Маленький принц и колючий цветок

Минхо, вздрогнув, распахнул глаза. Резко и растерянно, щурясь от яркого света, льющегося в окно, и путаясь в одеяле. Он не понял спросонья, что за похожий на хлопок звук его разбудил, лишь когда сладкий туман сна чуть рассеялся, увидел севшего в кровати Джисона рядом с собой — тот держался за покрасневшую щеку и с выражением полнейшего шока таращился на стоящих перед ним людей. Минхо понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что их он уже видел. Ведь это были родители Джисона. Мужской голос что-то громко говорил, и только Ли попытался сосредоточиться на смысле выкрикиваемых слов, как новая пощечина звонко хлестнула по второй щеке Хана, который так и молчал, потупив взор и даже не осмеливался посмотреть на отца. Зато осмеливался Минхо. Лицо мужчины было искажено ледяным гневом, хотя при этом он ничуть не покраснел, словно был вытеснен из куска неживого камня, спина идеально прямая, презрительный взгляд с высокомерием и плохо скрываемым отвращением был направлен сверху вниз прямо на сына. Чуть позади стояла мать, и она, в отличие от супруга, хотя бы напоминала живого человека: она поджимала губы, хмурилась, будто обдумывала какую-то очень сложную задачу, иногда вздыхала, да и выглядела сейчас на пару лет старше, чем всего три месяца назад, когда Минхо впервые ее увидел. — Ты хотя бы сам себе отдаешь отчет в том, что делаешь, Джисон?! — прозвучал металлический, казавшийся неприятным голос мужчины. Когда сын продолжил молчать, он так закричал, что Минхо аж подпрыгнул в кровати: — отвечай, когда я тебя спрашиваю! Инстинктивно Ли положил руку на спину младшего, желая этим неосознанным жестом оградить его и от ругани, и от вопросов, и тем более, от пощечин. Это не укрылось от пронзительных глаз господина Хана, который прошелся по его руке на спине сына, по голой груди Минхо, а затем, покачав головой, фыркнул без всякого веселья: — Это отвратительно! Как тебе от самого себя не мерзко? — обратился он, как какая-то акула над жертвой, склонившись над Джисоном. Минхо не мог долго терпеть нечто подобное. Да, он привык руководствоваться логикой и контролировать чувства, да, он был хорошо воспитан и не перечил старшим, но когда дело доходило до тех, кто ему дорог, все эти правила переставали действовать. — Простите, господин, — начал он вежливым тоном, и интонация его была похожа на симпатичный цветок с нежными лепестками, которые на деле оказывались ядовиты и убивали каждого, кто до них дотронется, — но вы что-то путаете. Мерзко должно быть вам. Рукоприкладство ведь гораздо более мерзко, чем любовь, разве нет? Стоило ему сказать это, как оба родителя Хана переменились в лице, а Минхо за пару секунд раз сто успел пожалеть о том, что брякнул, и тут же пожелал отдать если не все, то очень многое, чтобы перемотать время немного назад. Какой такой черт дернул его использовать именно это слово именно сейчас, когда оно своей величиной оглушало всех присутствующих в комнате? Любовь. Любовь. Любовь. Да он даже наедине с Джисоном боялся произнести это слово, храня его в закрытом на несколько замков уголке сундучка, что был спрятан в самый дальний отсек своего сердца. А тут ляпнул это перед его родителями, создав в комнате тишину, в которой при долгом нахождении можно было сойти с ума. Мужчина подошел вплотную к кровати, схватил сына за подбородок и резко повернул его лицо к себе. — Хочешь сказать, ты его любишь? — со злой, издевательской иронией, что мешалась с истеричными нотками, отчеканил он. Но Хан не отвечал. Он вообще никак не реагировал. Его потухший взгляд вперился в какую-то точку на одеяле, руки лежали плетьми без движения, даже взгляд, казалось, не хотел фокусироваться на мужчине, что так требовал ответа, спора, выяснения отношений. Джисон был весь серый, поникший, будто его цветную живую версию, громкую, жизнерадостную и болтающую, спорящую или активно отстаивающую свою позицию, такую знакомую, вдруг превратили в плоскую черно-белую фотографию. — Почему же ты не отвечаешь, сынок? — продолжал издеваться над ним его отец, а затем отпустил его подбородок и посмотрел свысока на Минхо. — Наверно, все дело в том, что у моего сына благодаря хорошему воспитанию осталась хоть капля мозгов, и это, — он