Песнь о разбитой лире

      — Это было похоже на сон.       Венти смотрит на свои руки. Они кажутся незнакомыми — гладкие, юношеские, с неровными белыми ногтями, длинными пальцами музыканта. Он шевелит ими, переворачивает, и все ему невдомек, что с ними не так. Такие чужие и инородные, но к этому, конечно, несложно привыкнуть. Венти поднимается с колен. Они слегка дрожат и стараются удержаться в равновесии. Он трет пачканную голень, но только размазывает по ней кровь. Быть осязаемым так… так… странно… — Это не ощущалось как воспоминания, если ты об этом. Будто бы я просто внезапно оказался в гуще событий, или наблюдал со стороны. Ничего не понимал. Люди, лица, имена… из всех них я мог узнать лишь тебя и…       Небо чистое — чище, чем Венти мог представить еще минуту назад. Город — весь в руинах, в трещинах, в грудах камней, и купола теперь не целостны; стали разбитыми полукругами, в которых ветер бьется, словно в клетке, словно муха в окно, пока не находит вслепую дыру для побега. Венти хочется этот ветер усмирить. Он чувствует, как подрагивают пальцы и как воздух струится по коже, всей-всей, даже, быть может, изнутри. Чувствует, что все становится в сто крат спокойнее. — Я не могу думать, будто это мои воспоминания вернулись ко мне. Может, это просто произошло не так, как я ожидал.       Ветер уносит пыль, далеко-далеко; она больше не нужна, лишь забивает нос и глаза, мешает смотреть на небо. Венти смотрит на толпы людей. Они все приближаются, надвигаются на него в оцепенении. Одним кровь застилает глаза, другим — слезы, но ведь это все неважно, неважно совсем, ничего уже неважно, главное то, что небо теперь чистое и ветер больше не мешает птицам летать — действительно, что за чудо? Он чувствует мягкую траву босыми ногами. Оглядывается. — Будьте уверены, я увековечу души павших в песне, — говорит он, помимо всего прочего, что умом ему разобрать не удается. Слова скользят по языку неприятной горечью, неприятной, такой, которая оседает комком в горле, но ничего такого Венти не чувствует. Он чувствует легкость, ему свободно дышится, прохлада елозит по коже, словно гладит, и все-таки ничего в этом хорошего нет. Венти не хочет все это чувствовать, совсем не хочет, но теперь это, верно, именно то, что ему уготовано. Он возносится в небеса и разносит колебания лирных струн по воздуху. Слышит радостные крики, свисты, хлопки, плач.       Интересно, плакали ли они от счастья? Были бы они так же счастливы, чувствовали бы они такое же облегчение, если бы знали, знали бы только, что их Архонт, тот, что подарил им свободу, тот самый, что обещал никого не забыть, что обещал разорвать цепи, разнести ветра Мондштата по всему свету, если бы они знали, то были бы так веселы? Был бы Венти так же наполнен их верой, их любовью, что способна заставить его воспарить, если бы они знали? — Я думал, что они вдруг появятся внутри меня — и все станет, как раньше. Что я вдруг все осознаю и пойму, но вот опять, опять мне ничего не ясно. Я не помню всего, что со мной произошло. Наверное, даже десятой части моей жизни не наберется. Я надеялся, что пойму, как все исправить, если вспомню какую-нибудь деталь, которая послужила источником моих потерь, но…       Розовый цвет и запах сакуры кружил голову. Венти чувствовал себя вполне уютно, попивая сакэ из низенькой округлой чашечки, аккуратно помещавшейся в его пальцах. Небо — оно для всех, оно едино, но Солнце встает здесь раньше и светит как-то цветнее, более красным, розовым, желтым. В Мондштате такие рассветы застать в разы сложнее.       Девушка, сидящая напротив него, мягко смеется над чем-то, что Венти не может вспомнить. Она прикрывает улыбку рукой, но срывается, и смех заставляет ее схватиться за живот. Ее сестрица с пышной косой за спиной улыбается вежливо и наблюдает за ее весельем, элегантно удерживая сакэ в руках. Рукава кимоно стелятся волнами по полу. Венти чувствует, как краснеет. — Мне просто ничего не приходит в голову. Это был просто… всего лишь набор видений, который мне ни о чем не говорит.       