Песнь о разбитой лире

— И как давно?       Моракс двигает пешку лениво. Она скользит по доске: дерево об дерево, белое об черное; звук приятно обволакивает слух. — Ах, так ведь и не скажешь… должно быть, это всегда было во мне, — говорит Венти, и забирает коня, не глядя на фигуры, глядя куда-то в сторону, в пол. — Хм, — Моракс задумывается над следующим ходом. — Так или иначе, это похвально. Мне нравятся твоя амбициозность, — пешка ест пешку. Он захватывает белую фигуру элегантно, меж двух пальцев, и селит ее на своей стороне низенького стола. Потом подминает глаза исподлобья и по-доброму улыбается. — Пусть она и совершенно безосновательна.       Венти хихикает. — Что есть, то есть. Однако ж, — его крылья расправляются, слегка загораживая мужчине солнце; тот недовольно щурится от весенней прохлады — только солнечный свет сейчас приносил ему теплую радость, — без амбиций у меня бы даже не возникло подобной мысли. И, более того, я совершенно не намерен заниматься этим в одиночку.       Моракс тянется рукой над шахматной доской: его ладонь приземляется на щеке ветреного божества, скользит большой ноготок по линии подбородка и останавливается, приподняв личико так, что Венти становится неудобно (но он весьма счастлив такому контакту). Моракс надменно нависает над ним, но его грубые руки нежны и мягки. — Верно. Ты не настолько глуп, чтобы идти на такой риск и не потянуть за собой весь Тейват, не так ли?       Венти корчит улыбку, почти болезненную. — Я позволил им выбирать. Всем, каждому… — Взаправду? Ах, и что же, даже этой маленькой птичке? — Моракс приподнимает бровь, указывая на мелодичное пение, окружающее их игру. — Ты спросил ее, готова ли она лишиться всего только потому, что маленькому божеству так захотелось? Я заинтригован. Что же она ответила тебе, Барбатос?       Венти лишь ластится к его руке, прикрыв глаза. Он выдерживает его строгий взгляд, холодный голос, все, все выдерживает со свойственной ему внешней легкостью, потому что он знает Моракс, он знает, прекрасно, совершенно, каждую часть его души… — Уверен ли ты, что спросил всех? Спросил ли ты своих жителей, жителей Ли Юэ, Сумеру; заглянул ли ты в их души? Точно ли ты считаешь, что имеешь право решать все за них, Барбатос?       …каждую его тревогу, каждую мысль, беспокойство и радость… — Ты, крылья, что были подарены птице; ты, лучик людской надежды, ты, тот, кто дарит свою свободу, будто это ничто, ты, Барбатос, бог Ветров, бог Свободы, уверен ли ты, что имеешь право забрать выбор у тех, кто его достоин? Уверен ли ты, что готов позволить богам решить судьбу нашего мира, не спросив никого, кроме богов? Разве это не совершенно то, против чего ты прямо сейчас готов бороться?       …знает его целиком, потому что Моракс, бог Контрактов, бог Каменных гор, бог своих людей, потому что он когда-то сделал выбор… — Я уверен, — говорит Барбатос. Ветер волнуется вокруг них, колышет траву меж пальцев ног. — Я готов освободить весь мир от ноши никакого иного выбора, кроме этого. Я готов стать злодеем или героем, пустой пешкой или вездевластной королевой — мне это безразлично, мне все равно, наплевать! Пусть я эгоистичен, пусть я высокомерен, пусть я не имею права, пусть все так, как будут говорить, но…       …выбор, что был дан ему богом Свободы… — Я не хочу давать выбор: быть свободным или несвободным. Я знаю, что выберут иные, глупцы они или слишком умны, или напуганы, или тщеславны — они выберут оставить все так, как есть, и я знаю, что если я только спрошу, если услышу хоть один недовольный возглас — я остановлюсь. Поэтому я не стану. Я сделаю так, как считаю нужным, и оставлю всех неуслышанными, но — свободными, а остальное мне… остальное мне…       Рекс Ляпис нежно проводит пальцем по его щеке. Размазывает слезливую дорожку по коже, но Венти тут же прокладывает ее снова — быструю, скользкую, неприятную, жгучую. — … безразлично вовсе.       …И знал Барбатос, и знал Моракс — знали, точно как-то, что завтра будет рассвет, что весной тает снег, что небо — купол их возможностей, знали, что Моракс сделает этот выбор снова. И снова, и снова, пока волен делать выбор, и Мораксу от этого ни плохо и ни хорошо. Он всего лишь знает, всегда знал, что так будет. — Я вижу это, — его рука ускользает от голубых кос, от теплоты и белизны кожи, от ее искренней оголенности. — Я помогу тебе. Конечно, я тебе помогу. — Его глаза наполняются преданным блеском. И они расстаются, там, под чистым небом, под весенним солнцем, с не поделёнными пешками и живыми королями.       