кивнул коротко на кровать, — можно назвать лишь сексуальной девиацией, распущенностью и извращением, но уж точно не тем, что в приличном обществе называют любовью. Мне глубоко наплевать, что ты будешь делать со своей жизнью, но не смей втягивать в это моего сына, ясно? — Ваш сын сам может решать, что ему делать, — отчеканил Ли, не отводя сверкающий гневом взгляд от незваного гостя и демонстративно переплетая пальцы с Джисоном. — Джисон… — Теперь шаг вперед сделала его мама, предотвращая дальнейший спор. Весь вид ее выражал глубокое разочарование и озабоченность. — Ты должен понять, что мы с папой просто переживаем за тебя. Ты не приехал на праздники, ужин с Хэвон сорвался, ее родители рассержены, а после ты и вовсе перестал отвечать на телефон. Мы не знали, что и подумать, я чуть с ума не сошла из-за волнения. А ты, оказывается, отлично себя чувствуешь и занимаешься здесь… этим. Отчего-то Хан не стал даже пререкаться, спрашивать, неужели несостоявшаяся встреча с дочерью инвесторов — главная причина их беспокойства. Вместо этого он посмотрел как-то рассеянно на мать и произнес лишь: — Как вы сюда попали? Женщина, явно ожидавшая другую реплику от собеседника, аж всплеснула руками и воскликнула: — Как попали? Мы… Этот ваш комендант нас впустил, Пак Чинен, или как там его! Похоже, в этом так называемом университете совершенно не заботятся о безопасности студентов. Сюда может проникнуть всякая шпана! Я знала, что твое поступление сюда было плохой идеей. — О чем ты вообще говоришь? — взбеленился Хан-старший. — Как будто проблема только в этом! Может, лучше обратишь внимание на причину, по которой твой сын так жаждал уехать из дома? Что все это было предлогом, чтобы снова погрязнуть в своих болезненных увлечениях! — Он упер руки в бока, тяжело выдохнул и повернулся к сыну: — Мы уезжаем. Сейчас. — Нет, — отрезал Минхо, крепче сжимая ладонь Джисона. В этот момент он не думал о такте, не думал о вежливости. Он лишь чувствовал непреодолимое желание защитить Хана от всего и от всех, кто может причинить ему боль, от всего, что снова вернет его в ужасное прошлое и заставит винить себя. — Послушай, парень… — указал на него пальцем мужчина, но так и не договорил. Вдруг прозвучал голос Джисона, едва слышный, лишенный эмоций, почти не свой: — Дайте мне хотя бы доучиться семестр. — Не пытайся диктовать свои условия, — непоколебимо заявил отец. — Мы позволили это тебе один единственный раз, и посмотри, чем это закончилось. — Ох, я надеялась, это в прошлом, — застенала его жена, с прежним неверием покачивая головой. Казалось, она в любую секунду готова расплакаться. — Ничего, Джисон, мы найдем тебе хорошую клинику, и такого больше не повторится. Мы с отцом не позволим тебе вот так разрушать свое будущее. Вот увидишь, ты еще скажешь нам «спасибо». Однако по-прежнему Хан оставался безразличен ко всему, слова словно пролетали мимо него, никак не задевая. Будто он был лишь призраком в этой комнате. — Ему не нужна клиника! — впервые за очень долгое время Минхо позволил себе настолько повысить голос. Неизвестно, куда бы дальше зашел весь этот будто вышедший из кошмарного сна разговор, если бы дверь не открылась. Из-за нее выглядывала светлая и довольно растрепанная макушка Хенджина, а через секунду прозвучал его недоумевающий вопрос: — Что происходит? — вздернув удивленно брови, он осматривал всех присутствующих. Когда остановился на родителях Хана, в глазах его, кажется, мелькнула искра узнавания. — Джисон заболел?! Боже, что-то серьезное? — его тревожный взгляд метнулся в сторону двоих сжавшихся на кровати, — зачем тебе в клинику?! — Да, он заболел гомосексуальностью, — с убийственной долей яда процедил Минхо. — Чего? — вмешался вдруг Феликс, что внезапно высунулся из-за плеча Хенджина, — что за чепуху ты несешь, хен? — Так! — оклик господина Хана обрушился на присутствующих. — Выйдите все! Этот разговор касается только нас и нашего сына. Смело встретив темный взгляд мужчины, Ли заговорил спокойно и удивительно уравновешенно: — Это комната моя, Джисона и Хенджина. Так что, если кому и уходить, то вам. — Ну естественно, с моей стороны глупо было ожидать другого, — тот закатил глаза и произнес с ощутимым давлением: — Джисон. Мы будем ждать тебя в