Тысяча девятьсот восьмидесятые

      Кажется, в ярко-синюшную дутую куртку уже въелась кровь — его собственная, чья-то ещё, неважно чья — тёмные, бледные, почти чёрные пятна. Каждый раз возвращаясь домой, Марат тихо затирал их щёткой для обуви и мылом под горячей водой. Матерился сам себе под нос и бессильно вешал куртку обратно на вешалку, так и не оттерев полностью. А потом, ночью, слышал, как мама идёт по коридору, долго вздыхает около вешалок с верхней одеждой и, с оглушительно громким шуршанием снимая куртку, идёт в ванну. Наутро куртка уже висела сухая и чистая, а догадаться о местах бывших пятен крови можно было разве что по лёгким потёртостям после застирки. Уже которую зиму эта куртка была отличительным признаком Марата: завидев силуэт в голубом дутике, чушпаны резко разворачивались и пускались бежать, девочки замирали в надежде на внимание, а свои пацаны ровно двигались навстречу. Ею он и Айгуль свою ненаглядную накрывал, пытаясь спрятать от всего мира, что был против них, закрывая как щитом. В общем-то, Суворов-младший и сам таким был: заметным, ярким и энергетической бомбой, от взрыва которой всё разносило в районе километров. Как атомная бомба, Марат причинял боль всем вокруг, совершенно не отдавая себе в этом никакого отчёта. А вообще… никому эта зима счастья не принесла. Наверное, потому что сломала столько жизней. Винить в чём-то других или простое стечение обстоятельств вместо того, чтобы признать настоящего виновника всегда проще — это элементарная человеческая психология. Марату было надрывно больно узнавать это не из умных книжек с грифом «психология», а из собственной жизни. Всё больше он винил не всех вокруг или проклятую зиму, а себя самого. Не сказал, не успел, не сделал… Так что едва ли время года тут что-то решало. Как бы то ни было, Марат похоронил в этот февраль всё то, что некогда было ему дороже собственных хотелок: Вову, Айгуль, свои идеалы и принципы, принадлежность к группировке…              …Отец едва держал слёзы в собственных глазах, мама плакала в голос, прижимаясь к мужу, а Марат просто стоял, ощущая, как пионерский галстук (выдернули-то его прямиком с уроков, даже опомниться не успел) превращается на его шее в висельную удавку. А потом он позаимствовал на неопределённый срок куртку Вовы прямиком из морга, где она хранилась в описанных вещах покойного. Честно говоря, Марат её спиздил. Честно говоря, Марат не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. Сейчас ему куртка старшего брата нужна была больше, чем прежнему владельцу. От холода в безликом трупном хранилище не спасёт уже ничего, даже советская лётная техничка. Марат ждал Вову с Афганистана так сильно и долго (не признается, но дни до дембеля начал считать чуть ли не на следующий день после проводов), чтобы потерять через пару недель после возвращения??? Ужасная, несправедливая и до боли холодная зима — только куртка и спасала. Только вот… точно ли февралём всё внутри Марата промерзло? Промерзло так, что он вновь принялся кутаться в куртку старшего брата. Бывало даже ночью, проснувшись от внезапного кошмара со смазанными образами, подтягивал к себе техничку, и вроде как всё отступало. Тёплая куртка впитала в себя что-то большее чем ядовитое пятно крови и запах Вовкиного одеколона. Марат кутался в неё, и будто оказывался в объятиях старшего брата совсем как тогда, в первый день возвращения Вовы из Афганистана. Словно только вернулся Адидас и «щас такое начнётся!».              …Раньше Марату казалось, что больно — это получить кастетом по скуле или схлопотать ногой по печени. Или когда родной отец не придумывает ничего лучше, чем сослать родного сына в Набережные Челны. Или когда свои пацаны, за которых ты всё, отворачиваются и отшивают в тот самый момент, где поддержка их была единственной потребностью…       Марат ошибался.       Больно — это когда грудь надсадно рвёт от пустоты, словно тысяча атомных бомб размалывает рёбра в щепки, что со всей силы врезаются в сердце. Когда вспоминается последний разговор с братом, который развёл их по разные стороны этой жизни. Да какой там разговор… Нелепая ссора, за которую теперь вечно извиняться перед холодным надгробием. Когда только от вида домашних закруток с огурцами — прикинь, мне огурцы сегодня ночью снились — становится тяжело дышать, словно наглотался ртути из градусника. Когда фотография Вовы так безжизненно осуждающе смотрит из-за стекла в секретере. Когда мама с нервными рыданиями складывает звенящие отличительные знаки с кителя в картонную коробку и, забираясь на скрипучую табуретку, оставляет это на антресоли.       Больно — это когда глаза слезятся от едкого дыма, идущего из бочки, где горит и тлеет синяя дутая куртка, что больше никогда не впитает ни одной капли крови. Когда не по-февральскому лютый мороз щиплет глаза и кусает щёки, которые Марат не прячет под мягкий мех лётной куртки Вовы.              Вот это действительно больно.