Его почти одолевает желание искупаться в реке. На самом деле, непозволительно давно — ему нужно… нужно смыть это с рук. — Я никогда не желала ничего более, чем остаться там. Я бы хотела, чтобы тот момент длился вечность. Вечность, в которой она никогда не уходила. Вечность, в которой все по-прежнему хорошо. Мне невдомек, почему это произошло, и если бы я знала, если бы я нашла причину всему этому мелочной и ничтожной, я бы стерла всех в порошок. Я бы показала Мусо иссин смерть богов.              Венти обнимает ее за трясущиеся плечи. Но, несмотря на слезы, ее голос совсем не дрожит. Он находит в этом повод для поэзии. — Они были волны уничтожить все, что было тебе дорого, — говорит Венти. У него есть мысли. Много мыслей. Но он в своих воспоминаниях, черт возьми, он не может их взять и прочитать; он может только чувствовать, как они давят на голову, как будоражат кровь, как заставляют говорить, — ровно как и ты всегда была вольна делать то, что считаешь нужным. — То, что я считаю нужным, никогда не оказывается правильным выбором, — она вытирает глаза и прячет лицо. — Что ж, — говорит Венти, — никогда не знаешь, каким будет итог. Потому-то и важна свобода, — он подмигивает ей, — потому что она дает тебе возможность сделать все правильно.       Чжун Ли ставит чай на стол с громким стуком чашки. Он обходит стол по кругу и подходит к окну, сжав руки в замок за спиной. — По своей сути эти видения не могли появиться у тебя в голове. Статуя была окружена мраком, и ты дал ей перо. Получается, что это, очевидно, не могло быть обычным пером. Но, в таком случае, что ты сделал с ним? Что ты сделал с пером перед тем, как потерять память? Что могло вызвать такую реакцию с темнотой, окружавшей статую? — Я не помню, — Венти взвыл беспомощно и вскинул руками, — если ты еще не понял. — Верно. Просто мысли вслух, — его пальцы обхватили подборок. Снова этот задумчивый, напряженный взгляд. — И статуя. Этот шар…       Венти трет глаза. Ужасно хочется спать. — Поцелуй меня, — говорит Венти и пялится в потолок безразлично. Лишь сжимает простынь слегка нервно. — Почему ты до сих не поцеловал меня? Не хочешь?       Чжун Ли отворачивается от окна, чтобы посмотреть на него. Лицо не видно из-за подушек, в которых утонула его голова. Это мешает. — Я никогда не говорил, что не хочу, — сказал он, и не двинулся с места. — Как и ты не говорил, что хочешь.       Венти вспыхнул и выпрямился, поджав под себя ноги. — Но я же… я… — Это не имеет значения, — говорит Чжун Ли строгим взглядом, — ты не имеешь полного понимания ситуации, поскольку не имеешь воспоминаний. И ты не можешь… оценивать наши взаимоотношения в таком ключе на основании того, через что мы прошли за такой короткий промежуток времени. — Почему же не могу? Я не могу здраво увидеть то, что чувствую к тебе? — Уверен, что ты можешь понять, что чувствуешь, — Чжун Ли сел рядом с ним, на край, будто родитель, которому было, что сказать. — Но ты понимаешь это только с высоты того времени, что ты провел со мной. Того времени, что ты помнишь. — Ах, — он вновь откидывается на подушки, — то есть когда-то я сделал что-то, из-за чего ты теперь не хочешь поцеловать меня? Но я этого не помню, — он прижимает руку ко лбу. — Не имеет значения, что делал ты — я говорю вовсе не об этом. Ты не помнишь меня; ты знаешь меня только таким, какой я сейчас, и совершенно закономерно, что я тебе нравлюсь — я помогаю и забочусь о тебе, и у тебя нет ничего другого, кроме меня. Мы не можем говорить наверняка, поскольку досконально не проверяли, однако исходя из того, в чем мы условились быть уверенными — никто тебя не помнит, кроме меня, и это просто… единственное, что тебе остается. Я не могу принять это.       Венти стоит у реки. Его завораживают ползущие по ней чашечки лотоса, их большие нелепые листья и тонкие стебли, не дающие им уплыть по воле течения. Запах сырости, водорослей, мокрого песка — все бьется в нос, совсем не так, как в Фонтейне, и не так, как в Инадзуме — свежее, прохладнее, вкуснее. Венти опускается, чтобы прикоснуться пальцами к прозрачной воде. Босые ноги наслаждаются мягким песком между пальцами. — Отдыхаешь? — улыбается он, даже не оборачиваясь. — Хотел обеспечить гостям роскошный прием, — говорит Чжун Ли. Венти удерживается от хихиканья, когда представляет его недовольство от песка в туфлях, — но они предпочли изваляться в луже. — Ха-ха! Быть может, если гость предпочел лужу роскошному приему, то прием не такой уж и роскошный?       