коридоре. Младший встрепенулся, будто только сейчас осознал, что все это время здесь обсуждали его. Несколько секунд он потерянно моргал, затем, словно загипнотизированный, ответил: — Я только оденусь. Его отец смерил полным презрения взглядом одеяло, под которым они до сих пор находились вместе с Минхо, и поджал губы. — Какой же позор… Вздыхая и причитая, родители покинули комнату, а парни так и застыли в тишине, не зная даже, что вообще можно сказать в такой ситуации. Все это напоминало сцену из какого-то фильма. — Хан-и… — обратился наконец Минхо аккуратно, поглаживая тыльную сторону его ладони большим пальцем. — Все нормально, — все так же отстраненно, будто он был лишь пустой оболочкой, сказал Хан. — Я просто с ними поговорю. Он поднялся с кровати, стал как-то рассеянно копаться в шкафу и, как в замедленной съемке, одеваться. Хенджин и Феликс вопросительно взглянули на Минхо, но тот лишь пожал плечами. Он совершенно был не готов к такому повороту событий, он понятия не имел, как помочь. Одно дело — успокаивать и переубеждать Джисона, когда причина его комплексов находится в паре сотен километров от него, а другое — когда эта причина вот так внезапно является на порог. — Ты ведь знаешь, что ты не должен с ними говорить, если не хочешь, — тихо молвил Минхо, чувствуя, что если не сделает хоть что-то, у него начнут трястись руки. Но младший по-прежнему напоминал робота и совершенно без эмоций тупо повторил: — Все нормально. И он вышел. Пока Минхо ждал, а вязкие минуты текли, словно желе в песочных часах, сердцебиение, казалось, слышалось на всю комнату. Лишь друзья отвлекали его от безрадостной череды мыслей, сев вместе с ним на кровать и без лишних вопросов просто находясь рядом. Хенджин с задумчивым видом похлопывал его по плечу, а Феликс и вовсе взял своей маленькой ручкой руку Минхо, и это было так мило, что старшему даже удалось выдавить из себя подобие улыбки. Время точно замедлило свой ход, потому что отсутствие Джисона ощущалось как мучительная бесконечность. Когда же прозвучал звук открывающейся двери, Минхо внутренне напрягся, чувствуя, как надежда в нем борется со страхом. Он даже подскочил с кровати, но сам не понял, что собирался делать, поэтому так и замер. — Хан-и? — только позвал он неуверенно. Джисон же молчал. Вернувшись в комнату, весь какой-то измученный, с покрасневшими глазами, он шмыгнул носом и, так ничего и не говоря, пошел к шкафу. В груди Минхо что-то до ужаса болезненно сжалось, а в мозгу прозвучал душераздирающий сигнал тревоги, когда он увидел, как Хан рванул на себя с верхней полки чемодан, кинул на пол и стал все так же безмолвно сметать вещи с полки, иногда до сих пор как-то раздраженно хлюпая носом. Хенджин с Феликсом тоже встали, понимая, что сейчас они здесь лишние, и Хван напоследок сжал пальцы старшего и посмотрел долгим говорящим взглядом, выражая тихую поддержку. Феликс прошептал одними губами, что все будет хорошо, и они оба вышли, оставляя Минхо с Джисоном наедине в невыносимой тишине, что нарушалась только звуком падения вещей в чемодан. — Ты что, и правда уезжаешь? — слова Ли звучали в этой тишине особенно четко и громко, как плохая озвучка в зарубежном фильме. Младший прервался лишь на секунду. Лица его не было видно, когда он замер с какой-то кофтой в руках, зато со спины можно было заметить, как ссутулились его плечи. Простояв так несколько бестолковых секунд, он все же швырнул в чемодан и кофту и снова отвернулся к полкам. — И ты мне даже ничего не скажешь? — со всей возможной уравновешенностью попытался сказать Минхо, но голос его предательски дрогнул. Отчего-то сейчас он ощущал себя так, будто от ответа зависела его жизнь. Хотя в каком-то плане это так и было. Он уже видел перед мысленным взором ту черную пропасть безысходной печали, что готова с удовольствием его принять, стоит только уже и так очевидному решению Джисона быть озвученным, чувствовал, как эмоциональное онемение тянет к нему свои холодные пальцы. Но глупая детская часть сознания кричала, требовала верить, что тот просто уедет на пару дней и вернется. Или хотя бы что ему разрешили остаться в университете с условием проживания в другой комнате, без ужасного развратника Минхо. Но Джисон не спешил подтвердить его