Когда Чжун Ли смотрит на этих королей сейчас, он понимает, что все было предрешено. С того самого момента, с той самой встречи — нет, раньше, гораздо раньше, чем Чжун Ли было положено узнать. Он прикрывает глаза и смеется. Смеется мягко, нарастающе… в какой то момент он согнулся, сжав переносицу. Когда смех утих, с губ все не сходила улыбка. Даже когда у его уха пробежало невесомое «фить», и птичье перо не защекотало за ухом.       Сянь Юнь появилась у него за спиной — ясное дело, но Чжун Ли не спешил оборачиваться. — Что же? Не передумали? — Нет. Конечно, нет. Да и бессмысленно уж, — говорит он. — Тогда, полагаю, тебе это понравится, — надменно, с ноткой неописуемой гордости за очками, Хранительница облаков передает ему маленький куб. Грациозно, несмотря на длинные птичьи когти, ей удается удерживать эту могущественную малышку между пальцами. Чжун Ли ловит ее ладонью и рассматривает с расчётливым трепетом. — И ты думаешь, что это сработает? — Очевидно, — она поправляет очки. — Стала бы я тебе отдавать это, если бы считала иначе? Я располагала известными мне данными. Если есть что-то, что мы все не могли знать, то, что ж, тогда моя помощь была бы бесполезна в любом случае. — Верно, — Чжун Ли сжимает безделушку в ладони и прикрывает глаза. — Спасибо тебе.       Она хмыкает, вздернув нос, а потом улыбается ласково. — Делай то, что должен. Более я ничем не облегчу твою ношу, — она берет его руку и сжимает между своими женскими ладонями. Почти отчаянно. Чжун Ли бы почувствовал боль от ее хватки, если бы давно не привык к ней. — Со мной все будет в порядке. — Убеждай себя, сколько твоей черствой душе угодно, — взмах, колебание воздуха, и она обращается голубым журавлем. — С тобой уже давно не все в порядке.       Чжун Ли улыбается ей вслед и сжимает кулак с механизмом. Уже не имеет значения, что он думает и что чувствует.       Он опускается на колено перед обветшалым столиком и прогнившей шахматной доской. От горного беспощадного ветра это место защищала каменная стена, подаренная природой; от дождя из низких облаков и жестокого Солнца скрывали короткие и пушистые деревья, дикими ветками обхватывающие необъяснимым полукругом их обитель. Легкая, необъяснимая тяжесть воздуха сохранила это место скрытым от иного взора и иной кокетливой мысли природы изничтожить чужеродное вмешательство. Чжун Ли взмахивает рукой, и тяжесть рассеивается.       Уже неважно. Они увидят. Совсем скоро.       Шахматные фигуры — тоненькие, обточенные, ветхие, такие хрупкие, что Чжун Ли опасается их касаться. Уже не различишь, где были черные, где белые — если бы он только не помнил, что сидел прямо здесь…       Чжун Ли садится, расставив колени лепестками.       …с этой стороны, там, где восходит солнце, там, где его ноги щекотала горная трава.       Прямо как тогда. Если бы он не помнил, что сидел именно здесь, а Барбатос закрывал ему тепло весеннего заката своим крылом, сидя напротив, он, может, никогда и не узнал бы.       Фигуры все еще были узнаваемы. Он без труда заметил полуживого коня и острую пешку, окруживших короля. Короля с его стороны, со стороны рассвета.       Шах.       И.       Мат.       Он улыбается с сумасшедшим оскалом. Это наваждение? Осознание? Отказ принять?       Чжун Ли тянется к фигуре двумя пальцами, будто хочет сделать ход. Но его партнера здесь нет и никогда уже не будет, фигуры едва держатся, борются со временем, и у него, в конце концов, более нет ни одного хода, который мог бы спасти короля. Слышит смешок, выскользнувший из-под его же собственных губ, и удивляется этому звуку.       А затем все же тянется к фигуре: хватает ее за голову; его встречает несвойственная ветхой деревяшке твердость. Чжун Ли тянет ее вверх, неподъемную, могущественную… Едва фигура отрывается от шахматной доски — начинает сверкать ярким, слепящим красным. Чжун Ли едва не обжигает руку, но это все неважно, неважно-неважно, он ничего не чувствует, только не сейчас.       Он протягивает красный к механизму: тот, чувствуя ее напор, ее власть, раскрывается, делается совершенно откровенным, голым, и фигура встает на свое место.       Следующая поддается едва ли не желанно — Чжун Ли чувствует, как немеют от холода его руки, но он не торопится, ни чуть, нет, тут нельзя. Он держит ее осторожно двумя пальцами и вставляет в механизм. Тот принимает фигуру и обволакивает прочно, нерушимо.       Синий. Зеленый.       Последнюю, желтую, Чжун Ли оставляет у себя. Еще не глубоко, но рядом. Совсем скоро…       В конце концов, все было предрешено с самого начала. Как бы Барбатос не ненавидел это.