Чжун Ли поджимает губы. — Как тебе угодно, — говорит он. — В любом случае, я отложил несколько твоих любимых блюд. Если снизойдешь до визита в мою обитель в ближайшее время, возможно, они будут еще съедобны. — Почему это имеет значение? Важно ведь то, что я чувствую к тебе, а не то, откуда это взялось. — Частично. Но я не могу поцеловать тебя, — Чжун Ли отворачивается, так, что Венти видно только его выглядывающий нос, устремленный к окну с бушующим закатом. — Это было бы неуважением к тому Венти, которого я знал, тому, что знал меня дольше, чем кто-либо другой, тому, что скоро вернется, если нам удастся справиться с твоей маленькой проблемкой, и тому, что никогда бы не захотел меня поцеловать. Так что, пожалуйста…              Венти хватает его за плечо — напряженное, твердое, и заставляет посмотреть на себя. Лицо мужчины поблескивает отчаянием. — Действительно? Ну а ты? Ты — хотел? — Это не имеет никакого значения. — Для него — раз уж ты так говоришь, может, и нет. Но я ничего не знаю о прошлом себе. Я знаю только себя такого, и тебя такого, какого успел узнать, и если прошлый я никогда не хотел тебя поцеловать, то наверняка он был просто идиотом. Совершенно слепым.       Чжун Ли хмурится. Венти думается, что он краснеет, но это лишь розовый закат накрывает его лицо. Но у него пальцы сжаты в кулаки и прижаты к кровати лихорадочно; спина все намеревается сгорбиться полукругом, но держится неестественно прямо изо всех сил — и, возможно, именно так выражается смущение Моракса? — Мне стоит уйти? Стресс, должно быть, плохо на тебя влияет. Мы продолжим поиски решения завтрашним утром.       Но Венти удерживает его на месте. Он не силен, определенно не сильнее Гео Архонта, однако Чжун Ли поддается его детскому сопротивлению. Едва ли не желанно. — Так что же? Не желаешь жить вечно, выходит? — Почему ты так упрям? Неужели потому, что сам не хочешь? Так скажи же, скажи, что не хочешь, а не говори о том, чего бы хотелось мне. — Видишь ли, — Чжун Ли выскребает голос до противного шепота, — как я и сказал: мои чувства не имеют значения. Я не собираюсь лгать или говорить правду. Мы близки к тому, чтобы вернуть тебе все, что ты потерял, и когда мы вернем… ты пожалеешь о том, что предложил мне подобное, и еще более пожалеешь о том, что я согласился. А теперь, позволь мне… — Конечно, не желаю. Никому бы не пожелал. — Когда я верну свои воспоминания, я не забуду то, что произошло за время их отсутствия. Если я действительно не хотел бы этого, то… — рукав под рукой Венти замирает, смятый тонкими пальцами, — что ж, я пойму нынешнего себя, потому что буду помнить то, как чувствовал себя сейчас.       Венти чувствует, как его ладонь отталкивают; щеки и носи жжет теплым дыханием, выдохом, будто после пробежки, но Чжун Ли от пробежки проблем с отдышкой не испытывает (потому он и не бегает), проблемы у него только от поцелуев, поцелуев с Венти; тот чувствует руку на спине, поддерживающую, и другую — обрамляющую щеку ожогом, и мгновенье заставляет его застыть на месте, ощутить губы на губах и потерять счет секундам.       Когда Чжун Ли отстраняется, его рука все еще держит Венти за спину. Они смотрят друг другу в глаза короткую минуту; Венти смотреть может только на его глаза и приоткрытый рот, его красные, теперь точно красные — щеки. — Замолчи, — и снова к губам, снова к их сладости, тянется, липнет, как жаждущий к краю стакана с водой; прижимается грудью к груди, чувствует жар через одежду. Венти может только обхватить его за шею и замереть ладонью где-то на широкой спине лодкой в море, и промямлить что-то неразборчиво, когда лицо Чжун Ли уходит от его лица. Но недалеко.       Он слышит громкое дыхание. Представляет, как горят собственные щеки — и те загораются еще ярче. У Чжун Ли глаза прикрытые — прячет, а брови хмурые-хмурые, будто он все еще пытается прекратить, уйти, но Венти держит ладонь на затылке. — Я ни слова не говорил, — Чжун Ли позволяет ему упасть на подушки. — Но почему? Разве жизнь не достаточно прекрасна, чтобы созерцать ее целую вечность?       