наивные надежды. — Я… я не знаю, что тебе сказать, — выдохнул он, роняя очередную вещь в чемодан, уже небрежно и с заметной злостью. Когда он все же повернулся лицом к Ли, тот просто не смог оставаться на месте и подошел к Джисону. Взял за руку, так крепко, словно это способно было удержать его здесь, в этой комнатке, где хранилась его дурацкая странная одежда, где была его кровать, из-за расположения которой когда-то его физиономия кривилась так, будто он съел лимон. Где они смотрели фильмы и дорамы, где они лежали вместе, приобнявшись и обмениваясь своими довольно специфическими шутками, где болтали ночью, раздражая Хенджина. Где целовались. Где осталась прошедшая ночь. «А вдруг это последний раз, когда мы держимся за руку?» — ужалила вдруг противная, нагоняющая самую настоящую панику мысль. «Нет, нет, нет! — отмахивался тут же Минхо, — это какая-то глупость. Сентиментальная ерунда!» — Ты ведь можешь никуда не ехать, — произнес он, понимая, что звучит жалко, но ему было все равно. Джисон вздохнул. Взгляд его был сосредоточен на их сцепленных руках. — У меня нет выбора, — с тихим смирением говорил младший, — они вытащат меня отсюда, хочу я этого или нет. — Еще скажи, что поедешь лечиться от гомосексуальности в какую-то клинику, как хочет твоя мать! — фыркнув, Ли отнял свою ладонь и зашагал нервно по комнате. Хан взглянул на него исподлобья, и с его губ слетел невеселый смешок. — Не думаю, что в современной Корее все еще существуют такие клиники. — А если бы существовали, ты бы поехал? Потому что так говорят родители? — Что ты хочешь, чтобы я сделал, хен?! — Хан с плохо скрываемым раздражением скинул с полки остатки вещей на пол и уселся прямо рядом с ними, оперевшись спиной на шкаф. — Я ведь даже несовершеннолетний! Они могут делать с моей жизнью что хотят. Могут забрать мои документы из университета, и меня завтра же выселят из общежития. Что я тогда должен буду делать, а? Могут лишить денег, могут не оставить никакого иного выбора, кроме как жить с ними и подчиняться. Я могу бунтовать сколько угодно, но в конце последнее слово останется за ними. — Он покачал головой и какое-то время просто молчал. Затем добавил совсем уныло: — Да и они ведь еще мои родители. Мы ссоримся, и у нас много разногласий, но как я могу отречься от них и больше никогда не общаться? Конечно. В чем-то он был прав. Как ради какой-то неясной связи с человеком, которого знаешь три с лишним месяца, связи, которую даже отношениями нельзя назвать, кто-то мог отказаться от своих родителей? Но Минхо чувствовал, как его надежда держится на последней ниточке, на тонком волоске, вот-вот готовая рухнуть, обращаясь в громадную волну разочарования. И он из последних сил держался за эту ниточку, болтая хоть что-то, чтобы только не заканчивать разговор вот так. — Но ты даже не пробуешь бороться! — он был так взволнован, что со стороны, наверное, звучал агрессивно. — Они ведь всю твою жизнь подчинят себе! — Тебе повезло, что твоя мама тебя приняла, — начал заводиться и Джисон, и хотя голос он не повышал, он все равно казался пропитанным ядом. — Знаешь, не всем везет так же. Минхо покачал головой и отвернулся от младшего, уставившись в окно и пытаясь утихомирить нараставший внутри ураган. Недоумение, отчаяние, обида, что его опять готовы бросить вот так просто, как какую-то вещь, которая сослужила свою хорошую, но недолгую службу, затягивали в себя все усиливающимся водоворотом. Обида. Это слово пульсировало в висках, растекалось по венам, заменяло собой все остальные эмоции, и Ли уже не хотелось никому ничего доказывать, умолять и в очередной раз унижаться, в очередной раз демонстрировать человеку, что он нуждается в нем больше, чем этот человек в самом Минхо. Он ведь с самого начала понимал, что чувства к Хану, да и вообще к кому-либо, не принесут ничего хорошего. Не в силах больше находиться в этой комнате, смотреть на расклеившегося Джисона, в глазах которого потух любимый огонек, на чемодан, что неумолимо наполнялся вещами, Минхо вышел. Он просто шел, не разбирая пути, без цели, и только оказавшись на улице, остановился. Солнце по-прежнему светило, птицы все так же щебетали, а студенты, как всегда, направлялись к университету, о чем-то болтая. Жизнь шла своим