны. Я не думаю, что он заметил, как я подошёл и поднял винтовку. Но когда я приставил дуло к его лбу, его глаза распахнулись. Его стоны прекратились. Его взгляд сфокусировался, и он замер. — Что ты делаешь? — Прошептал он. — Как ты думаешь, что ты делаешь? Я не ответил. Он уставился на меня оценивающим взглядом. Я видел, что он думает о том, как двигаться, что сказать, чтобы не быть застреленным сразу же. — Мальчик, — сказал он наконец, — в этом ружье всего два выстрела. Я только что выстрелил из него в этого проклятого пса, и если ты промахнёшься… Я прикоснулся стволом к его коже. В моем голосе появилась холодность, которой я никогда раньше не слышал. Судя по его расширившимся глазам, он тоже никогда не слышал подобного от меня. — Я не думаю, что промахнусь. Дыхание Жавера стало прерывистым. Я впервые увидел, как в его глазах появилась паника. — Мальчик, послушай меня, — сказал он, — я знаю, что ты заботился о Цербере. Я тоже заботился о нём. Он был моей собакой много лет, дольше, чем твоей… И, конечно, он был твоей собакой! — Он попытался улыбнуться. — Я знаю это. Мы оба это знаем. Мне жаль, что мне пришлось лишить его жизни. Это было необходимо. Он собирался убить меня. Я не пошевелился. Он продолжил, и я мог видеть его попытку придать своему лицу мягкость, нежность. — Ты хороший мальчик. Ты знаешь это? Ты такой уважительный. Всегда так уважал меня. И такой трудолюбивый. Я знаю, что говорю тебе об этом недостаточно часто. И я знаю, что это неправильно с моей стороны… делать то, что я собирался сделать. Я знаю, как неправильно с моей стороны было бить тебя. Но я же не бью тебя постоянно, не так ли? Только когда ты плохо себя ведёшь. И ты иногда ведёшь себя неправильно, мальчик. Мы оба знаем, что так оно и есть. Но я найду помощь, чтобы исправить своё поведение — я пойду в церковь. Я сделаю всё возможное, чтобы стать лучше. Ты понимаешь? От его внезапной нежности меня затошнило. Я видел, как он подготавливает ружьё, чтобы выстрелить в моего друга. Я скопировал движение. Его паника усилилась. Он попробовал другую тактику, теряя свою притворную доброту, как будто задув свечу. — Как ты смеешь? — Выпалил он. — Как ты смеешь даже думать об этом? После всего, что я тебе дал. Ты знаешь, что твоя мать планировала с тобой сделать, если бы её любовник не продал тебя мне? Психушка, мальчик! Ты должен был попасть в психушку. Но вместо этого тебя отдали мне, и я… я дал тебе книги! Я дал тебе тёплую еду, тёплую постель. Дом, и всё это в обмен на что? На работу полчаса в день? Полчаса работы. Это великодушно — и теперь ты ненавидишь меня за это? Мой отец бил меня, и в этом нет ничего такого, чего бы я не смог вынести. А что касается того, что я собирался сделать сегодня вечером — я придерживаюсь своего изначального мнения. Будь благодарен за это. Никто никогда не полюбит тебя. Я единственный, кто когда-либо проявит к тебе хоть каплю заботы. Ты слышишь меня, мальчик? Хоть каплю… — Меня зовут не мальчик, — отрезал я категорично. — Меня зовут Эрик. Я спустил курок. Ещё больше крови пролилось, когда он упал на спину. Я ничего не почувствовал. Абсолютно ничего. И поскольку я не хотел что-либо чувствовать, я отказался прикасаться к Церберу. Я отказался смотреть на него. Я уронил ружьё. Я должен был уйти, убежать, и если власти в конце концов начнут искать его убийцу, они наверняка будут искать кого-то с ружьём. Хотя в нем закончились патроны, и хотя я понятия не имел, где их найти, оно всё равно было ценным. Но это было просто слишком заметно. Тем не менее, нож мог бы подойти. Не так эффективно, как направлять дуло на угрозу, но это помешало бы людям подходить слишком близко. Я пошёл на кухню и взял нож, которым ранее намазывал масло на хлеб. Острый. Хорошо. Я вытер его рубашкой. Я пошёл и надел свои кожаные ботинки. И я побежал, оставляя смерть позади себя.