Мужчина вновь целует его, и Венти тянет его за лацканы к себе. — О, Венти — я устал созерцать ее еще в первом тысячелетии своего существования. Я не хочу жить вечно, ведь так я заберу единоличную возможность самой жизни править в этом мире. Не моя жизнь вечна, но жизнь вечна. Жизнь достойна быть созерцаемой вечность, но не мной, и не тобой, и не кем-либо другим. Но…       Венти чувствует, как свободно становится у шеи. Рубашка скользит, уже смятая, неохотно; руки застревают в ней, неуклюжие и нервные, и Венти избавляется от нее наконец судорожно. Та лежит под его спиной и неприятно давит пуговицами. — Но?       Чжун Ли остается сам в полурасстегнутой рубашке, и снимать ее не собирается — время, время, так мало времени; он прижимается к шее Венти носом и расстегивает брюки. — Не мне суждено выбирать. Мой срок — не вечен, но и не короток, и от того, что у меня есть срок, конец, завершение меня — это делает все во много невыносимей. Я живу в его ожидании, и пока я ожидаю его, я теряю способность наслаждаться тем временем, что мне отведено.       Венти стонет ему на ухо, очень тихо. Почти на грани простого выдоха. — Ах, Моракс! Это так несправедливо, — Венти дует щеки комично, но в глазах его — поистине печальный блеск. — Почему…? — Замолчи, — режет Чжун Ли и целует его в губы, целует и вжимает в подушки; нависает над ним, как одеяло; руки бегают по животу, по бокам, заставляют извиваться змеей и дрожать, потеть от возбуждения и хныкать в зубы. — Может, и справедливо, — Моракс смотрит на звезды и большую луну, — просто не с нашей стороны.       Венти многого не помнит; непозволительно, чересчур много вещей просто исчезли в одно мгновенье, которое он тоже вспомнить не может, как ни старался, и он прямо сейчас невероятно рад только тому, что не знает, почему Венти из прошлого до сих пор не испытывал ничего подобного, почему до сих пор не касался его губ, почему до сих пор не слышал его голоса, низкого, жаждущего, срывающегося на каждом шлепке тело о тело; не трогал его грубых рук, не дышал ему в шею. Он рад, потому что тогда, — боится, — тогда он бы, может, никогда так и не ощутил всего этого. Может, если бы он все помнил, то ни за что не поцеловал его тогда, у Дерева, и ни за что бы не стонал под его телом так отчаянно.       Венти заканчивает под глухой вдох Чжун Ли. Он царапает его спину ослабевшими руками и обмякает, едва в силах держать глаза открытыми. Но он держит. Точно так же он не в силах их закрыть, потому что Чжун Ли смотрит на него, краснолицый, и янтари его блестят от слез. Венти гладит его щеки с легким беспокойством. — Итак… тогда чего же ты хочешь? если это не вечность, и не быстрая смерть, то…       Чжун Ли оседает рядом с ним и поворачивается набок, к нему лицом. Рука удобно ложится на голую грудь. Венти косится на него, пока наконец не поворачивает голову. Слезы скользят по его щекам, как санки по горе, и исчезают в подушке. Глаза — несчастные, такие, будто Венти вдруг вовсе впервые их увидел: они не спокойные, не сосредоточенные, не задумчивые и не отстраненные, думающие о своем. Они бегали по лицу Венти, отчаянно разглядывая каждую его деталь, каждую ресничку, каждую неровность на гладком, невинном лице, и слезы все не кончались. — Хм. Это… долгий вопрос. Иногда все, чего мне хочется — это, наконец, ощутить покой, — Чжун Ли срывает закатник с ветки дерева и крутит его в руке задумчиво. — Но пока под моим копьем так много врагов, и в моих руках — столько людей, нуждающихся в защите и лидере, боюсь, этого не случится. Остается только ждать, и ждать, и ждать… — Ждать чего?       Венти засыпает с мокрой рукой у глаз мужчины и с теплом по всему телу, которое все не проходит и, надеется Венти, не пройдет. Он не будет задавать вопросы, ведь, в итоге — он уже получил достаточно ответов. — Своего конца, полагаю.       