чередом, и казалось, все только что произошедшее было лишь плодом воображения. Однако охватившее чувство безысходности и дрожь в руках не давали забыть о случившемся, и все, чего хотелось Минхо сейчас — хотя бы немного успокоиться и не расклеиться окончательно. Поэтому он побрел бездумно по территории кампуса, обогнул здание общежития и оказался в парке. Воспоминания, что здесь хранились, отталкивали, вызывали желание покинуть это место, но в утренний час, когда занятия должны были скоро начаться, здесь было почти пусто, и только пара человек, вышедших на пробежку, нарушала идиллию. Ли шел и шел, и шел, утопая в мыслях, уткнувшись взглядом в землю и пиная камушки под ногами. Спустя какое-то время стало ясно, что такая деятельность его не особо успокоила, и он приземлился на ближайшую лавочку, подтянув одну ногу к себе и сложив голову на колено. Он чувствовал себя дураком. Дураком, которого жизнь ничему не научила и который, как бы он ни пытался это отрицать, все еще жил в иллюзорных мечтах о родственной душе, о полном взаимопонимании и счастье. Сколько еще уроков нужно получить, чтобы перестать наконец верить в такие сказки? А еще из-за него ведь теперь проблемы у Джисона. Минхо, может, и хотел на него злиться, но в душе ощущал только огромную вину за то, что втянул его во все это, бесконечную жалость к нему и неконтролируемый гнев на его родителей. На тех, кто опять собирался сделать из этого такого харизматичного парня, забавного и милого, умного и смешного, вредного и громкого, какую-то куклу без эмоций и желаний, что будет играть свою глупую роль в театре их жизни. Нет. Нет, так не может быть. От одной мысли, что его Хани вернется в то, от чего бежал и из чего Ли так старался его вытащить своими долгими разговорами и постепенными убеждениями, сердце охватывало ноющей болью. Минхо резко встал со скамейки. Он все еще не знал, что собирался делать, но знал, что хоть что-то предпринять должен. Окружающие его деревья, корпусы общежития, лифт и коридоры — все это сливалось в один неразличимый фон, пока он спешил обратно в свою комнату. Но когда он пришел, здесь было пусто. До этого все происходящее казалось дурным сном, чем-то, что вскоре развеется и сменится привычной, пусть не идеальной, но довольно приятной реальностью, и только в этот момент осознание ударило по голове, словно молотом. Джисон уехал. Забрал вещи, покинул общежитие, оставил их уютную комнату, их сформировавшийся мирок, и прямо сейчас с каждой секундой становился все дальше. «Это все неправильно. Это как-то глупо, по-дурацки. Все не может закончиться вот так!» — мысленно кричал внутренний голос, заставляя Минхо цепляться за совсем тоненькую нить надежды. Будто был не в себе, он кинулся к шкафу, куда Джисон в первый день, шипя и ругаясь, впихивал свои нелепые вещи, но тот был совершенно пуст. Подбежал к кровати и заглянул наверх — верхняя койка была застелена, хоть и не очень аккуратно, в стиле Джисона. Направился к письменному столу, стал выдвигать ящики, заглядывать на полки с книгами, но не нашел ничего. Ни ноутбука со стикером из какой-то игры, ни погрызенных ручек, ни тетрадей, исписанных знакомым почерком. Ничего не было. Уже зная, что увидит, Минхо пошел в туалет и с колотящимся тревожно сердцем заглянул в стаканчик с зубными щетками на раковине. Вот щетки троих их соседей из второй комнаты, вот его собственная, красная, а это зеленая Хенджина, из-за цвета которой Джисон так бубнил раньше, потому что несколько раз едва не путал со своей бирюзовой. И все. Всего лишь пять. Минхо и не думал, что какие-то зубные щетки могут вызвать в нем такой ураган чувств, с проливным дождем и холодным ветром, пронизывающим все существование. Казалось, тяжелый валун придавил душу Ли, и что-то в ней тут же треснуло, надломилось. Он слышал собственное шумное дыхание, ощущал подступивший к горлу ком и легкое жжение в глазах. До боли Минхо закусил губы и медленно выдохнул, не желая позволять таким жалким эмоциям взять над собой верх. Руками он оперся на раковину и с неприязнью встретился взглядом со своим отражением. На него смотрел идиот, который просрал последние минуты, которые он мог провести с Джисоном, которые мог потратить на нормальный разговор или хотя бы на прощание.