***

      Моракс держит его за руку. Не только потому, что хочет, а потому, что Барбатос грозится сброситься с обрыва. — Я не могу умереть, — хихикает тот, качаясь на носке. Он натянут, как тетива лука — всем телом тянется к пропасти, но Моракс не позволит, как бы ему самому не прельщала эта мысль. Он лишь держит его за руку крепко-крепко, навесив на себя хмурое лицо. — Разве это не чудно? — Мне все кажется, что ты изо всех сил противишься своему бессмертию. — Ничуть, — говорит Венти. Он хватается за ладонь Моракса обеими руками и закидывает голову к небу. Его спина изгибается, как лента танцовщицы. Босые носки едва-едва касаются земли. — Я никогда не желал ни приобрести этого дара, ни потерять его. — Так или иначе, — Мораксу хочется дернуть его неожиданно и притянуть к себе, подальше от обрыва. Даже если ему придется прикоснуться к его обнаженной коже. Даже если ему придется смять перья его божественной сущности. Но этого не делает, потому что не имеет никакого права, — ты собираешься сделать то, что собираешься, и ты не можешь всерьез считать, что на тебе это никак не откликнется.       Венти опускает голову и смотрит ему в строгие глаза. Ветер свищет вокруг зеленых полей. Затем он отпускает его заржавевшие руки — пальцы ускользают с кожи, и, прежде чем мгновенный испуг Моракса переходит в действия, исчезают совсем. Как и Барбатос, исчезают за обрывом, там. где бушуют волны, взбешенные дождем. Моракс не бежит за ним, не глядит вниз, обезумевши — нет, он даже не меняется в лице, то было бы крахом всей его каменной гордости. Он лишь ждет, смиренно сложив руки за спиной, пока ветряной поток не вознесет божество над ним, раскрывшее шумные исполинские крылья.       Когда Венти игриво приземляется рядом, с расслабленной улыбкой и прикрытыми, ленивыми глазами, Чжун Ли может лишь недовольно сжать пальцы вокруг пальцев. — Будь осторожен, Барбатос. Как бы Солнце не растопило воск твоих крыльев.