Венти помнит ослепительный свет. Свет, струящийся с небес, свет, сияющий золотом победы, наконечником стрелы, красной нотой вдохновляющей песни. Этот свет был заслужен, целиком и полностью, не было ни капли сомнения, что он должен появиться; Венти ждал его, ждал его больше, сильнее, чем тот, кто был им обрамлен. Свет засвирепел ветром, окружил себя зубастыми нерушимыми крыльями и даровал силу тех, чье сердце ни к чему никогда не стремилось так же, как к свободе во всех возможных смыслах ее понимания. И Венти помнит, как свет погас. Так же, как и возник — иссяк, словно струя водопада, испарился и погиб, и глаз бога перестал искриться, замерев в юношеских руках. Венти помнил, как оно, потухшее, царапало ему пальцы.       Венти распахнул глаза. Почувствовал, как кровь забурлила и побежала по всему телу, словно от стаи собак. Он встал — ноги дрожали в слабости и возбуждении, таком, которое бы двигало им даже в бессмысленные прощальные минуты; руки обволокли тяжелый каменный шар, как хрупкое дитя. Он смотрел на шар с легким отчаянием, с глазами, полными понимания, сознания, которое не позволило бы ему уронить это сердце. Он прикрывает глаза и выдыхает. Вдруг чувствует, как воздух бьет в лицо — давление нарастает постепенно; хочется зажмуриться, но Венти в лице никак не меняется — там лишь сосредоточенная хмурость и приоткрытые губы. Свет озаряет его ладони и пробивается через веки. Косички бьются о плечи и щеки. Рубашка трепещет на теле; прохлада, легкость, осязаемые, оказываются у него в руках, но Венти глаз не открывает — все держит, держит этот поток, пока он не прекращается сам по себе. Пока волосы не оседают на плечах и лбу, пока одежда не прилипнет к телу и комната вновь не померкнет.       Когда Венти открывает глаза, в его руках — тусклый глаз бога, прямо как та фальшивка, что висела у него на поясе до того, как Чжун Ли расколол стекляшку без особых усилий. — Может, это и есть та деталь, на которую ты надеялся? — мягкий голос звучит над ухом, и тепло накрывает его плечо. Венти оглядывается на мужчину — его глаза сияют, как и едва уловимая улыбка. Его расчетливый взгляд бегло осматривает вещицу, а затем от глаз Венти, с крышей из расстроенных бровей, не отрывается непозволительно долго.

***

— Я не считаю это глупым, — говорит Фокалорс. Венти видит ее достаточно смутно, даже здесь, в этом видении. Она вся бела, будто видела саму смерть, и так и застыла в этом мгновенье, но ведет себя иначе вовсе: будто не ощущала в жизни ничего, кроме танцев, кроме внимания, кроме желания любить, фейерверков, закатов и цветения ветряных астр. Венти это очень в ней нравится. — Я не говорил, что это глупо, — Венти мирно играет на лире что-то незамысловатое. Даже не замечает, как пальцы бегают по струнам. С ней — всегда такое настроение: ничего не хочется, только сидеть и говорить, ведь говорит она красиво, пусть и с неприятной ноткой снисходительности. Но то даже красиво: все ноты Венти знал наизусть. — Просто… никому еще это не удавалось. — Конечно, никому. Готова поспорить, это довольно сложно, — она улыбается. Венти ее шутки распознает легко — поэтому с ней так хорошо. — И если поймают, наверняка будет невесело. Очень невесело. — И все-таки? — тянет он слова лениво. С ней по-другому и нельзя. — И все-таки я верю в право выбора. А пророчества — это всегда, всегда его мучительное отсутствие. Понимаешь? Ты, струйка ветра, что выбрала подарить своему народу свободу, понимаешь меня как никто другой, не так ли?       Венти кивает, воодушевленный. Струны поют все звучнее. — Так что… я не хочу выбирать смерть тех, кому была подарена жизнь. Я не считаю такой щедрый подарок грехом, который нуждается в искуплении. Не считаю это справедливым.       Она наклоняется к нему, подзывает рукой; Венти опускает голову и поворачивается ухом, затушив мелодию. И она говорит игривым шепотом, так, что Венти слышит улыбку на ее губах так отчетливо, как слышит ноты, изложенные на бумаге: — Поэтому я собираюсь обмануть Небесный порядок. Я обману их всех, — почти маниакально, почти весело, чуть ли не с восторгом. — Это будет справедливо? За все, что они сделали нам?       Венти не отвечает. Но он думает. Долго. И в этот раз Венти, который даже не совсем понимает, о чем идет речь, начинает догадываться.