***

      Прошло достаточно времени, думает Венти. Конечно, уже, должны пройти сотни, конечно, уже должны… и действительно ли это все до сих пор имеет смысл? Он не знает, но верит, что да.       Поэтому Венти — вновь у ворот Мондштата, вновь на невесомом мосту. Он чувствует покалывание пальцев, но старается притупить волнение, насколько это возможно. Просто не думать слишком много. Просто не думать, просто…       Он замечает взгляд охранников — их он помнит, и старается не навредить, когда те преграждают ему проход, закатывая глаза. — Парень, ты еще не усвоил урок? Не знаю, как тебе удалось ускользнуть, но без твоего папочки тебе вряд ли удастся провернуть это снова, — говорит один. Венти путает им волосы ветром и приковывает к широкой стене ворот — когда те теряют мечи от неожиданности, те уносит в водяной ров; лезвия оставляют след из шелестящей травы, и затем слышится агония утопающих оружий. Венти движется вперед, по ступеням, даже не оглянувшись. Сейчас ничего более не имеет значения. Если Венти не сдержится и отвлечется, если посмеет хоть частице страха позволить разрастись в мглистое пятно где-то под сердцем, то потеряет все остатки шансов. Поэтому он не отвлекается.       Он ловит на себе взгляды, конечно, но они ни к чему не приведут. Он продолжит идти. Идет, пока каменная голова не закроет небо, пока ноги не застынут от длинных лестниц, пока серое тело не возвысится над ним, насмехаясь своей смиренностью, покорным страданием и принятием. Венти останавливается у ее ног и смотрит снизу вверх.       Если это до сих пор имеет смысл, то…       Он смотрит на перо в своей ладони — если только подует ветер, оно улетит и встретит свой покой, оно увидит этот мир целиком, сможет ощутить то, что ощущают птицы во время полета; если только подует ветер… Но Венти не позволяет.       Перо жжет его ладонь. Оно ослепляет его белоснежным свечением, но Венти глаз не закрывает — он хочет видеть, видеть его последнее торжество, минуту славы, мощь… Когда его зрение проясняется, в руке его — голубой сосуд. Обросший колючками, но не поникший перед чужой властью; элемент игры, чья-то прихоть, заключенная в клетке шахматной доски. Венти смотрит на свое сердце, сердце Бога — такое же, как и тогда, как и то, что показала ему статуя; и он покажет свое сердце статуе в ответ.       Венти подносит сосуд к груди и клонит к нему голову, прикрывая фигуру ладонями, как прикрывал бы любимое дитя. Заслоняет веками свои глаза. Чувствует, как его окутывают волны ветра: они кружат и кружат, глушат все звуки и превращают их в родной свист. Венти чувствует тепло крыльев, крыльев, что одарили его этим пером, что одарили его силой, что дали ему свободу парить в небесах, словно птица, и что заставили его стать надеждой и вдохновением людским. Он находит в этом свою прелесть, как нашел и тогда, когда получил эти крылья. Ему даже жаль, что эти крылья сгорят в лучах того Солнца, что освещало мондштатские поля и дарило жизнь одуванчикам, а потом Ветер разносил их семена по свету.       Венти даже жаль, что Солнце и Ветер не прижились друг с другом. Очень жаль. — Теперь мы слышим друг друга, — шепчет Венти, пусть и не слышит ничего, кроме воя ветряного купола вокруг его парящего тела, — так услышь же меня.       Подножие статуи зажигается: руны, символы, рисунки… они проявляются хаотично, но и в этом хаосе есть порядок. — Ты одарила меня сердцем, — говорит Венти, никуда не смотря, только чувствуя, стараясь уловить все, что ему дозволено, — ты одарила меня правом. Ты позволила мне верить, что моя жизнь имеет смысл. Ты позволила мне верить, что моя свобода безгранична. Ты заставила поверить, что судьбы не существует, что она изменима, что ею можно управлять, что каждый волен делать со своей жизнью желанное. Но ты забыла завязать мне глаза, и я увидел: увидел твою ложь.       Ветер стихает. Венти парит у рук статуи неподвижно, не шевеля крыльями, ни о чем не думая, замерев в воздухе только силой своей безмятежности. Статуя поднимает каменные веки, и Венти встречает ее взгляд стойко. А затем — все горит, и его голова взрывается болью.

***

— Я думаю, что они знают, — шепчет Венти ему в шею. — Они всегда все знают. — Да, — хрипит Моракс. — Это даже раздражает.       Барбатос посмеивается. — Но, знаешь что… — говорит он, — они понятия не имеют, что делать с этим. И… — И? — Поэтому я совершенно уверен в том, как они решат эту проблему.       Чжун Ли делает глоток чая, совершенно спокойный. — Ну же, не таи. — Они могущественны. Они сильны. Они всезнающи и всевидящи. Но также они, — Венти склоняется к уху божества и сходит на шепот, — падки на ценности. Они помешаны на контроле. Они злы, надменны и жестоки. А таким людям неизбежно свойственен страх. — Но они не люди. — Ни в коем случае. Но, Моракс… если бы ты жил среди людей столько же, столько ты жил среди божеств, ты бы знал, что в сущности они совершенно… одинаковы. И потому у меня есть основания предполагать. И потому у меня есть основания для тех мер, что я собираюсь предпринять.       Моракс вновь делает глоток. — Хм. Я понимаю. Полагаю, ты знаешь, что делаешь. — Я так надеюсь.       Моракс берет его за подбородок и заставляет посмотреть в глаза. — Если бы твоя надежда хоть что-то значила. Молитвы не будут услышаны, если молящий просит смерти Бога. И потому тебе лучше меня не подводить, потому что прямо сейчас ты ставишь на кон все, что у меня есть.       Барбатос его взгляд выдерживает и касается рук на своем лице. — Я не посмею подвести тебя и оставить твое обещание висеть грузом на твоем сердце. Пусть ты и думаешь, что твое сердце слишком тяжело, что бы его могло что-то тяготить.

***

— О, Барбатос, — слышит Венти сладкий голос, — спой мне песнь.       Он открывает глаза. Здесь по-райски прохладно; высоко, так, что не долетит даже птица. Но он долетел. Это пугает и придает сил. — Боюсь, песни о свободе ты не найдешь близкими, — говорит он, — а других у меня и нет.       Богиня, сложившая по-женски ноги, сидя на краю облачной обители, была очень далеко. Венти не мог понять, как ее голос долетал до него, однако он, кажется, раздавался прямо в его голове. Нет — в его сердце. О, как давно он не слышал его! — Мне жаль, что твои мысли так мрачны. — Их омрачил гнет вашей власти. — Мне жаль ту печаль, что поселилась у тебя внутри. — Это вы посеяли ее росток в моей груди. — Мне жаль, — повторяет богиня, — что ты пока не узнаешь меня, Венти. — Тебе не о чем жалеть, — говорит Венти. Он кипит странным спокойствием. Смиренностью, — я никогда не желал знать тебя. — О, нить, что пронзает, словно река, тысячу ветров! Позволь мне вновь посмотреть на твое лицо!       Венти чувствует тепло на щеках и дыхание в шею. — Кто же ты? — шепчет он. Он чувствует чужое невесомое тело, но богиня — все еще на конце облака, так далеко, что ее едва можно разглядеть. Когда Венти закрывает глаза, неясность реальности растворяется в мыслях. — Я — надежда и милосердие, я — источник вдохновения, я — луна детей Солнца, я — позабытая богиня, позабытая даже тем, кто дал обещание не забывать. Я — это то, кем ты всегда стремился быть, ведь ты не стер того, что от меня осталось на подаренных тебе землях. Разве ты не чувствуешь в этом красоту поэзии, мой ветерок? — ее голос так мягок, так неуловим, что Венти едва смог поймать суть ее речи. — Я — богиня времени. Но здесь время уже растеряло все мои имена.       Венти не открывает глаз. Он чувствует, что если откроет — то все пропадет. — И зачем же ты здесь? — Я ждала тебя. Я была готова ждать, пока само время не сотрет меня, потому что это все, что мне оставалось. Открой глаза, — говорит она, — и взгляни на меня снова. Ты успел. Я все еще здесь, пусть не такая, как раньше.       Венти размыкает веки. — Где же — здесь? — В том месте, что способно скрыть что угодно. Даже меня. Даже от всевидящих богов.

***

      Чжун Ли вспоминает. Он чувствует, как сила наполняет его всего: его покалывающие пальцы, его тело, его вздымающуюся грудь, его сердце и голову. И вспоминает.       Слова, что он когда-то сказал. Контракт, что он никогда не подписывал, но… — Ха! Ты должен быть сумасшедшим, чтобы согласиться. Но, — Барбатос берет его руку в свою руку, — это именно то, о чем я тебя прошу. — Конечно, я помогу тебе, — говорит Моракс уверенно, без тени сомнения. — Я свергну Селестию, стоит тебе только попросить.       Только бы смотреть в его глаза столько, сколько ему захочется.       …обязал себя исполнить. Несмотря ни на что.       Только бы иметь право больше с ним не расставаться. Ведь Барбатос хранит его каменное сердце, и Чжун Ли без него не жить.